Собрание сочинений
Шрифт:
— А чего это она хочет меня видеть? — сварливо спросила Пискля. — Я вот еевидеть не хочу. — Она вдруг стукнула Майрона по руке, которая вознамерилась снять верхнюю шашку с красной башни. — Руки прочь, — сказала она.
Тедди накинул ремешок «лейки» ей на шею.
— Я серьезно, ну. Сейчас же отнеси ее папе, а потом мы с тобой встретимся у бассейна, — сказал он. — В пол-одиннадцатого я буду тебя прямо там ждать. Или снаружи, где переодеваются. И не опаздывай, ну? Это внизу, на Палубе Е, не забудь, так что выходи заранее. — Он развернулся и ушел.
— Я тебя ненавижу! Я всех в этом вашем океане ненавижу! — закричала Пискля ему вслед.
Под Спортивной палубой, в широкой кормовой части Солнечной палубы под открытым небом прочно установили семьдесят пять шезлонгов или даже больше — семью или восемью рядами, так, чтобы палубному стюарду в проходах не спотыкаться о пожитки загорающих пассажиров: кошелки с вязаньем, романы в суперобложках, бутылки с лосьоном, фотоаппараты. Когда пришел Тедди, там было людно. Он начал с заднего ряда и двигался методично, от ряда к ряду, останавливаясь у каждого шезлонга вне зависимости от того, занят тот или нет, и читая на подлокотнике табличку с именем. Лишь один или два отдыхающих заговорили с ним — то есть произнесли ту или иную банальную любезность, какими взрослые иногда склонны одаривать десятилетнего мальчика, упорно разыскивающего свой шезлонг. Молодость Тедди и упорство были довольно очевидны, но общему виду его, пожалуй, вообще не была свойственна — либо ее просто не хватало — та прелестная серьезность, перед которой взрослые с готовностью заискивают — или же до которой снисходят. Может, виной был его наряд. Дырка на плече его футболки прелестной не была. Избыток материи на шортах, сама чрезмерная их длина не были прелестными излишествами.
Четыре шезлонга Макардлов с подушками, готовые к пользованию, размещались в середине второго ряда от начала. Тедди — нарочно или же нет — уселся так, чтобы никто не оказался с ним рядом ни с какой стороны. Вытянул голые незагорелые ноги ступнями вместе на подставку и почти сразу же извлек из правого заднего кармана десятицентовый блокнотик. Затем с крайней сосредоточенностью, будто на свете существуют лишь он сам и его блокнот — никакого солнца, никаких попутчиков, никакого судна, — принялся его перелистывать.
За исключением нескольких заметок простым карандашом, все записи в дневнике явно делались шариковой ручкой. Сам почерк был текуч — такому нынче учат в американских школах вместо старого, палмеровского метода. [122] Разборчивый, но без росчерков и завитушек. Плавность — вот что было в нем примечательно. Ни в каком смысле — во всяком случае, ни в каком механическом смысле — слова и фразы не выглядели так, будто их писал ребенок.
Значительное время Тедди потратил на чтение последней, судя по всему, записи. Она покрывала три с лишним страницы:
122
«Палмеровский метод» чистописания был предложен Остином Норманом Палмером (1860–1927) и опубликован в 1894 г. Детей по нему учили писать с наклоном, в отличие от последующих методик, когда упор делался на разборчивость печатных букв. В начале XX века в системе американского образования стал господствовать метод чистописания, введенный преподавателями Зане — рийского делового колледжа Чарлзом Пакстоном Занером (1864–1918) и Элмаром Уордом Блосером (1865–1929). Их прописи были основными до начала 1960-х гг.
Дневник за 27 октября 1952 года Собственность Теодора Макардла Палуба А 412
Уместная и приятная награда если нашедший быстро возвратит Теодору Макардлу.
Посмотреть не найдутся ли папины армейские личные жетоны и носить их всегда по возможности. Тебя не убьет а ему будет приятно.
Ответить на письмо профессора Мэнделла когда будет случай и терпение. Попросить его больше не присылать сборников стихов. Мне и так хватит на 1 год. Все равно меня уже от них тошнит. Человек идет по пляжу и к несчастью по голове ему лупит кокос. Голова его к несчастью раскалывается надвое. Затем по пляжу идет его жена поет песенку и тут видит 2 половинки и узнает их и подбирает. Ей конечно становится очень грустно и она плачет души раздирающе. Вот где именно меня тошнит от поэзии. Предположим дама просто подбирает 2 половинки и очень сердито в них кричит «А ну прекрати!» Однако, не упоминать этого когда будешь отвечать на его письмо. Это весьма противоречиво а миссис Мэнделл кроме того поэтесса.
Добыть адрес Свена в Элизабет, Нью-Джерси. Интересно будет познакомиться с его женой, также с собакой Линди. Однако мне бы не хотелось владеть собакой самому.
Написать письмо с соболезнованиями д-ру Вокаваре насчет его нефрита. Добыть его новый адрес у мамы.
Попробовать спортивную палубу для медитации завтра утром до завтрака но не терять сознание. Также не терять сознание в ресторане если официант опять уронит большую ложку. Папа довольно таки рассвирепел.
Слова и выражения которые посмотреть завтра в библиотеке когда будешь возвращать книги: нефрит мириада дареный конь пронырливый триумвират
Быть любезнее с библиотекарем. Поговорить с ним на общие темы когда станет игрив.
Из бокового кармана Тедди выхватил небольшую шариковую ручку, похожую на длинную пулю, снял колпачок и принялся писать. Столом ему служило правое бедро, а не подлокотник шезлонга.
Дневник за 28 октября 1952 года
Тот же адрес и вознаграждение что значатся 26 и 27 октября 1952 года.
После медитации сегодня утром я написал письма следующим лицам.
Д-р Вокавара Профессор Мэнделл Профессор Пит Бёрджесс Хэйк-мл.
Роберта Хэйк Сэнфорд Хэйк Бабушка Хэйк М-р Грэйм Профессор Уолтон
Мог спросить у мамы где папины именные жетоны но она вероятно ответила бы что мне их носить не обязательно. Я знаю что они с ним потому что видел как он их складывал в багаж.
Жизнь это дареный конь по моему мнению.
Мне кажется довольно безвкусно со стороны профессора Уолтона критиковать моих родителей. Он хочет чтобы люди были некими.
Это случится либо сегодня либо 14 февраля 1958 года когда мне будет шестнадцать. Смехотворно об этом даже упоминать.
Сделав последнюю запись, Тедди не оторвался от страницы, а оставил ручку наизготове, словно будет написано что-то еще.
Он очевидно не осознавал, что у него появился одинокий заинтересованный наблюдатель. Футах в пятнадцати к носу от шезлонгов и в восемнадцати-двадцати ослепительно солнечных футах в высоту от лееров Спортивной палубы за ним пристально следил молодой человек. Это длилось уже минут десять. Молодой человек вдруг резко снял ногу с леера — явно уже пришел к какому-то решению. Мгновение постоял, все так же глядя на Тедди, затем отошел, скрылся с глаз. Однако всего минуту спустя появился, бесцеремонно вертикальный, среди шезлонгов. Ему было лет тридцать или меньше. Он двинулся прямо к Тедди по проходу, бросая краткие отвлекающие тени на страницы романов отдыхающих и довольно непринужденно (если учесть, что был единственной движущейся в полный рост фигурой) переступая кошелки с вязаньем и прочие пожитки.
Тедди вроде бы не заметил, что кто-то остановился в ногах его шезлонга — или, раз уж на то пошло, отбрасывает тень на его блокнот. Но в ряде-другом у него за спиной, тем не менее, пару человек отвлечь оказалось легче. Они воззрились снизу вверх на молодого человека — эдак возможно взирать только из шезлонгов. Но молодой человек держался так, будто может простоять здесь сколько угодно — если ему позволят мелкий пустячок: хотя бы одну руку он будет держать в кармане.
— Приветик! — сказал он Тедди.
Тот поднял голову.
— Привет, — сказал он. Отчасти закрыл блокнот, отчасти позволил ему закрыться самостоятельно.
— Не против, если я присяду? — спросил молодой человек с неисчерпаемой вроде бы сердечностью. — Тут занято?
— Вообще-то эти четыре шезлонга — моей семьи, — ответил Тедди. — Только родители еще не встали.
— Не встали?В такой-то день, — произнес молодой человек. Он уже опустился в кресло справа от Тедди. Шезлонги стояли так близко друг к другу, что подлокотники их соприкасались. — Это богохульство, — продолжил он. — Совершеннейшее богохульство. — Он вытянул ноги — необычайно тяжелые в бедрах, каждая толщиной чуть ли не в человеческое туловище. Облачен он был, по большей части, в обмундирование Восточного побережья: сверху стрижка под газон, снизу вытертые грубые башмаки, а посредине наряд несколько смешанный — темно-желтые шерстяные носки, темно-серые брюки, рубашка с воротником на пуговках, галстука нет, а пиджак в елочку, вероятно, должным образом состарили где-нибудь на популярном семинаре для аспирантов Йеля, Гарварда или Принстона. — Господи, что за божественный день, — благодарно произнес он, щурясь на солнце. — В руках погоды я абсолютная пешка. — Тяжелые ноги свои он скрестил в лодыжках. — Вообше-то известно, что я способен воспринять совершенно обычный дождливый день как личное оскорбление. Поэтому такая погода для меня — абсолютная манна. — Хотя голос его в обычном смысле звучал культурно, разносился он более чем адекватно, как будто молодой человек вступил сам с собою в сговор: что бы ни сказал он, все прозвучит более-менее нормально — разумно, грамотно, будет даже забавлять или волновать Тедди или же людей в заднем ряду, если они прислушаются. Он покосился на Тедди и улыбнулся. — А у тебя как с погодой? — спросил он. Улыбка его не смотрелась непривлекательно, однако была светской, иначе — болтливой, и отражала, хоть и косвенно, его самомнение. — Тебя погода никогда не доводит до полного умопомешательства? — улыбнулся он.
— Я не принимаю ее на свой счет, если вы об этом, — ответил Тедди.
Молодой человек расхохотался, и голова его откинулась.
— Чудесно, — сказал он. — Меня, кстати, зовут Боб Николсон. Не уверен, что в спортзале мы до этого дошли. Как тебязовут, я, разумеется, знаю.
Тедди чуть поерзал и сунул блокнот в боковой карман.
— Я там сверху смотрел, как ты пишешь, — говорливо продолжил Николсон и показал. — Боже праведный. Трудился ты, просто как пчелка.