Собрание сочинений
Шрифт:
От обособленного Зуи долетел могучий взрев хохота. Его едва можно было отличить от гогота, но разница все же была.
— Так и думает! — без капли юмора стояла на своем миссис Гласс. Она подалась вперед. — Хочешь знать мое честное мнение? — вопросила она. — Хочешь?
— Бесси. Ради бога. Ты же все равно расскажешь, какая разница, хочу я…
— Мое честное мнение — я нисколько не шучу— я честно думаю, что он все надеется снова услышать всех вас по радио. Я серьезно. — Миссис Гласс опять глубоко вздохнула. — Всякий божий раз, когда ваш отец включает радио, я честно думаю, что он рассчитывает поймать «Что за мудрое дитя» и услышать, как все его дети, один за другим,снова отвечают на вопросы. — Она сжала губы и смолкла — бессознательно, — чтобы еще лучше подчеркнуть сказанное. — И я хочу сказать — всех вас, — сказала она и вдруг чуточку выпрямилась. — Включая Симора и Уолта. — Она деловито и глубоко затянулась. — Он совершенно в прошлом живет.
— Кто, во имя господа, смеется?
— Ну так это ж правда! Он же абсолютно не соображает, что Фрэнни сама не своя. Ну хоть тресни! Вчера вечером, сразу после новостей в одиннадцать — что, по-твоему, он у меня спрашивает? Как я думаю, не хочет ли Фрэнни мандаринку! Дитя лежит часами, все глаза выплакала, слова ей не скажи, бормочет бог знает чтосебе под нос, а твой отец спрашивает, не хочет ли она мандаринку. Я его чуть не прибила. В следующий раз он… — Миссис Гласс остановилась. Зыркнула на душевую занавеску. — Что смешного?
— Ничего. Ничего, ничего, ничего. Про мандаринку мне понравилось. Ладно, от кого еще помощи не дождешься? От меня. От Леса. От Дружка. От кого еще? Излей мне душу, Бесси. Не стесняйся. Вот в чем беда этой семейки — мы слишком подолгу держим все под спудом.
— Ох, ты остряк, юноша, ну как костыль примерно, острый, — сказала миссис Гласс. Она не спеша заправила выбившуюся прядь волос под резинку сетки. — Ох вотбы хоть на несколько минут залучить Дружка к этому дурацкому телефону. Единственный, кто наверняка разберетсяво всех этих глупостях. — Она задумалась — очевидно, с затаенной злобой. — Пришла беда — отворяй ворота. — Сигаретный пепел она стряхнула в левую ладонь. — Тяпа вернется только десятого.Уэйкеру я вообщебоюсь говорить, даже если б знала, как его найти.За всю жизнь ни разу такой семьи не встречала. Я не шучу. Вы же все должны быть такими разумными и прочее, все вы, дети, и ни один из вас не поможет, когда совсем каюк. Ни единый. Я уже просто немножко устала от…
— Какойкаюк, елки-палки? Какой еще каюк? Что ты хочешь от нас, Бесси? Пойти туда и прожить за Фрэнни всю жизнь?
— Ну-ка немедленно прекрати! Здесь никто и не требует жить за нее жизнь.Мне просто хотелось бы, чтобы хоть кто-нибудь зашел в гостиную и выяснил, что есть что, — вотчего бы мне хотелось. Мне бы хотелось знать, когда именно этот ребенок намерен вернуться в колледж и доучиться год.Мне бы хотелось знать, когда именно она намерена впихнуть себе в живот хоть что-нибудь питательное. Она ж практически ничего не ела, как в субботу вечером вернулась домой — ну ничегошеньки! Я пыталась — всего полчаса назад — заставить ее выпить хорошенькую чашку куриного бульона. Она сделала ровно два глотка — и все.А тем, что я заставила ее съесть вчера, ее практически стошнило. — Голос миссис Гласс смолк ровно настолько, чтобы, так сказать, перезарядиться. — Говорит, может, потом чизбургер съест. Да что же это такое с этими чизбургерами, а? Насколько я понимаю, она весь семестр практически одними чизбургерами и колой питается. Это что же, таким вот молоденьких девушек нынче в колледжах кормят? Я однознаю. Я точно не стану кормить молоденькую девушку, да еще такую запущенную, как этот ребенок, едой, которая даже…
— Вот это да! Куриный бульон — или ничего. Вот это по-нашему. Если она себе намерена поиметь нервный срыв, мы способны дать ей хотя бы одно — она его не поимеет в мире и покое.
— А ну-ка не дерзимне, юноша… Ох, ну ты и языкастый! К твоему сведению, я думаю, что вся та пища, которой этот ребенок травится, запросто могла повлиять на эти ее глупости. Даже ребенкомв этого ребенка приходилось практически насильно пихать овощи или хоть что-нибудь полезное.Нельзя бесконечно над телом измываться, год за годом, что бы ты там ни говорил.
— Ты абсолютно права. Ты абсолютно права. Потрясающе, как это тебе удается нырнуть в самую суть вопроса. Даже мурашки по телу… Ей-богу, ты меня вдохновляешь. Ты меня, Бесси, воспламеняешь. Знаешь, что ты сделала? Ты понимаешь, что сделала-то? Ты всей этой чертовне придала свежий, новый, библейскийоттенок. В колледже я написал четыре работы по Распятию — на самом деле, пять, — и все до единой тревожили меня чуть ли не до беспамятства, потому что я осознавал: чего-то не хватает. И теперь я знаю, чего. Теперь мне все ясно. Я вижу Христа в совершенно ином свете.Этот его нездоровый фанатизм. Грубость с милыми, здравыми, консервативными налогоплательщиками-фарисеями. О, это же восторг! По-своему, Бесси, просто, прямо и нетерпимо ты нащупала недостающую ноту во всем Новом Завете. Неправильная диета.Христос жил одними чизбургерами и колой. Почем знать, может, он и голодных кормил…
— А ну-ка прекрати сейчас же, —перебила миссис Гласс голосом спокойным, но чреватым. — Ох засунуть бы тебе подгузник
— Ага, здорово. Я только вежливо пытаюсь беседу в ванной поддержать.
— Какой остряк.Ах какой же ты остряк! Так уж вышло, юноша, что я не вижу твою младшую сестру ровно в том же самом свете, что и Господа. Может, я с причудью,но так уж вышло. И я вообще не вижу никакого сравнения между Господоми запущенной, замотанной студенточкой колледжа, которая начиталась религиозных книжек и всякого такого прочего! Ты, разумеется, свою сестру знаешь так же, как и я, — или должензнать. Она жутко впечатлительная и всегда такой была, и тебе это прекрасно известно!
В ванной на миг повисла странная тишина.
— Мама? Ты там сидишь? Мне страшно думать, что ты там сидишь примерно с пятью зажженными сигаретами. Да? — Он подождал. Миссис Гласс, однако, предпочла не отвечать. — Я нехочу, чтобы ты там сидела, Бесси. Мне бы хотелось вылезти уже из этой чертовой ванны… Бесси? Ты слышишь меня?
— Слышу, слышу, — ответила та. По ее лицу скользнула свежая волна беспокойства. Миссис Гласс нетерпеливо выпрямила спину. — У нее этот дурацкий Блумберг в постели на диване, — сказала она. — Это же антисанитарно. — Она могуче вздохнула. Уже несколько минут она держала сигаретный пепел в левой ладони. Теперь же дотянулась и, в общем, даже не вставая, высыпала его в мусорную корзину. — Даже не знаю,что делать, — объявила она. — Просто не знаю, и все. Весь дом абсолютно вверх тормашками. Маляры у нее в комнате почти закончили и сразуже после обеда захотят приступить к гостиной. Не знаю, будитьмне ее или что. Она же почти неспала. Я просто с ума схожу. Ты знаешь, сколько лет назадя была вольнапригласить в эту квартиру маляров? Почти двад…
— Маляры! А! Заря восходит. О малярах-то я забыл. Послушай, а чего ты сюда их не позвала? Здесь кучаместа. Каким же хозяином они меня сочтут, если я не позову их в ванную, когда сам…
— Угомонись на минуточку, юноша. Я думаю.
Словно бы послушавшись, Зуи энергично взялся за мочалку. Сравнительно долго в ванной раздавался лишь ее слабый шорох. Миссис Гласс, сидя в восьми-десяти шагах от занавески, не сводила взгляда с синего коврика у ванны на плитках. Сигарета ее догорела до последнего полудюйма. Миссис Гласс держала ее в правой руке кончиками пальцев. Бесспорно, ее способ держать окурок тяготел к тому, чтобы разнести к какой-нибудь литературной чертовой матери чье-нибудь первое, сильное (и все равно вполне здравое) впечатление, будто на плечи ее наброшен невидимый дублинский плат. Не только пальцы ее были необычайной длины и изящества — чего, говоря крайне в общем, трудно было бы ожидать от пальцев женщины средней плотности, — но являли они, так сказать, и несколько имперскую на вид дрожь: столь элегантно могли трястись пальцы низложенной балканской королевы либо ушедшей на покой любимой куртизанки. И то был не единственный диссонанс мотиву черного дублинского плата. Брови несколько вздымались в удивлении и от ног Бесси Гласс, кои были по любым критериям привлекательны. То были ноги некогда вполне широко признанной светской красотки, актрисы варьете, танцовщицы — очень легконогой танцовщицы. Теперь, когда она сидела, глядя на ванный коврик, ноги эти были скрещены, левая поверх правой, и сношенный махровый белый тапочек смотрелся так, точно в любую секунду спадет с вытянутой ступни. А сами ступни были необычайно малы, лодыжки — по-прежнему стройны, и, что, быть может, самое примечательное, икры были все так же тверды и, судя по всему, никогда не знали варикоза.
Неожиданно миссис Гласс испустила вздох гораздо глубже обычного — изошедший словно от самой жизненной силы. Встала и перенесла сигарету к раковине, пустила на уголек холодную воду, затем бросила погашенный окурок в мусорную корзину и снова села. Чары задумчивости, коими она себя окутала, не рассеялись, будто она даже не двигалась с места.
— Бесси, я выхожу примерно через три секунды! Честно тебя предупреждаю. Давай не будем злоупотреблять гостеприимством, дружок.
Миссис Гласс, вернувшая пристальный свой взор на синий коврик, рассеянно кивнула в ответ на это «честное предупреждение». И в тот миг, что более чем просто достойно упоминанья, увидь Зуи ее лицо, а в особенности — глаза, у него бы мог появиться сильный позыв — мимолетный или же нет — отозвать, или перестроить, или перемодулировать большую часть своей доли того разговора, что у них сейчас состоялся: умерить его, смягчить. С другой стороны, может, и не появился бы. В 1955-м то было весьма рискованное дело — пытаться достоверно расшифровать лицо миссис Гласс, особенно ее огромные голубые глаза. Там, где некогда, сколькими-то годами ранее они одни могли сообщить (людям либо ванным коврикам), что два ее сына мертвы: один покончил с собой (ее любимый, самый замысловато откалиброванный, самый добрый), второй погиб во Второй мировой (ее единственный поистине беззаботный), — где раньше одни глаза Бесси Гласс могли изложить эти факты с красноречием и вроде бы даже страстью к подробностям, которые ни мужу ее, ни оставшимся в живых взрослым детям не под силу было видеть, не говоря уж о том, чтобы впитывать, — теперь, в 1955-м, она скорее пользовалась тем же устрашающим кельтским инструментом, дабы сообщить — обычно прямо в дверях, — что новый посыльный не доставил ягнячью ногу к ужину, а брак какой-нибудь далекой голливудской звездульки дал течь.