Собрание сочинений
Шрифт:
— Не смеши людей, Холден. Сейчас же ложись обратно. Я тоже пойду лягу. Деньги твои будут в целости и сохранности ут…
— Не, я честно, надо идти. По-честному. — Я уже, нафиг, почти весь оделся, только галстук девался куда-то. Забыл я, куда галстук положил. Надел пиджак и всяко-разно без него. Этот мистер Антолини сидел теперь в здоровом кресле чуть поодаль, наблюдал за мной. Темнотища вокруг и все такое, и мне его не слишком путёво видать, только я все равно знал, что он за мной наблюдает. И бухает к тому ж. Верный стакан с вискачом видно в руке.
— Ты очень, очень странный мальчик.
— Я в курсе, — говорю. Я даже этот свой галстук не искал нигде. И пошел без него. — До свиданья, сэр, — говорю. — Большое вам спасибо. Кроме шуток.
Мистер Антолини за мной шел, пока я двигал к выходу, а когда я нажал кнопку лифта, он встал, нафиг, в дверях. Понес только все ту же херню, дескать, я «очень, очень странный мальчик». Хер там странный. Потом он в дверях подождал и всяко-разно, пока, нафиг, этот лифт не приехал. Я никогда, нафиг, в жизни своей столько лифта не ждал. Чесслово.
Я не знал, чего тут еще разговаривать, пока лифта ждал, а мистер Антолини там все стоит, ну я и говорю:
— Я теперь буду путёвые книжки читать. По-честному. — В смысле, надо же хоть чего-тосказать. Неудобняк вообще.
— Забирай свои чемоданы и сразу же дуй обратно. Я дверь запирать не буду.
— Большое спасибо, — говорю. — Пока! — Лифт наконец доехал. Я зашел и двинул на нем вниз. Ух меня трясло, как просто ненормального. И потом прошибло. Если какая-нибудь такая извратуха творится, я всегда потею гадски. Эта херня со мной уже раз двадцать бывала с тех пор, как я мелкий был. Терпеть не могу.
Когда я вылез наружу, там только светать начало. Такой себе дубак, к тому же, но в струю, раз я так потел.
Я вообще не знал, куда, нахер, мне идти. В другой отель, тратить все Фибины гроши не в жилу. Поэтому я чего — я дошел до Лексингтон и на метро поехал на Гранд-Сентрал. Чемоданы у меня и всяко-разно там, поэтому я прикинул, что посплю в этом долбанутом зале ожидания, где такие скамейки стоят. Так и сделал. Сколько-то было ничего, пока толпы не набежало, — можно было ноги по лавке вытянуть. Только мне что-то не в жилу про это рассказывать. Не сильно-то это путёво. Даже не пробуйте. Кроме шуток. Тоска заест.
Проспал я всего где-то часов до девяти, потому что в зал ожидания набежал где-то мильон народу и ноги с лавки пришлось убрать. Не в струю мне спать, если у меня ноги на полу. Поэтому я сел. Башка по-прежнему болела. Даже хуже. И никогда, пожалуй, в жизни мне тоскливей не было.
Не в жилу было, только я все равно стал думать про этого мистера Антолини: интересно, что он наплетет миссис Антолини, когда та увидит, что я у них ни ночевал, ничего. Только меня с этой стороны не сильно колыхало: я-то знаю, что у мистера Антолини котелок сильно варит, уж он-то чего-нибудь сочинит. Что я домой пошел или как-то. С этой стороны меня не сильно трясло. А трясломеня с той стороны, что я проснулся, а он меня по голове гладит и всяко-разно. В смысле, может, я и не просек, и он не кадрил меня, как гомик. Может, ему просто нравится парней по башке гладить, когда они спят. В смысле — как тут скажешь точно? Никак. Я даже прикидывать стал, может, забрать мне чемоданы да вернуться к нему, я же вроде как обещал. В смысле, я стал прикидывать, что если он даже и гомик, то все равно точняк нормально он со мной обошелся. Он же не возбухал, что я так поздно ему позвонил, и сказал, чтоб я сразу к нему двигал, если мне в жилу. И напрягался, советы мне давал про то, как прикидывать размеры разума и всяко-разно, да и он один же тогда вообщеподошел к этому Джеймсу Каслу, про которого я рассказывал, когда тот разбился. Вот всю эту фигню я и прикидывал. И чем больше прикидывал, тем больше тоской маялся. В смысле, начал уже прикидывать, может, и надок нему вернуться. Может, он меня по башке гладил просто от нефиг делать. И чем больше прикидывал, тем тоскливей мне было, тем больше хер проссышь. А фиговей всего, что глаза у меня болели, как не знаю что. Болят и режет их с недосыпу. А кроме того, я вроде как простыл, и платка, нафиг, у меня с собой не было. У меня они в чемодане, только не в жилу же мне их из камеры хранения вытаскивать и разлатывать там на людях, и всяко-разно.
На скамейке рядом кто-то журнал забыл, и я его читать начал — прикинул, может, так хоть ненадолго отвлекусь от мистера Антолини и еще мильона всякой фигни. Только от этой, нафиг, статьи, которую я читать начал, чуть ли не еще херовей стало. Про гормоны. Написано, как надо выглядеть — рожа, глаза и всяко-разно, — если у тебя с гормонами все путем, а я так ни фига не выглядел. Я выглядел точняк, как тот типус в статье, с паршивыми гормонами. Поэтому меня еще и насчет гормонов заколотило. А потом другую статью прочитал — как просечь, есть у тебя рак или нет. Там написано, что если у тебя во рту болячка и она быстро не заживает, это признак того, что у тебя, наверно, рак. У меня эта параша под губой недели дведержалась. Вот я и прикинул, что у меня рак. Неслабо так журналец меня приободрил. Наконец я бросил его читать и вышел наружу прогуляться. Я прикинул, что все равно загнусь через пару месяцев, раз у меня рак. По-честному. Ни фига не сомневался, что загнусь. А от этого было мне ни шиша не роскошно.
На улице того и гляди дождь хлынет, но я пошел все равно гулять. Во-первых, я прикинул, что надо позавтракать. Жрать мне совсем не в жилу было, но я прикинул, что надо бы что-то съесть. В смысле, чего-нибудь с витаминами. И я двинул на восток, где рестораны подешевле, потому что много тратить не в струю.
А по дороге я прошел мимо двух парней — они с грузовика такую нехилую елку сгружали. Один другому говорит:
— Держи ты эту подлюку вверх! Вверхдержи, едрену вошь! — Шикарно так про елку выражаться. Но и смешно как-то — жуть, но смешно, поэтому я как бы заржал. И херовейя ничего не мог бы придумать — только я заржал, мне показалось, что сейчас сблюю. По-честному. И я даже начал, но отступило. Фиг знает почему. В смысле, я ж не жрал ничего негигиеничного, и у меня обычно желудок вполне себе крепкий. В общем, я рвоту поборол и прикинул, что съем чего-нибудь — получшеет. Поэтому я зашел в такое заведение, что вроде как подешевле, и заказал кофе с пончиками. Только пончики я жрать не стал. Не глотались они чего-то. Засада в том, что если какая тоска берет, глотать трудно, как я не знаю что. А официант ничего, нормальный. Забрал пончики и денег с меня не взял. Я кофе только выпил. Потом вышел и двинул к Пятой авеню.
Был понедельник и всяко-разно, и уже почти Рождество, все магазы открыты. По Пятой авеню поэтому не очень фигово так было гулять. Ничего так, рождественски. На перекрестках эти тощие Санта-Клаусы стоят, в колокольчики трезвонят, и девки из Армии Спасения — те, на которых ни помады нет, ничего, тоже в колокольчики блямкают. Я шел и вроде как озирался, вдруг тех монашек увижу, с которыми вчера познакомился, только их нигде не было. Я, в общем, так и знал, они же мне сами сказали, что в Нью-Йорк преподавать приехали, только я их все равно искал. В общем, вдруг ни с того ни с сего совсем Рождество такое стало. По городу мильон малявок со штрунями рассекает, то в автобус, то с автобуса, то в магаз, то из магаза. Нехило бы и Фиби тут. Она, конечно, уже не такой карапуз, чтоб совсем уж рехнуться в отделе игрушек, но ей в струю дурака валять и людей разглядывать. На позапрошлое Рождество я ее с собой за покупками брал. Неслабо мы время провели. Кажется, в «Блуминдейлз». [43] Зашли в обувной отдел и прикинулись, будто она — Фиби такая — хочет купить эти высокие походные сапоги, где еще мильон где-то дырочек, чтоб шнуровать. Бедный этот продавец от нас чуть на стенку не полез. Фиби такая пар двадцать перемерила, и всякий раз этому бедняге приходилось один сапог до самого верху шнуровать. Гнусный трюк, только Фиби угарно было, как не знаю что. Наконец мы купили мокасины и сказали на счет записать. Продавец нормально так отнесся. Знал, наверно, что мы дурака валяем, потому что Фиби такая всегда начинает хихикать.
43
«Блуминдейлз» — один из крупнейших универсальных магазинов Нью-Йорка, основан в 1872 г.
Ладно, в общем, я все топал и топал по Пятой авеню, без галстука, без ничего. И тут вдруг ни с того ни с сего начала какая-то жуть твориться. Только дойду до конца квартала, только соступлю, нафиг, с бордюра, как такое чувство, что дорогу ни шиша не перейду. А буду тонуть и тонуть, и никто меня больше не увидит. Ух как я обоссался. Вы не представляете. Всего потом прошибло гадски — и рубашка мокрая вся, и трусы, и как-то. А потом я еще чего-то начал. Как дойду до перекрестка, так начинаю вроде как со своим братцем Олли разговаривать. Говорю ему: «Олли, не дай мне исчезнуть. Олли, не дай мне исчезнуть. Олли, не дай мне исчезнуть. Прошу тебя, Олли». А как на другую сторону перейду и не исчезну — говорю ему спасибо.А потом все заново, как до следующего перекрестка доберусь. Только я дальше пер и всяко-разно. Наверно, вроде как остановиться боялся — сказать вам правду, не помню. Только знаю, что не останавливался, пока в Шестидесятые не заглубился, мимо зоосада и всяко-разно. А там на эту скамейку такую сел. Еле отдышался, и в поту по-прежнему, гадство. И сидел я там, наверно, где-то час. Наконец я чего прикинул — я прикинул свалить. Домой больше не возвращаться и больше не ходить ни в какую школу. Прикинул, что с Фиби такой еще разок увижусь, как бы попрощаться и всяко-разно, верну ее рождественские гроши, а потом на Запад стопом поеду. Я чего прикинул, — я к тоннелю Холланд [44] пойду, а там попрошусь к кому-нибудь, а потом еще попрошусь и еще, и еще, и через несколько дней буду уже где-нибудь на Западе, где все нормалек и солнышко, и где меня никто не знает, и я там на работу устроюсь. Я прикинул, что работу найду на какой-нибудь заправке, буду бензин да масло народу в машины заливать. Да вообще пофиг, что там за работа. Главное — чтоб меня никто не знал и я не знал никого. Я прикинул, я еще чего сделаю — я, с понтом, буду таким глухонемым. Так не придется, нафиг, разводить ни с кем эти дурацкие бессмысленные базары. А если кто — то мне чего-то захочет сказать, пускай на бумажке пишет и мне подсовывает. Скоро это их достанет, как не знаю что, и базары по гроб жизни прекратятся. Все станут думать, что я такой глухонемой бедолага, и оставят меня в покое. Пускай я им там буду в их дурацкие машины бензин и масло заливать, а мне за это будут гроши платить и всяко-разно, а я себе на них построю хижину где-нибудь и жить в ней буду по гроб жизни. Построю возле самого леса, не в самомлесу, чтоб солнце было всегда, как не знаю что. Сам себе стану готовить, а потом, если в струю жениться будет или как-то, познакомлюсь с такой уматной девчонкой, тоже глухонемой, и мы поженимся. Она поселится у меня в хижине, а если захочет мне что-нибудь сказать, пускай пишет на бумажке, нафиг, как все. А если дети у нас будут, мы их где-нибудь спрячем. Купим им кучу книжек и сами научим читать и писать.
44
Тоннель Холланд — автомобильный тоннель под р. Гудзон, соединяет Нью-Йорк с Джерси-Сити, штат Нью-Джерси.
Меня разгоношило, как не знаю что, когда я про это подумал. По-честному. Не, я знаю, про глухонемого — это как-то совсем уж чекануто, но мне в струю было все равно. И я по-честному прикинул двигать на Запад и всяко-разно. Мне только хотелось с Фиби такой сперва попрощаться. Поэтому я вдруг рванул, как полоумный, через дорогу — чуть, нахер, вообще не убился, сказать вам правду, — залетел в канцелярский магаз и купил себе блокнот и карандаш. Прикинул: напишу ей записку, скажу, где встретимся, чтоб попрощаться и вернуть ей рождественские гроши, отнесу в школу и попрошу кого-нибудь из учительской ей передать. А сам все равно только сунул блокнот и карандаш в карман и чуть не бегом давай к ее школе — меня слишком подбрасывало, чтоб в магазе прямо записку писать. А быстро я поршнями шевелил, чтоб она записку получила еще до того, как домой на обед двинет, времени там не очень много оставалось.