Собрание сочинений
Шрифт:
Фрэнни завизжала:
— Ты заткнешься наконец, пожалуйста?
— Секундочку, всего одну, а? Ты все талдычишь про это «я».Да боже мой, только сам Христос может решить, что «я», а что нет. Это вселенная Бога,дружок, не твоя, и последнее слово насчет того, что «я», а что нет, — за ним. А как же твой любимый Эпиктет? А твоя любимая Эмили Дикинсон? Ты хочешь, чтобы твоя Эмили всякий раз, как ей взбредет в голову написать стишок, садилась и читала молитву, пока ее гадкий себялюбивый позыв не пройдет? Нет, конечно, не хочешь! Но тебе хочется, чтобы «я» отняли у твоего любимого профессора Таппера. Тут все иначе. Может, оно и так. Может, и так. Но не ори насчет «я» вообще. По-моему, если хочешь знать, половину мерзости в мире разводят те, кто не пользуется своими истинными «я». Возьми своего профессора Таппера. Судя по тому, что ты про него рассказывала, я спорить готов: то, чем он пользуется, то, что ты считаешь его «я», — вовсе не его «я», а некая иная способность, гораздо грязнее, гораздо менее основная. Господи, ты же по школам много помоталась, должна понимать, что к чему. Потри учителя — неумеху — или, если уж на то пошло, преподавателя в колледже — и в половине случаев найдешь первоклассного автомеханика не на своем месте или какого-нибудь каменотеса. Возьми, к примеру, Лесажа — моего друга, моего нанимателя, мою Розу Мэдисон-авеню. Думаешь, это его «я» привело его
В комнате раздавались только всхлипы Фрэнни — атласная подушка глушила их лишь отчасти. Блумберг теперь сидел под роялем на островке солнечного света, довольно живописно умывая морду.
— Вечные осложнения, — произнес Зуи, чуточку слишком сухо. — Что бы я ни сказал, выходит так, будто я подрываю твою Иисусову молитву. А я — ничуть,черт бы ее побрал. Я лишь противтого, зачем, как и гдеты ею пользуешься. Мне бы хотелось убедиться — мне бы оченьхотелось убедиться, — что тебе она не заменяет к чертовой матери твой долг в жизни или, по крайней мере, повседневные обязанности. Но хуже того, до меня не доходит— богом клянусь, не доходит, — как ты можешь молиться Иисусу, которого даже не понимаешь. И непростительно, если учесть, что тебя пичкаличерез воронку примерно той же массой религиозной философии,что и меня, — непростительно то, что ты и не пытаешься его понять. Оправдать это еще можно было бы, будь ты какой-нибудь совсем простушкой,вроде того странника, или, черт возьми, совсем отчаялась, — но ты же не простушка, дружок, и ты совсем не на таком уж и краю. — Тут, впервые с того мига, когда лег, Зуи, по-прежнему не открывая глаз, сжал губы — тем самым весьма напомнив, кой факт следует отметить в скобках, привычку своей матери. — Боже всемогущий, Фрэнни, — сказал он, — если читаешь Иисусову молитву, по крайней мере, читай ее Иисусу,а не святому Франциску, Симору и дедушке Хайди в одном лице. Если читаешь, держи в уме егои только его — таким, каким он был, а не таким, как тебе хотелось бы. Ты прячешься от фактов. Черт, да то же самое отношение — прятаться от фактов — и привело тебя к такому бардаку в голове, и оно вряд ли тебя вытащит.
Зуи резко закрыл руками довольно разгоряченное лицо, через секунду убрал руки. Снова сложил на груди. Голос его обрел силу вновь, и Зуи заговорил почти идеально для обычной беседы:
— Меня вот что озадачивает, поистине озадачивает: я не понимаю, зачем человеку — если он не дитя, не ангел или не удачливый простак, вроде странника, — вообще читать молитву Иисусу, который хоть капельку отличается от новозаветного. Боже мой! Да он всего-навсего самый здравый человек в Библии, только и всего! Кого он не выше на голову? Кого?В обоих заветах полно пандитов, [230] пророков, апостолов, любимых сынов,Соломонов, Исайй, Давидов, Павлов — но, господи, кто, кроме Иисуса, на самом деле понимает, что к чему? Никто.Не Моисей. Не говори, что Моисей. Он был милый человек, и с богом прекрасно общался, и все такое — но в том-то и дело. Он вынужден был с богом общаться. Иисус же понимал, что никакого разделения с богом нет. — Тут Зуи хлопнул в ладоши — всего раз, негромко — и, весьма вероятно, против воли. Руки его вновь сложились на груди едва ли не раньше, чем, так сказать, дозвучал хлопок. — Ох господи, ну и мозги! — сказал он. — Ну кто, например, стал бы держать рот на замке, когда Пилат попросил объяснить? [231] Не Соломон. Не говори, что Соломон. У Соломона бы нашлось по такому поводу несколько емких слов. Я даже не уверен, что Сократ бы стал разговаривать, если уж на то пошло. Критону [232] или еще кому, наверное, удалось бы отвести его в сторонку на пару слов для протокола. Но самое главное, превыше всего прочего: кто во всей Библии, кроме Иисуса, знал — знал, — что мы таскаем Царство небесное с нами, в себе,куда и заглядывать-то не станем, потому что до черта глупы, сентиментальны и лишены воображения? Чтоб такое знать, надо бытьсыном Божьим. Почему ты вот об этом не думаешь? Я не шучу,Фрэнни, я серьезно. Если ты не видишь Иисуса в точности таким, какой он был, до тебя совсем не доходит весь смысл Иисусовой молитвы. Если не понимаешь Иисуса — и молитву его не поймешь, у тебя тогда не молитва получится, а какое-то упорядоченное нытье. Иисус был высочайшим мастером,ей-богу, с ужасно важным заданием. Это тебе не святой Франциск, которому хватало времени отбарабанить пару-другую гимнов, попроповедовать птицамили позаниматься еще чем-нибудь, столь милым сердцу Фрэнни Гласс. Я, к чертовой матери, серьезно, а? Как ты можешь этого не замечать? Если бы Господу на работу в Новый Завет была угодна какая-то безусловно чарующая личность, вроде святого Франциска, он бы его и выбрал, уж будь уверена. А так он выбрал лучшего, умнейшего, самого любящего, самого несентиментального, самого неподражаемого умельца из всех. И если ты этого не замечаешь, ей-богу, мимо тебя пролетает весь смысл Иисусовой молитвы. У Иисусовой молитвы одна цель и толькоодна. Наделить того, кто ее читает, Сознанием Христа. А неустраивать никаких уютненьких свиданок ни с каким слащавым обожабельным божествам, «святым для тебя», [233] которое возьмет тебя на рученьки, и освободит от всех обязанностей, и прогонит всю твою гадкую Weltschmerzen [234] и всех профессоров Тапперов так, чтоб никогда больше не возвращались. И ей-богу, если тебе хватает рассудка видеть это — а тебе хватает, — и ты, тем не менее, отказываешься это видеть, то молитву ты употребляешь не по назначению, тебе она только для того, чтобы выпрашивать себе мир, где одни куклы, святые и никаких профессоров Тапперов. — Он вдруг сел, метнувшись вперед с чуть ли не гимнастической скоростью, и взглянул на Фрэнни. В рубашке у него, по известному выражению, ни одной сухой нитки не осталось. — Если бы Иисус замысливал молитву для…
230
Пандит (санскр. пандита, букв, ученый) — почетное звание ученого брахмана, а также
231
Лк. 23:1–3.
232
Сократ (ок. 470–399 до н. э.) — греческий философ, один из родоначальников диалектики как метода отыскания истины путем постановки наводящих вопросов. Крит он — богатый афинянин, ученик Сократа, персонаж его диалога «Критон»; предлагал организовать побег Сократа из тюрьмы.
233
Ис. 65:5.
234
Мировая скорбь (нем.).
Зуи умолк. Длительно посмотрел на простертую ничком фигуру Фрэнни на диване и услышал — быть может, впервые — лишь полуподавленные отголоски горя. В тот же миг он побледнел — от тревоги за ее состояние, от того, что, видимо, неудача вдруг заполнила комнату своей неизменно тошнотворной вонью. Бледность его, вместе с тем, казалась примечательно бела — не смешана, то есть, с зеленью и желтизной мук совести и униженного покаяния. Бледность эта очень походила на обычный отток крови от лица маленького мальчика, который до самозабвения любит животных — всехживотных, — и только что увидел лицо любимой сестренки, которой нравятся зайки и которая открыла коробку с его подарком на день рождения, а там — только что пойманная юная кобра с красной ленточкой на шее, завязанной неуклюжим бантом.
Он не спускал с Фрэнни глаз чуть ли не минуту, затем поднялся на ноги, нестойко и неуклюже — что для него было нехарактерно, — чуточку покачнувшись. Очень медленно через всю комнату подошел к материному письменному столу. И уже там стало ясно, что у Зуи нет ни малейшего понятия, зачем шел. Казалось, он не узнавал того, что лежит на столе: блокнота с зачерненными «о», пепельницы с окурком его сигары, — и Зуи обернулся и посмотрел на Фрэнни снова. Всхлипы ее слегка поутихли — или так казалось, — но тело оставалось в той же горестной позе: распростертое, ничком. Одну руку она подогнула под себя, поймала собой — так ей, должно быть, лежать было весьма неудобно, если даже не больно. Зуи отвернулся, затем — не без мужества — снова посмотрел на сестру. Кратко ладонью провел по лбу, сунул руку в карман, чтобы вытереть, и сказал:
— Извини, Фрэнни. Прости меня, пожалуйста. — Но от его сухого извинения всхлипы Фрэнни лишь возобновились и усилились. Зуи смотрел на нее — не мигая — еще секунд пятнадцать — двадцать. После чего вышел из комнаты в коридор и закрыл за собою двери.
За пределами гостиной запах свежей краски был уже довольно силен. Сам коридор еще не красили, но по всему полу твердого дерева были расстелены газеты, и первый шаг Зуи — нерешительный, даже чуть ошеломленный — оставил отпечаток резинового каблука на фотографии в спортивном разделе: Стэн Мьюзиэл [235] держит четырнадцатидюймового гольца. На пятом или шестом шаге Зуи едва избежал столкновения с матерью, возникшей из своей спальни.
235
Стэн Фрэнк Мьюзиэл (Станислав Францишек Мьюзиэл, р. 1920) — американский бейсболист.
— Я думала, ты ушел! — сказала она. В руках у нее были два выстиранных и сложенных покрывала. — Мне показалось, я слышала парадную… — Она умолкла, оценивая общий внешний вид Зуи. — Это что? Испарение? — Не дожидаясь ответа, она взяла Зуи за локоть и вывела — почти вымахнула, точно он был легче веника — на свет, падавший из ее свежепокрашенной спальни. — И впрямьиспарение. — Извергай поры Зуи нефть-сырец, ей было бы не под силу не одобрить этого изумленнее. — И чем же это ты занимался? Ты ж только что принял ванну.Что ты делал?
— Яуже опаздываю, Толстуха. Давай. Сдвинься, — сказал Зуи. В коридор выволокли высокий филадельфийский комод, и он теперь, вместе с миссис Гласс лично, загораживал проход. — Кто поставил сюда это уродство? — спросил Зуи, глянув на комод.
— Ты почему так потеешь? — осведомилась миссис Гласс, глядя сперва на рубашку, затем на сына. — Ты поговорил с Фрэнни? Где ты был? В гостиной?
— Да, да,в гостиной. И на твоем месте, между прочим, я б заглянул туда на секундочку. Она плачет. Или плакала, когда я уходил. — Он постукал мать по плечу. — Ну, давай. Я серьезно. Отойди с…
— Плачет? Снова? Отчего? Что такое?
— Откудая знаю, елки-палки… Я спрятал ее книжки про Пуха. Ну давай же, Бесси, отойди, пожалуйста. Я тороплюсь.
Миссис Гласс, не сводя с него взгляда, посторонилась. И почти тут же навострилась в гостиную — с такой резвостью, что едва успела выкрикнуть через плечо:
— И смени рубашку, юноша!
Если Зуи даже услышал ее, на нем это не отразилось. В дальнем конце коридора он зашел в спальню, которую некогда делил с братьями-двойняшками, — ныне, в 1955 году, она принадлежала ему одному. Но в комнате он провел не больше двух минут. Когда он вышел, рубашка на нем была все та же, потная. Однако внешность его слегка, однако отчетливо переменилась. Появилась сигара, и Зуи ее зажег. Также голову его зачем-то покрывал развернутый белый носовой платок — вероятно, предохранял от дождя, града или же казней египетских.
Не сворачивая, Зуи миновал коридор и зашел в ту комнату, которую раньше занимали два самых старших брата.
Впервые почти за семь лет нога Зуи — если позаимствовать готовую драматическую идиому — «ступила» в прежнюю комнату Симора и Дружка. Не беря в расчет совершенно пустячного случая пару лет назад, когда он методично прошерстил всю квартиру — искал потерявшийся или «украденный» зажим для теннисной ракетки.
Он закрыл за собой дверь как можно плотнее, с таким лицом, будто не одобряет отсутствия ключа в замке. Саму комнату, в ней оказавшись, он едва удостоил взглядом. Вместо этого развернулся и намеренно воззрился на некогда белоснежную древесноволокнистую плиту, неколебимо прибитую гвоздями к двери. Изделие было гигантским, высотой и шириной почти с саму дверь. Не захочешь, а поверишь, что некогда сама белизна его, гладкость и ширь довольно жалобно просили туши и печатных букв. Если и так, то просили не втуне. До последнего квадратного дюйма обозримая поверхность плиты была украшена четырьмя роскошными на вид колонками цитат из всего многообразия мировой литературы. Буквы были бесконечно малы, но угольно-черны и страстно разборчивы, хоть местами и излишне вычурны, без помарок или исправлений. Даже на нижнем краю плиты, у порога, работа оставалась тщательной — там два каллиграфа, очевидно, по очереди ложились на животы. Нигде не делалось даже попыток разбить цитаты или же авторов по категориям либо группам. Поэтому чтение цитат сверху донизу, колонку за колонкой, скорее напоминало прогулку по пункту первой помощи, разбитому в районе наводнения, где, например, Паскалю [236] без всякой непристойной мысли выделили койку рядом с Эмили Дикинсон, а, так сказать, зубные щетки Бодлера и Фомы Кемпийского [237] висели рядышком.
236
Блез Паскаль (1623–1662) — французский математик, физик, религиозный философ и писатель.
237
Шарль Бодлер (1821–1867) — французский поэт, предшественник символизма. Фома Кемпийский (Томас Хемеркен, Хеммерлейн или Моллеолус, ок. 1380–1471) — нидерландский теолог, писатель.