Собрание сочинений
Шрифт:
Фрэнни предпочла не отвечать. Но подтянула Блумберга еще чуточку ближе и странно, двусмысленно его приобняла. Затем глянула в сторону брата и сказала:
— Ты подхалим. Ты в курсе?
— Придержи комплименты, дружок, — может, придется брать их назад. Я все равно тебе скажу, что мне не нравится во все этой твоей канители. Готов я к этому или нет. — Тут Зуи секунд десять или около того пусто пялился в штукатурку на потолке, потом опять закрыл глаза. — Первое, — сказал он. — Мне не нравится этот номер с Камиллой. [225] Не перебивай меня, а? Я знаю, что ты законно распадаешься на куски. И я не думаю, что это актерство, — я вовсе не в том смысле. И мне не кажется, что это подсознательная мольба о сочувствии. Или в этом духе. Но я все равно говорю, что мне это не нравится. От этого туго приходится Бесси,туго приходится Лесу— и, если ты до сих пор не заметила, от тебя уже пованивает ханжеством. Черт возьми, да ни в одной религии мира нет такой молитвы, что оправдывала бы ханжество. Я не говорю, что ты ханжа, — ты не дергайся! — но говорю,что вся эта истеричность твоя чертовскинекрасива.
225
Камилла — героиня трагедии французского драматурга-классициста Пьера Корнеля (1606–1684) «Гораций» (1640) — сестра Горация и возлюбленная Куриация, принадлежавших к противоборствующим партиям; поэтому она лила слезы при каждых победе или поражении.
— Ты закончил? — спросила Фрэнни, весьма заметно подаваясь вперед. В голос ее вернулась дрожь.
— Ладно, Фрэнни. Давай уже, хватит. Ты обещала меня выслушать. Худшее, наверное, я уже выложил. Я просто пытаюсь тебе сказать — не пытаюсь, говорю, — что все это очень нечестно по отношению к Бесси и Лесу. Им ужасно —и ты это знаешь. Ты знаешь, черт бы его побрал, что Лес вчера вечером перед тем, как лечь спать, весь сам не свой хотел принести тебе мандаринку?Господи. Даже Бесси не выносит историй, если в них есть мандаринки. И бог свидетель, я тоже.Если ты собираешься эту канитель со срывами продолжать, уж лучше возвращайся к чертовой матери в колледж. Где ты не младшенькая в семье. И где, бог свидетель, ни у кого не возникнет позыва нести тебе мандаринки. И где ты не хранишь свои чертовы туфельки для чечетки в чулане.
В этот момент Фрэнни довольно-таки вслепую, но беззвучно потянулась к коробке «клинексов» на мраморном кофейном столике.
Зуи теперь отвлеченно глазел на старое пятно от рутбира [226] на потолке, которое сам же и оставил лет девятнадцать-двадцать назад, пальнув шипучкой из водяного пистолета.
— Меня вот еще что беспокоит, — сказал он, — тоже не очень красивое. Но я уже почти закончил, поэтому, если можно, потерпи еще секундочку. Мне совсемне нравится эта твоя частная жизнь мученицы во власянице, которую ты ведешь в колледже, — этот твой сопливый крестовый походик, в который ты вроде как против всех вышла. И я не о том, о чем тебе кажется, так что постарайся меня секундочку не перебивать. Я так понимаю, ты, в основном, ведешь войну с системой высшего образования. Не ополчайся на меня, ну? — по большей части, я с тобой согласен. Но мне противна эта ковровая бомбардировка, которую ты тут устраиваешь. Я с тобой согласен процентов на девяносто восемь. Но остальные два пугают меня до полусмерти. У меня был в колледже один преподаватель — всего один, это я признаю, но он был неимоверный, великий, такие не отвечают твоему описанию. Не Эпиктет, да. Но и не себялюбец, не фантик из учительской. Он был замечательный и скромный ученый. И более того, мне кажется, я ни разу не слышал от него такого — ни в классе, нигде, — в чем бы, по-моему, не звучало хотя бы капельки подлинной мудрости, а иногда и гораздо больше. Что будет с ним,когда ты начнешь эту свою революцию? Даже помыслить страшно — давай сменим тему к чертовой матери. Те прочие, на которых ты ополчилась, — опять же, другой коленкор. Этот твой профессор Таппер. И те два другие болвана, о которых ты вчера вечером рассказывала, — Мэнлиус и еще один. У меня такиебыли штабелями, как и у всех остальных, и я согласен,они не безобидны. Вообще-то они дьявольски смертоносны.
226
Рутбир (сарсапарилья) — газированный напиток, традиционно — из экстракта коры корней сассафраса (американского лавра), изобретен американским фармацевтом Чарлзом Элмером Хайрзом в 1866 г.
Боже всемогущий. Все, чего они касаются, становится абсолютно академичным и бесполезным. Или, что еще хуже, — говейным.По-моему, это их, по большей части, следует винить в том, что каждый июнь в страну выпускают стада невежественных остолопов с дипломами. — Здесь Зуи, не отрывая глаз от потолка, одновременно скривился и покачал головой. — Но не нравится мне вот что — и сдается мне, это бы вообще-то не понравилось ни Симору, ни Дружку, — то, как ты говоришь об этих людях. В смысле, ты же не просто презираешь то, что они означают, — ты презираешь их. Черт возьми, это слишком лично, Фрэнни. Я серьезно. У тебя в глазах настоящий огонь убийства, когда ты заговариваешь, к примеру, о Таппере. Эта канитель твоя — как он заходит в туалет и ерошит себе волосы перед занятиями. Все вот это. Может, он так и делает — очень на него похоже, судя по твоим словам. Я не утверждаю, что не похоже. Но это не твое дело,дружок, что он творит со своими волосами. Было бы нормально, в каком-то смысле, если б ты считала, будто он так манерничает забавно. Или если б ты его капельку жалела, раз он так не уверен в себе, что вынужден эдак жалко подкреплять свою дьявольскую блистательность. Но когда тымне о нем рассказываешь — я серьезно, ну? — ты говоришь так, будто эти его волосы — прямо твой личный враг. Это же неправильно,сама знаешь. Если идешь войной на Систему, стрельбу веди, как милая разумная девушка, — потому что там враг,а не потому что тебя раздражает его прическа или дебильный галстук.
Минуту или больше висело молчание. Нарушил его только трубный звук — Фрэнни сморкалась: безудержный, продолжительный зов «забитого» носа, предполагающий, что у больного насморк уже четыре дня.
— В точности как с этой моей чертовой язвой. Знаешь, отчего у меня язва? Или, по крайней мере, на девять десятых отчего? Потому что я, когда не думаю правильно, позволяю себе ополчиться на телевидение и прочее лично. Делаю ровно то же, что и ты, а я вроде бы старше и должен быть умнее. — Зуи умолк. Взгляд его остановился на пятне рутбира, он глубоко вздохнул — через нос. На груди пальцы его по-прежнему не расплетались. — И наконец, — резко сказал он, — тут у нас, вероятно, все взорвется. Но ничего не поделаешь. Это самое важное. — Похоже, он кратко сверился со штукатуркой на потолке, потом закрыл глаза. — Не знаю, помнишь ты или нет, но я помню такое время, дружок, когда у тебя случилось легкое отступничество от Нового Завета, и слышно его было на много миль окрест. Все тогда были в дебильной армии, и на ухо ты присела мне одному. Но ты помнишь? Помнишь такое вообще?
— Да мне десять лет было! — сказала Фрэнни — в нос, довольно угрожающе.
— Я знаю, сколько тебе тогда было. Я очень хорошо это знаю. Ну же. Я об этом заговорил не для того, чтобы мордой тебя куда — то потыкать, — господи.У меня есть веская причина. Я об этом говорю, потому что мне кажется, ты не понимала Иисуса, когда была ребенком, и не понимаешь по сию пору. По-моему, ты путаешь его с пятью или десятью другими религиозными фигурами, а я непонимаю, как можно читать Иисусову молитву, пока не разберешься, кто есть кто, а что есть что. Ты помнишь, с чего у тебя тогда все началось?.. Фрэнни? Помнишь?
Ответа он не получил. Только свирепо протрубил нос.
— Ну а я случайно помню. Матфей, глава шестая. Очень ясно помню, дружок. Даже помню, где я тогда был.Сидел у себя в комнате, оклеивал липкой лентой хоккейную, черт бы ее взял, клюшку, и тут ворвалась ты — бабах, вся неистовая, с открытой Библией. Иисус больше тебе не нравился, и ты спрашивала, как позвонить Симору в воинскую часть, чтобы про это рассказать. А знаешь, почему тебе больше не нравился Иисус? Я тебе скажу. Потому что — первое —ты не одобряла, что он зашел в синагогу и расшвырял повсюду столы и идолов. [227] Это было очень грубо, очень Ненужно. Ты была уверена, что Соломон или кто другой никогда бы так не поступил. И ещеодного ты не одобряла — на чем и открыта была Библия, — таких вот стихов: «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их». Нет, с этимкак раз все было в порядке. Это мило. Это ты одобряла. Нокогда Иисус, не переводя дыхания, продолжает: «Вы не гораздо ли лучше их?» [228] — а-га,вот тут у нас маленькая Фрэнни уходит в отрыв. Вот тут у нас маленькая Фрэнни отшвыривает Библию напрочь и уходит прямиком к Будде, который не дискриминирует славных птичек небесных. Славных миленьких курочек и гусиков, которых мы раньше держали на Озере. И не надо мне напоминать, что тебе тогда было десять лет. Твой возраст тут ни при чем. Больших переменмежду десятью и двадцатью нет — да и между десятью и восьмьюдесятью их вообще-то не происходит тоже. Сама же знаешь, все равноты не можешь любить Иисуса, как тебе хотелось бы, — того Иисуса, то есть, про чьи слова или дела что-то известно. Ты просто по складу своему не способна ни полюбить, ни понять никакого сына Божьего, который кидается столами. И ты по складу своему неспособна ни полюбить, ни понять никакого сына Божьего, который утверждает, что человек — любойчеловек, даже профессор Таппер — для Бога ценнее любой мягонькой и беззащитной пасхальной цыпы.
227
Мф. 21:12–13.
228
Мф. 6:26
Фрэнни теперь развернулась прямо на голос Зуи — она сидела выпрямившись, зажав в кулаке комок «клинекса». Блумберга у нее на коленях больше не было.
— Видимо, ты можешь, — пронзительно сказала она.
— Это мимо, могу я или нет. Но, вообще говоря, да, могу. Об этом неохота, но я, по крайней мере, никогда не пытался — сознательно или нет — превратить Иисуса в святого Франциска Ассизского, чтоб его сильнее «полюбить», — а на этом неизменно и настаивает девяносто восемь процентов всего христианского мира. Не то чтобы мне это делало честь. Меня, прошу прощения, не привлекает этот тип — святой Франциск Ассизский. А тебя — да.И, по-моему, потому у тебя и случился твой маленький нервный срыв. И особеннопотому он и случился у тебя дома.
Это место создано под тебя. Обслуживание справное, хочешь — горячие призраки текут, хочешь — холодные. Что может быть удобнее? Хочешь — читай молитву и лепи в одну кучу Иисуса, святого Франциска, Симора и дедушку Хайди. [229] — Зуи умолк — очень ненадолго. — Ты что, не понимаешь? Ты не видишь,как невнятно, как небрежно ты на все смотришь? Господи, да в тебе же нет ничего десятисортного, однако же ты в данную минуту по уши в десятисортном мышлении. И дело тут не только в этой молитве — религия десятисортная, да и, нравится тебе это или нет, нервный срыв у тебя тоже десятисортный. Я видел пару-другую настоящих срывов, и те, у кого они были, не старались выбрать себе место для…
229
Хайди — героиня одноименной детской книги (1880) швейцарской писательницы Иоганны Спири (Иоганны Луизы Хёссер, 1827–1901), сиротка, живущая со своим дедушкой, ворчливым стариком по кличке «Альпийский Дед».
— Прекрати, Зуи! Хватит — и все! —всхлипнула Фрэнни.
— Через минутку прекращу — через одну минутку. А кстати, почемутебя вдруг сорвало? В смысле, если ты со всей своей мощью способна развалиться на части, почему с той же самой энергией не оставаться в порядке и при деле? Ладно, я неразумен. Это я очень сильно не подумал. Но, боже мой, как же ты испытываешь то небольшое терпение, что у меня с рожденья! Ты озираешь свой студгородок, и весь мир,и политику,и один летний театральный сезон,подслушиваешь беседу кучки школяров-недоумков — и делаешь вывод, что все вокруг — «я», «я», «я», а для девушки единственно разумный выход — просто валяться, обрив голову, твердить Иисусову молитву и молить боженьку о мистическом переживаньице, от которого ей станет приятно и счастливо.