Собрание сочинений

Бродский Иосиф Александрович

38

Вот шествие по улице идет,поэма приближается к концу,читатель рад, я вижу по лицу.А, наплевать. Я столько говорил,прикидывался, умничал, острили добавлял искусственно огня...Но кто-то пишет далее меня.Вот пешеход по улице кружит,и снегопад вдоль окон мельтешит,читатель мой, как заболтались мы,глядишь – и не заметили зимы.Пустеть домам, и улицам пустеть,деревьям, не успевшим облететь,теперь дрожать, чернеть на холоду,страдать у перекрестков на виду;а мы уже торопимся, живем,при полумраке, полумрак жуем,не отличая полночь от зари,и целый день не гаснут фонари,и солнце багровеет в небесах, [21] и все, кто мог, уехали давно.По вечерам мы ломимся в кино,но выходя – мы снова в лапах вьюг.И птицы унеслись на юг,и голоса их в Грузии слышны;одни вороны северу верны,и в парках, и в бульварах городскихтеперь мы замечаем только их,и снова отражается в глазахих каркающий крестик в небесах,и снежный город холоден и чист,как флейты Крысолова свист.Вот пешеход по городу кружит,в простом плаще от холода дрожит,зажав листок в комочек кулака,он ищет адрес. Он издалека.Пойдем за ним. Он не заметит нас,он близорук, а нынче поздний час,а если спросит – как-то объясним.Друзья мои, отправимся за ним.Кого он ищет в городе моем.Теперь на снежной улочке вдвоемостались мы. Быть может, подойти.Но

нет. Там постовые впереди.Так кто же он, бездомный сей юнец....Кто хочет, тот послушает конец!Из Гаммельна до Питера гонецв полвека не домчится, Боже мой,в дороге обзаводится семьейи умирает в полпути, друзья!В Россию приезжают Сыновья.

21

Эта нерифмованная строка отсутствует в неизв. ист.

39. Романс для Крысолова и Хора

Шум шагов,шум шагов,бой часов,снег летит,снег летит,на карниз.Если слы-шишь приглу-шенный зов,то спускай-ся по лест-нице вниз.Город спит,город спит,спят дворцы,снег летитвдоль ночныхфо-нарей,Город спит,город спит,спят отцы,обхвативживотыматерей.В этот час,в этот час,в этот мигнад карни-зами кру-жится снег,в этот часмы ухо-дим от них,в этот часмы ухо-дим навек.Нас ведетКрысолов!Крысолов!вдоль па-не-лей и цин-ковых крыш,и звенити летитиз угловсветлый хорвозвратив-шихся крыс.Вечный мальчик,молодчик,юнец,вечный мальчик,любовник,дружок,бер-нисьогля-нись,наконец,как вита-ет над на-ми снежок.За спи-нойполусвет,полумрак,только пят-нышки, пят-нышки глаз,кто б ты нибыл – подлециль дурак,все равноздесь не вспом-нят о нас!Так за флей-той настой-чивей мчись,снег следыза-метет,за-несет,от безумьязабвеньемлечись!От забвеньябезумьеспасет.Так спаси-бо тебе,Крысолов,на чужби-не отцыголосят,так спаси-бо за слав-ный улов,никакихвозвраще-ний назад.Как он вы-глядит – бритили лыс,наплеватьна при-чес-ку и вид,но счастли-вое пе-ние крыскак всегданад Россиейзвенит!Вот и жизнь,вот и жизньпронеслась,вот и городзаснежени мглист,только пом-нишь безум-ную властьи безум-ный уве-ренный свист.Так запомнилишь несколькослов:нас ведетот заридо зари,нас ведетКрысолов!Крысолов!Нас ведетКрысолов -повтори.

40. Романс принца Гамлета

Как быстро обгоняют насвозлюбленные наши.Видит Бог,но я б так быстро добежать не смоги до безумья.Ох, Гораций мой,мне, кажется, пора домой.Поля, дома, закат на волоске,вот Дания моя при ветерке,Офелия купается в реке.Я – в Англию.Мне в Англии не быть.Кого-то своевременно любить,кого-то своевременно забыть,кого-то своевременно убить,и сразу непременная тюрьма -и спятить своевременно с ума.Вот Дания. А вот ее король.Когда-нибудь и мне такая роль...А впрочем – нет...Пойду-ка прикурю...Гораций мой, я в рифму говорю!Как быстро обгоняют насвозлюбленные наши.В час безумьямне кажется – еще нормален я,когда давно Офелия моялепечет языком небытия.Так в час любови, в час безумья – вы,покинув освещенные дома,не зная ни безумства, ни любви,целуете и сходите с ума.Мне кажется, что сбился мой берет.Вот кладбище – прекрасный винегрет,огурчики – налево и направо,еще внизу,а сверху мы – приправа.Не быть иль быть – вопрос прямолинейныймне задает мой бедный ум, и нервныйвсе просится ответ: не быть, не быть,кого-то своевременно забыть,кого-то своевременно любить,кого-то своевременно... Постой!Не быть иль быть! – какой-то звук пустой.Здесь все, как захотелось небесам.Я, впрочем, говорил об этом сам.Гораций мой, я верил чудесам,которые появятся извне.Безумие – вот главное во мне.Позор на Скандинавский мир.Далеко ль до конца, Вильям Шекспир?Далеко ль до конца, милорд.Какого чорта, в самом деле...

41. Чорт!

Новобранцы, новобранцы, новобранцы!ожидается изысканная драка,принимайте новоявленного братца,короля и помазанника из мрака.Вот я снова перед вами – одинокий,беспокойный и участливый уродец,тот же самый черно-белый, длинноногий,одинокий и рогатый полководец.Перед веком, перед веком, перед Богом,перед Господом, глупеющим под старость,перед боем в этом городе убогомпомолитесь, чтобы что-нибудь осталось.Все, что брошено, оставлено, забыто,все, что «больше не воротится обратно»,возвращается в беспомощную битву,в удивительную битву за утраты.Как фонарики, фонарики ручные,словно лампочки на уличных витринах,наши страсти, как страдания ночные,этой плоти – и пространства поединок.Так прислушивайтесь к уличному вою,возникающему сызнова из детства,это к мертвому торопится живое,совершается немыслимое бегство.Что-то рядом затевается на свете,это снова раздвигаются кровати,пробуждаются солдаты после смерти,просыпаются любовники в объятьях.И по новой зачинаются младенцы,и поют перед рассветом саксофоны,и торопятся, торопятся одетьсяновобранцы, новобранцы, солдафоны.Как вам нравится ваш новый полководец!Как мне нравится построенный народец,как мне нравятся покойники и дети,саксофоны и ударник на рассвете!Потому что в этом городе убогом,где отправят нас на похороны века,кроме страха перед Дьяволом и Богом,существует что-то выше человека.

42

Три месяца мне было что любить,что помнить, что твердить, что торопить,что забывать на время. Ничего.Теперь зима – и скоро Рождество,и мы увидим новую толпу.Давно пора благодарить судьбуза зрелища, даруемые намне по часам, а иногда по дням,а иногда – как мне – на месяца.И вот теперь пишу слова конца,стучит машинка. Смолкший телефони я – мы слышим колокольный звонна площади моей. Звонит собор.Из коридора долетает спор,и я слова последние пишу.Ни у кого прощенья не прошуза все дурноты. Головы склоня,молчат герои. Хватит и с меня.Стучит машинка. Вот и все, дружок.В окно летит ноябрьский снежок,фонарь висячий на углу кадит,вечерней службы колокол гудит,шаги моих прохожих замело.Стучит машинка. Шествие прошло.сентябрь – ноябрь 1961, Ленинград

Рождественский романс [22]

Евгению Рейну, с любовью

Плывет в тоске необъяснимойсреди кирпичного надсаданочной кораблик негасимыйиз Александровского сада,ночной фонарик нелюдимый,на розу желтую похожий,над головой своих любимых,у ног прохожих.Плывет в тоске необъяснимойпчелиный хор сомнамбул, пьяниц.В ночной столице фотоснимокпечально сделал иностранец,и выезжает на Ордынкутакси с больными седоками,и мертвецы стоят в обнимкус особняками.Плывет в тоске необъяснимойпевец печальный по столице,стоит у лавки керосиннойпечальный дворник круглолицый,спешит по улице невзрачнойлюбовник старый и красивый.Полночный поезд новобрачныйплывет в тоске необъяснимой.Плывет во мгле замоскворецкой,пловец в несчастие случайный,блуждает выговор еврейскийна желтой лестнице печальной,и от любви до невесельяпод Новый Год, под воскресенье,плывет красотка записная,своей тоски не объясняя.Плывет в глазах холодный вечер,дрожат снежинки на вагоне,морозный ветер, бледный ветеробтянет красные ладони,и льется мед огней вечерних,и пахнет сладкою халвою;ночной пирог несет сочельникнад головою.Твой Новый Год по темно-синейволне средь моря городскогоплывет в тоске необъяснимой,как будто жизнь начнется снова,как будто будет свет и слава,удачный день и вдоволь хлеба,как будто жизнь качнется вправо,качнувшись влево.28 декабря 1961

22

Датировано 1962 в SP. – С. В.

Я как Улисс

О. Б.

Зима, зима, я еду по зиме,куда-нибудь по видимой отчизне,гони меня, ненастье, по земле,хотя бы вспять, гони меня по жизни.Ну вот Москва и утренний уютв арбатских переулках парусинных,и чужаки по-прежнему снуютв январских освещенных магазинах.И желтизна разрозненных монет,и цвет лица криптоновый все чаще,гони меня, как новый Ганимедхлебну земной изгнаннической чашии не пойму, откуда и кудая двигаюсь, как много я теряюво времени, в дороге повторяя:ох, Боже мой, какая ерунда.Ох, Боже мой, не многого прошу,ох, Боже мой, богатый или нищий,но с каждым днем я прожитым дышууверенней и сладостней и чище.Мелькай, мелькай по сторонам, народ,я двигаюсь, и, кажется отрадно,что, как Улисс, гоню себя вперед,но двигаюсь по-прежнему обратно.Так человека встречного ловии все тверди в искусственном порыве:от нынешней до будущей любвиживи добрей, страдай неприхотливей.1961

* * *

Бессмертия у смерти не прошу.Испуганный, возлюбленный и нищий, -но с каждым днем я прожитым дышууверенней и сладостней и чище.Как широко на набережных мне,как холодно и ветрено и вечно,как облака, блестящие в окне,надломленны, легки и быстротечны.И осенью и летом не умру,не всколыхнется зимняя простынка,взгляни, любовь, как в розовом углугорит меж мной и жизнью паутинка.И что-то, как раздавленный паук,во мне бежит и странно угасает.Но выдохи мои и взмахи рукмеж временем и мною повисают.Да. Времени – о собственной судьбекричу все громче голосом печальным.Да. Говорю о времени себе,но время мне ответствует молчаньем.Лети в окне и вздрагивай в огне,слетай, слетай на фитилечек жадный.Свисти, река! Звони, звони по мне,мой Петербург, мой колокол пожарный.Пусть время обо мне молчит.Пускай легко рыдает ветер резкийи над моей могилою еврейскоймладая жизнь настойчиво кричит.1961 (?)

* * *

В деревне никто не сходит с ума.По темным полям здесь приходит труд.Вдоль круглых деревьев стоят дома,в которых живут, рожают и мрут.В деревне крепче сожми виски.В каждой деревне растет трава.В этой деревне сквозь шум рекина круглых деревьях шумит листва.Господи, Господи, в деревне светло,и все, что с ума человека свело,к нему обратится теперь на ты.Смотри, у деревьев блестят цветы(к былому мосты), но ведь здесь паром,как блещет в твоем мозгу велодром,умолкшей музыки ровный трески прямо в зубы кричит, кричит.Из мертвой чаши глотает трек,к лицу поднося деревянный щит.В деревне никто не сходит с ума.С белой часовни на склоне холма,с белой часовни, аляповат и суров,смотрит в поля Иоанн Богослов.Спускаясь в деревню, посмотришь вниз -пылит почтальон-велосипедист,а ниже шумит река,паром чернеет издалека,на поезд успеешь наверняка.А ты не уедешь, здесь денег нетв такую жизнь покупать билет.На всю деревню четыре письма.В деревне никто не сходит с ума.В пальто у реки посмотри на цветы,капли дождя заденут лицо,падают на воду капли водыи расходятся, как колесо.1961 (?)

В темноте у окна

В темноте у окна,на краю темнотыполоса полотназадевает цветы.И, как моль, из углаустремляется к нейвзгляд, острей, чем игла,хлорофилла сильней.Оба вздрогнут – но пусть:став движеньем одним,не угроза, а грустьустремляется к ним,и от пут забытьяшорох век возвратит:далеко до шитьяи до роста в кредит.Страсть – всегда впереди,где пространство мельчит.Сзади прялкой в грудиАриадна стучит.И в дыру от иглы,притупив острие,льются речки из мглы,проглотившей ее.Засвети же свечуили в лампочке свет.Темнота по плечутем, в ком памяти нет,кто, к минувшему глухи к грядущему прост,устремляет свой духв преждевременный рост.Как земля, как водапод небесною мглой,в каждом чувстве всегдасила жизни с иглой.И, невольным объятстрахом, вздрогнет, как мышь,тот, в кого ты свой взглядиз угла устремишь.Засвети же свечуна краю темноты.Я увидеть хочуто, что чувствуешь тыв этом доме ночном,где скрывает окно,словно скатерть с пятномтемноты, полотно.Ставь на скатерть стакан,чтоб он вдруг не упал,чтоб сквозь стол-истукан,словно соль, проступал,незаметный в окно,ослепительный Путь -будто льется винои вздымается грудь.Ветер, ветер пришел,шелестит у окна.Укрывается стволза квадрат полотна.И трепещут цветыу него позадина краю темноты,словно сердце в груди.Натуральная тьманаступает опять,как движенье умаот метафоры вспять,и сиянье звездына латуни осейглушит звуки ездыпо дистанции всей.1961 (?)