Собрание сочинений
Шрифт:
Комната — уникально — выходила на юг. Прямо через переулок стояла частная женская школа о четырех этажах — флегматичное и довольно индифферентное, неприметное на вид здание, которое редко оживало где-то до половины четвертого, когда на каменные ступени собирались поиграть в кремушки или ступбол дети из бесплатных школ Второй и Третьей авеню. Квартира Глассов была на пятом — на этаж выше школы, и в этот час над школьной крышей сияло солнце и било прямо в голые окна гостиной. Солнце обходилось с комнатой весьма не по-доброму. Не только мебель в ней была стара, по сути некрасива, в катышках воспоминаний и сантиментов, но и сама гостиная в прошлом служила ареной бесчисленных хоккейных и футбольных (как в полном контакте, так и понарошку) матчей, и без царапин и вмятин не осталось, кажется, ни одной мебельной ножки. Шрамы виднелись и почти на уровне глаз — от довольно внушительного ассортимента летающих объектов: хэки-сэков, [203] бейсбольных
203
Хэки-сэк — небольшой матерчатый мешок или мяч с наполнителем (традиционно — бобами), теперь используется для игры в футбэг.
Миссис Гласс, которой самые вдохновенные, самые радикальные мысли приходили в голову на порогах чуланов с бельем, уложила свое младшее дитя на диван с розовыми перкалевыми простынями сверху и снизу и накрыла голубым кашемировым платком. Теперь Фрэнни спала на левом боку, лицом к спинке и стене, и подбородок ее чуть упирался в подушки, разбросанные вокруг. Рот ее был закрыт, хотя не плотно. А вот правая рука поверх платка была не только не разжата, а, напротив, собрана в тугой кулак: пальцы стиснуты, большой внутри, словно в двадцать лет она вновь обратилась к бессловесной, щетинистой самообороне детской площадки. И здесь, на диване, следует заметить, солнце, вопреки своей беспощадности к остальной комнате, вело себя изумительно. Оно вовсю заливало волосы Фрэнни — совершенно черные и очень славно подстриженные, к тому же за последние три дня мытые столько же раз. Солнце вообще-то заливало весь платок, и на игру его теплого яркого света по голубой шерсти тоже очень стоило посмотреть.
Зуи, едва ли не прямиком из ванны, с зажженной сигарой во рту довольно долго простоял в изножье дивана — сначала деловито заправлял белую сорочку, потом застегивал манжеты, потом стоял и смотрел просто так. Сигару его сопровождала морщина на лбу, словно потрясающие светоэффекты «создал» режиссер, к чьему вкусу юноша относился более или менее с подозрением. Несмотря на необычайную тонкость черт, возраст и общее телосложение — в одежде Зуи легко мог бы сойти за молодого danseur’a [204] в легком весе, — сигара вовсе не выглядела отчетливо чужеродной. Во-первых, нос у Зуи был отнюдь не кнопка. Во — вторых, сигары у Зуи никаким явным манером не выглядели пижонством юнца. Он их курил с шестнадцати лет, а уже регулярно, до дюжины в день — по большей части, дорогие панателы, — с восемнадцати.
204
Танцовщик (фр.).
Кофейный столик вермонтского мрамора — прямоугольный и довольно длинный — стоял параллельно и очень близко к дивану. Зуи резко шагнул к нему. Сдвинул в сторону пепельницу, серебряную сигаретницу и номер «Харперз Базар», затем сел в узкую щель прямо на холодную мраморную столешницу лицом к голове и плечам Фрэнни — почти нависнув над ними. Глянул на ее сжатую руку на голубом платке, после чего довольно нежно, держа сигару в руке, взялся за сестрино плечо.
— Фрэнни, — сказал он. — Фрэнсис. Пойдем, дружок. Не пропускать же лучшую часть дня… Пойдем, дружок.
Фрэнни проснулась резко — даже вздрогнув, словно диван неожиданно наехал на ухаб. Приподнялась на локте и сказала:
— Фу. — Прищурилась на утреннее солнце. — Почему такое солнце? — Она не вполне осознала, что Зуи рядом. — Почему такое солнце? — повторила она.
Зуи довольно пристально за ней наблюдал.
— Солнце, дружок, я ношу с собой повсюду, — ответил он.
По-прежнему щурясь, Фрэнни уставилась на него.
— Ты меня зачем разбудил? — спросила она. Сон еще тяжко обволакивал ее, и она не капризничала по-настоящему, но ясно было, что она ощущает некую растворенную в воздухе несправедливость.
— Ну… тут вот в чем дело. Нам с братом Ансельмо [205] предложили новый приход. На Лабрадоре, понимаешь ли. И нам бы хотелось, чтобы ты нас благословила перед нашим…
— Фу! — повторила Фрэнни и ладонью провела по макушке. Волосы ее, подстриженные по-модному коротко, сон перенесли очень хорошо. Ее прическа — к большому счастью наблюдателя — разделена была пробором посередине. — Ох, мне такой кошмарный сон снился, — сказала Фрэнни. Она чуть приподнялась и одной рукой запахнула халат. Заказной, из плотного галстучного шелка, бежевый, с красивеньким узором крохотных чайных роз.
205
Вероятно, имеется в виду персонаж книги американского детского художника и иллюстратора Дороти Глэйзер «Брат Ансельмо» (1928).
— Продолжай, — сказал Зуи, затягиваясь сигарой. — Я тебе его истолкую.
Она содрогнулась.
— Просто кошмар какой-то. Такой паучий.У меня в жизни не бывало такого паучьего кошмара.
— Пауки, значит? Это очень интересно. Очень значимо. У меня был весьма интересный случай в Цюрихе несколько лет назад — юная дама, очень, должен сказать, похожа на вас…
— Помолчи секундочку, а то забуду, — сказала Фрэнни. Она жадно вгляделась куда-то, как обычно смотрят припоминатели кошмаров. Под глазами у нее залегали круги; имелись и другие признаки обостренного девичьего неблагополучия, но все равно было видно, что она — первоклассная красотка. Кожа отличная, черты нежны и весьма необычны. Глаза у нее были почти того же крайне поразительного оттенка синевы, что и у Зуи, но посажены шире, как, вне сомнений, и полагается сестрам, да и вообще такие глаза, в отличие от глаз Зуи, каждый день, если можно так выразиться, не носят. Где-то четырьмя годами ранее, когда Фрэнни выпускалась из интерната, ее брат Дружок изуверски напророчил себе, пока она ухмылялась ему со сцены, что сестра, по всей вероятности, однажды выйдет замуж за чахоточного. Выходит, в ее глазах виделось и это. — Ох господи, вспомнила! — сказала она. — Просто отвратительно. Я где-то в плавательном бассейне,и целая толпа народу заставляет меня нырять за банкой кофе «Медалья д’Оро», которая лежит на дне. И только я выплыву, они заставляют меня снова нырять. Я плачу и твержу всем: «На васже купальники. Поныряли бы сами?» — а они только смеются и ехидничают, и я снова и снова ныряю. — Ее опять передернуло. — И там были две девчонки, которые со мной в общаге живут. Стефани Логан и еще одна, я ее вообще не знаю— я вообще-то ее всегда ужасно жалела,потому что у нее такое кошмарное имя. Шармон Шерман. Они обе держат огромное такое весло и все пытаются меня им двинуть,как только я выныриваю. — Фрэнни на миг прикрыла глаза рукой. — Фу! — Она потрясла головой. Задумалась. — Какой-то смыслво сне был только у профессора Таппера. То есть это единственный человек, про которого я точнознаю, что он меня не переваривает.
— Не переваривает, значит? Очень интересно. — Сигара снова торчала у Зуи во рту. Он медленно повращал ее в пальцах, словно толкователь снов, которому всего не рассказали. Явно очень довольный. — Почему он вас не переваривает? — спросил он. — Без абсолютной искренности, вы же понимаете, руки у меня…
— Он меня не переваривает, потому что я хожу к нему на этот дурацкий семинар по религии и никак не могу заставить себя улыбнуться, когда он дает обаяния и оксфордства. Он у нас из Оксфорда по лендлизу или чего-то вроде, а на самом деле — старое самодовольное фуфло с такими непокорными густыми сединами. По-моему, он перед занятиями специально в туалет заходит и там их ерошит — вот честно. На свой предмет ему вообще наплевать. На свое «я» — нет. А на предмет — да. Что нормально само по себе — то есть, в общем, тут ничего странного, — но он вечно отпускает какие-то идиотские намеки, что, дескать, сам он — Реализованный Человек,и мы, детки, должны быть счастливы, что он живет в одной с нами стране. — Фрэнни скривилась. — Со смакомон только одно делает — когда не бахвалится то есть: поправляет, если кто-то скажет, что это санскрит, а это пали. Он просто знает,что я его не выношу! Видел бы ты, какие я ему рожи корчу, когда он не смотрит.
— А что он делал у бассейна?
— Вот в том-то и штука! Ничего! Абсолютно ничего! Стоял, улыбался и смотрел. Хуже всех.
Зуи, глядя на нее сквозь сигарный дым, бесстрастно произнес:
— Ты жутко выглядишь. Тебе известно?
Фрэнни уставилась на него.
— Мог бы все утро здесь проторчать и этого не говорить, — сказала она. Затем добавила многозначительно: — Только не нуди снова в такое прекрасное раннее утро. Пожалуйста, Зуи. Я не шучу, а?
— Никто не собирается нудить, дружок, — ответил Зуи тем же бесстрастным тоном. — Просто вышло так, что выглядишь ты жутко. Съела бы чего? Бесси говорит, у нее там есть куриный бульон, который…
— Если кто-нибудь еще хоть раз помянет куриный бульон…
Однако внимание Зуи отвлеклось. Он смотрел на омытый солнцем платок — там, где кашемир укрывал икры и лодыжки Фрэнни.
— Кто там? — спросил он. — Блумберг? — Зуи мягко потыкал пальцем в довольно крупный и причудливо подвижный комок под платком. — Блумберг? Это ты?
Комок шевельнулся. Теперь Фрэнни тоже смотрела на него.
— Не могу от него избавиться, — сказала она. — Он вдруг ни с того ни с сего совсем по мне с умасходит.