Собрание сочинений
Шрифт:
— Я сказала, не пойдуя ни в какую школу. Тыкуда хочешь, туда и иди, а я в школу не пойду, — говорит. — И сам заткнись. — Это она мне впервые заткнуться сказала. Жуть как звучит. Господи, ну какая жуть же. Фиговей, чем ругаться. И не смотрела на меня по-прежнему, а только я руку ей на плечо положу или как — то, она вырывается.
— Слышь, а погулять не хочешь? — спрашиваю. — До зоосада, а? Если я тебе сегодня разрешу в школу не ходить, а пойти гулять, ты фигней этой маяться не будешь?
Она не ответила, поэтому я опять:
— Если я тебе дам прогулять сегодня, и мы пройдемся, ты кончишь фигней маяться? И завтра, как нормальная, в школу пойдешь?
— Может, пойду, а может, и нет, — говорит. А потом как рванет через дорогу, даже не посмотрела, машины там или как. Совсем чеканутая иногда.
Только я за ней не пошел. Я знал, что это оназа мной двинет, и почапал на юг, к зоосаду, по той стороне улицы, что возле парка, а она пошла туда же по другой, нафиг, стороне. Даже не смотрела на меня вообще, но я прикидывал: наверно, косяка-то все — таки давит, куда я пойду и всяко-разно.
В общем, так мы всю дорогу до зоосада и шли. Я только задергался, когда двухэтажный автобус подъехал и мне ее на той стороне видно не стало, где, нахер, она вообще. Но когда до зоосада дошли, я ору ей:
— Фиби! Я в зоосад иду! Пошли, давай! — Она даже не глянула на меня, но сразу видать — услышала, и когда я стал спускаться по зоосадной лестнице, оглянулся, вижу: дорогу переходит, за мной следом и всяко-разно.
В зоосаде толпы не очень было, потому что день какой-то паршивый, только возле бассейна с сивучами немного кучковалось и всяко-разно. Я двинул было дальше, а Фиби остановилась и стала такая прикидываться, будто ей интересно, как этих сивучей кормят, — парень в них рыбой швырялся, — поэтому я вернулся. Прикинул, что нехило бы сейчас с ней помириться и всяко — разно. Подошел и встал вроде как у нее за спиной, и руки на плечи ей положил так, а она коленки согнула и поднырнула от меня подальше — иногда наглая она такая, если ей в жилу. И стояла так, пока сивучей кормили, а я стоял у нее за спиной. Ни руки на плечи больше ей не складывал, ничего, потому что положи — и она от меня точняк слиняет. Малявки уматные такие. С ними за собой глаз да глаз нужен.
Когда мы от сивучей ушли, она рядом идти не захотела, только держалась все равно где-то близко. Шла как бы по одной стороне дорожки, а я по другой. Не слишком роскошно, но всяко лучше, чем за милю от меня, как раньше. Мы пошли посмотрели медведей на этом их холмике, только смотреть было особо не на что. Наружу там вылез только один, белый. Другой, бурый, сидел в своей, нафиг, берлоге и вылезать не хотел. Только пердак видать. Возле меня пацанчик стоял, у него ковбойская шляпа на самые уши наехала, так он все время канючил штрику своему:
— Па-ап, ну пускай он вылезет. Пускай вылезет, а?
Я глянул на Фиби, только она такая не засмеялась. Сами знаете же, как малявки злиться могут. Ни смеются, ничего.
Потом мы ушли от медведей, вообще из зоосада, перешли аллею в парке и залезли в тоннель такой маленький, там всегда воняет так, будто нассали. Через него к карусели идти надо. А Фиби такая со мной по-прежнему ни разговаривала, ничего, но теперь вроде как хоть рядом шла. Я зацепил ее за хлястик на пальто, просто от нефиг делать, только она не дала. Говорит такая:
— Не трогай меня своими лапами, а? — Все еще злилась. Но уже не так, как раньше.
В общем, мы все ближе и ближе к карусели подходили, уже слышно, как эта чеканутая музыка играет, которая там всегда. Играет «О, Мари!» [45] Ее тут и лет полета назад крутили, когда ясовсем еще мелкий был. Вот путёвая фигня с каруселями — там всегда одни и те же песни крутят.
— Я думала, карусель на зиму закрывают, —Фиби такая говорит.
45
«О, Мари!» — песня композитора Эдоардо Ди Капуа, исполнявшаяся разными артистами середины XX в. с разными текстами.
Впервые, считай, вообще сказала что-то. Наверно, забыла, что ей положено злиться.
— Может, потому что Рождество, — говорю.
А она ничего не ответила, когда я так сказал. Наверно, вспомнила, что все-таки положено злиться.
— Прокатиться хочешь? — спрашиваю. Я-то знал: наверняка хочет. Когда она совсем мелкой малявкой была и мы с Олли и с Д.Б. ходили с ней в парк, она по карусели просто с ума сходила. С фигни этой, нафиг, ее просто было не стащить.
— Я слишком большая, — говорит. Я думал, она не ответит, но вот ответила.
— Ни фига, — я ей говорю. — Залезай. Я тебя подожду. Давай.
А мы уже совсем рядом стояли. Там несколько малявок каталось, в основном совсем мелких, и сколько-то предков ждали снаружи — на лавочках сидели и всяко-разно. Я чего тогда — я сходил к окошечку, где билеты продавали, и купил билет. И дал ей. Она совсем рядом стояла.
— На, — говорю. — Погоди — вот остальные гроши. — И я стал было совать ей то, что она мне одолжила.
— Ты у себя оставь. Подержи пока, — говорит. И тут же сразу: — Пожалуйста.
Такая тоска берет, когда кто-то говорит тебе «пожалуйста». В смысле, Фиби или как-то. Тоска такая навалилась, как я не знаю что. Но гроши я обратно в карман спрятал.
— А ты со мной не поедешь? — спрашивает она. И глядит на меня при этом как-то уматно. Сразу видно — уже не сильносердится.
— Может, в следующий раз. Я пока за тобой посмотрю, — говорю. — Билет взяла?
— Да.
— Ну вали тогда — я вон там на лавочке буду. Посмотрю за тобой. — Я пошел и сел на эту лавку, а Фиби пошла и залезла на карусель. Обошла ее всю. В смысле — один раз по кругу всю обошла. Потом села на такую здоровую, бурую и битую на вид лошадь. А потом карусель поехала, и я смотрел, как Фиби катится, круг за кругом. Там сидело всего пять-шесть других малявок, а песню карусель играла — «Дым попал в глаза». [46] Очень джазово так и уматно звучала. И все малявки пытались уцепиться за золотое кольцо, и Фиби такая с ними тоже, а я все колотился как бы, что она сверзится с этой лошади, нафиг, только ничего не сказал, не сделал ничего. Ведь какая с малявками фигня — они если хотят за кольцо золотое хвататься, то пускай хватаются, не надо им ничего говорить. Свалятся так свалятся, а говорить им при этом что-нибудь — фигово.
46
«Дым попал в глаза» — песня композитора Джерома Керна и поэта Отто Харбаха из их мюзикла «Роберта» (1933).
Потом все закончилось, Фиби с лошади слезла и подошла ко мне.
— А теперь ты разик прокатись, — говорит.
— Не, я лучше на тебя посмотрю. Наверно, лучше посмотрю все-таки, — говорю. И еще грошей ей немного отсыпал. — На. Купи еще билетов.
Она взяла.
— Я больше на тебя не злюсь, — говорит.
— Я знаю. Давай скорей, сейчас опять поедет.
И тут вдруг ни с того ни с сего она меня поцеловала. Потом руку ладошкой вытянула и говорит: