Собрание стихотворений
Шрифт:
Критики свои статьи, действительно, написали, но наиболее интересно в них оказалось не соотношение кислоты и сладости, а отдельные наблюдения.
На этот раз первым откликнулся В.Ф. Ходасевич: «Не всем людям дано понимать в литературе. Но из всех видов литературы всего труднее для понимания — поэзия. Первая, ближайшая причина, конечно, заключается в том, что слишком большое значение имеет в поэзии форма: большее даже, чем в музыке или в живописи. Не зная, как “делается” роман, или картина, или симфония, не умея проникнуть во внутреннюю их жизнь, все-таки можно без особенной подготовки воспринять их непосредственное воздействие, идейное или эмоциональное. В поэзии никакое “чувство” и никакая “идея” не воспринимаются сколько-нибудь удовлетворительно, если мы не умеем почувствовать или даже осознать их связь с формою. Конечно, стихотворение или поэма порою оказываются идейно весьма насыщенными, — недаром поэты
Тесная связь формы и содержания в их искусстве приводит поэтов к тому, что сама поэзия, ее общая история и ее жизнь в творчестве данного автора, — становятся самостоятельною поэтической темой. Ни один прозаик в мире не писал столько о своем искусстве, сколько пишет любой поэт, для которого его “Муза” всегда есть некая жизненная реальность, а отнюдь не мифологическая условность и не абстракция. Поэзия есть постоянная, излюбленная тема поэтов, и не будет особенным преувеличением, если мы скажем, что в известной степени эта тема сопутствует им почти всегда. Поскольку она не представляет особого интереса для не-поэтов, — она оказывается одним из средостений между поэтами и читателями.
Сейчас поэзия переживает глубокий и трудный кризис, отчасти потому, что ей мало места оказывается в окружающей жизни, отчасти оттого, что становятся изношены и неактуальны ее старые формы. И вот, рискуя вызвать некоторое удивление в самом авторе, я бы решился сказать, что “Пять чувств”, новая книга стихов Ант. Ладинского, если не прямо посвящена этой теме, то именно ею вдохновлена, проникнута. Все эти карточные домики, бумажные розы, фарфоровые куклы, испаряющиеся духи, хрупкие танцовщицы в невесомых платьицах, — весь живой, пестрый, но веселый реквизит его поэзии, — выражают не что иное, как бесприютность поэта и его Музы во внешнем мире. Ладинский ищет приюта в истории; в прошлом, — но и там находит он бури и катастрофы — прообразы тех, которые обрушились на него и на его Музу. Если бы не страх утомить читателей слишком сложными и кропотливыми рассуждениями, я бы отважился показать на примерах, как это сказывается в самой форме новых стихов Ладинского: в его попытках пробиться к новой гармонии — сквозь переосмысленные архаизмы. Но такая задача была бы осуществима лишь в специальном, поэзии посвященном органе, которого у нас нет. Приходится ограничить ее дружеским приветствием новой книге одного из наших самых даровитых поэтов» (Возрождение. 1938. 23 декабря. № 4163. С. 9).
Вторым по времени публикации оказался отзыв П.П. Пильского, дежурный и малосодержательный. По его мнению, Ладинский остался «верен своим излюбленным образам. В его прежних книгах тоже — “земной бал”, женские “башмачки”, балетные “туфельки”, картонный мир в балете, — и еще Лермонтов. В этой последней книге “на почтовой станции Печорин” и “Лермонтов в строю”, это из “Стихов о Кавказе”. Не один Лермонтов. Звучат, играют и волнуют искусно привлеченные сюда строки Пушкина <…> есть тютчевский мотив. Может ли быть иначе? Разве может поэт любить что-нибудь в мире больше стихов?» (Сегодня. 1938. 30 декабря. № 360. С. 8. Подп.: П. П-ий).
Г.В. Адамович в своей рецензии попытался вписать Ладинского в традицию русской лирики: «Поэтов, выросших и развившихся в эмиграции, принято упрекать в излишнем пессимизме. Пишут они будто бы только о смерти и пристрастье имеют к образам романтически-бесплотным. Совсем недавно кто-то установил, “с цифрами в руках”, что самое ходкое “слово” у наших новейших поэтов — ангел. Без “ангела” нет книжки стихов. Поэты рвутся в иной мир и отрываются от мира здешнего, реального, земного, со всеми его богатствами, тайнами, драмами, темами, возможностями.
Много раз уже случалось эти обличительные утверждения разбирать и на них отвечать. Кое-что тут, несомненно, верно. Другое — основано, по-видимому, на недостатке внимания к источникам поэзии вообще, на пренебрежении к ее сущности и к ее источникам, на нежелании вдуматься в ее теперешнее особенное положение… Не вдаваясь снова в подробности этого спора, отмечу, что унынию далеко не все наши поэты поддались. “Пять чувств", например, новый сборник стихов Ант. Ладинского: книга, может быть, и романтична, но романтизм это, так сказать, “бодрящий”, а вовсе не меланхолический. Гумилев, после выхода в свет “Костра” или “Колчана”, говорил, что ему дороже и приятнее всех восторженных отзывов были слова Осипа Мандельштама при встрече:
— Какие хорошие стихи! Мне даже захотелось уехать куда-нибудь…
Фраза, на первый взгляд, бессмысленная. Но, очевидно, чтение вызвало у Мандельштама прилив жизненной силы, если ему потом не сиделось на месте.
От “Пяти чувств” впечатление приблизительно того же порядка. Мир кажется лучше после чтения, чем был до него. Поэт не уклоняется от жизни, а, говоря условным языком, “приемлет” ее и всячески ее украшает, как любимое существо. Я не подсчитывал, какие слова особенно часто употребляет Ладинский. Но, думаю, что если подсчитать, слова эти будут: бал, роза, муза, счастье… Стихи холодновато-нарядны, похожи на какие-то отточенные льдинки, в которых преломляется свет всеми цветами радуги. Стихи навевают “сон золотой”. Вместе с тем проникнуты они напевом отчетливо-мужественным: поэт не только обольщает читателя, но и приглашает его с собой в веселую, товарищескую прогулку, с простым разговором о простых вещах.
Ладинский очень любит Лермонтова и постоянно к нему обращается, будто к своему “magnus parens”. Иногда он даже заимствует у него интонации; надо полагать, безотчетно. “Бэла” произвела на него неизгладимое действие. Она у Ладинского превратилась в подобие мифа, который можно без конца разрабатывать. А все-таки истинный вдохновитель автора “Пяти чувств” — не Лермонтов, а Пушкин… Если вся русская поэзия за последнее столетие разделяется на эти два русла, то Ладинский, конечно, в русле пушкинском, солнечном, а не лунном. Романтизм Лермонтова гораздо темнее, безысходнее по природе, он много ядовитее, чем объективное мечтание. Формально Ладинский, может быть, и примыкает к нему. Один какой-нибудь лермонтовский стих, например, —
Из-под таинственной, холодной полумаски, —можно было бы поставить эпиграфом ко всей поэзии Ладинского. Но звук не тот, тон не тот. Пушкин слышен яснее в самом строе “Пяти чувств” и других книг Ладинского. Самая ладность и пригожесть этих стихов, с внешней точки зрения, — пушкинского происхождения, как и то, что писаны они для людей, “pour qui le monde visible existe”, по Теофилю Готье. Лермонтов будто всегда торопится в стремлении найти одно или два незаменимых, показательных слова и кое-как отделаться от всего остального. Пушкин видит сразу целое и ведет сложную, безошибочную игру всех элементов и растворения их. От пушкинских стихов может захотеться “уехать”. От лермонтовских скорей возникнут мысли о том, что не существует ни поездов, ни пароходов в стране, куда он зовет. По мере сил многие наши молодые поэты повторяли и повторяют вслед за Лермонтовым эти его безнадежные воспоминания о “звуках небес”, которых ничего на свете заменить не может, повторяли не дословно, но в общих темах, в общем складе своих писаний, как делали это, скажем, Блок, Сологуб, Гиппиус, а затем и другие. Против такого течения возникла вскоре реакция, и, хочет он того или не хочет, Ладинский близок к ней своим “мироощущением” и даже тем, что берет у Лермонтова и образную оболочку его поэзии, кавказское, горное, дикое ее очарование.
Приведу первое стихотворение из “Пяти чувств”, для автора крайне характерное:
Не надо грузными вещами Загромождать свою судьбу, Жизнь любит воздух, даже в драме, Шум ветра, прядь волос на лбу. Не дом, на кладбище похожий, А палка, легкое пальто, И, в чемодане желтой кожи, Веселое хозяйство, то, Что мы берем с собой в дорогу, — Весенних галстуков озон, Из чувств — дорожную тревогу, Из запахов — одеколон.