Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Попросив слова и направляясь к столу, Шура заметил, как рыжий красавчик поспешно укрылся в уголке. Смущенный всеобщим вниманием, Бойченко топтался у стола, не находя нужного оборота речи. Другие ребята говорили уверенно и запальчиво, что ни фраза — лозунг или призыв, а он начал с лирики, с того щемящего чувства, которое испытывал на железном кладбище станции, где на пригорке, встав на дыбы, высился черный, запыленный, исхлестанный ветрами, с пробитой грудью паровоз.
И Шура стал рассказывать о своих переживаниях, простых, понятных и одновременно сложных, о том, с каким волнением, острым и неизъяснимым, поднимал он из бурьяна то оброненный
Нельзя сказать, чтобы у Шуры не оставалось чувства личной обиды на рыжего красавчика. Просто он поднялся выше этой личной обиды, памятуя о главном, общем интересе. Первое сознание близкого и великого интереса, объединяющего миллионы людей и отраженного в повседневности каждого человека, в памяти Шуры Бойченко запечатлелось картиной того собрания в депо, атмосферой решимости и согласия, трепетным светом на лицах товарищей, комсомольцев двадцатого года. Что-то необыкновенное случилось с Бойченко в те дни: он словно бы аккумулировал в себе всеобщий высокий взлет чувств, в котором так необычно соединились на субботнике труд и праздник, работа, и песня, и ощущение весны, вопреки осени. Отныне он видел цель своей жизни в служении народу и революции на любом, пусть самом незаметном и самом суровом посту, служении пламенном и верном.
В ту суровую пору республика писала свою историю огнем и кровью. Банды украинских буржуазных националистов, буйных и свирепых анархистов, хитромудрых эсеров и убийц бесчинствовали по всем губерниям Украины, оставляя и на Киевщине пожарища и могилы. Падали сельсоветчики, комбедовцы, селькоры, сраженные из кулацких обрезов из-за угла. Рушились под откос эшелоны с продовольствием и одеждой, предназначенными для наиболее разоренных районов. Голод подкрадывался к рабочим кварталам городов; тиф расширял свою страшную косовицу; зловещие зарева пожаров полыхали над притихшими полями: это отпетый кулацкий сброд — махновская нечисть, всякие «маруси» и «ангелы» — отмечали свой черный путь.
Через несколько дней после памятного собрания в депо семнадцатилетний комсомолец Шура Бойченко, с винтовкой за плечом и сухарем в кармане, охраняет груженный продуктами эшелон. Ночь. Легкая поземка над путями. Медно-кровавый месяц над чуткими вершинами сосен.
Будто у самого виска грохочет выстрел, и рядом с Бойченко падает в сугроб его веселый товарищ, слесарь Володя Зубченко с простреленной головой.
Перестрелка. Погоня. Стеклянный звон снега, и уже знакомый холодящий посвист пуль.
И другая бессонная ночь; на гулких улицах Киева — ни души, тихо спит город, прикрытый пушистым войлоком снега. Он с вечера сыплет и сыплет, легкий, почти
Но нельзя отвлекаться и нельзя верить обманчивой тишине — за стенами купеческих особняков, за плотными шторами окон бодрствует притаившийся враг, в немом исступлении ждет желанной минуты. Комсомольский патруль охраняет сон города. Размеренно звучат шаги…
Высокий, немного застенчивый и нескладный, Павлушка Марьяненко вполголоса рассказывает Александру историю удивительного человека, которую и сам еще до конца не успел узнать: дома его ждет недочитанная книга «Овод». «Какой это парень, Овод, если бы ты, Шурик, знал! — восторженно повторяет Павлуша, не замечая, как легкая звездочка тает на его реснице. — Вот нам бы его в отряд, обиженного, гневного, непреклонного: бери, братишка, оружие, и пусть торжествует наша рабочая правда на земле! Ты потерпи, Шурик, до завтра, я дочитаю „Овода“ и доскажу…»
Они расстаются на перекрестке: нужно обойти глухими переулками большой квартал. Марьяненко не возвращается из обхода. Он так и не дочитал книги. Утром его нашли убитого на пустыре.
В то утро Шура Бойченко вступает в отряд ЧОН, получает коня, седло, шпоры и саблю. Неделю под присмотром старого кавалерийского рубаки обучается верховой езде, рубит лозу, скачет через препятствия, падает, замазывает иодом ссадины, разучивает лихую песню красных конников, ночью поднимается по тревоге, и в лесу, за Ворзелем, впервые участвует в бою. Наголову разгромлена крупная кулацкая банда, взяты пленные и трофеи.
Отныне у Шуры Бойченко начинается период беспокойной кочевой жизни: ночные походы, дежурства в дозорах, перестрелки с бандитами, патрулирование дорог, зачастую сон в открытом поле, на промерзшей земле, и всегда под рукой, в вещевом мешке, неразлучная недочитанная книга.
Как-то, с дальней дороги, усталый и голодный, измученный простудной лихорадкой, которая вскоре сменится тифом, он входит в кулацкий дом. Хозяйка достает из печи белые душистые паляницы. У нее, по-видимому, предстоит семейный праздник — в соседней просторной горнице на широком и длинном столе золотится окорок, темнеют бутыли с наливками, высятся вороха разной снеди. Шура устало присаживается на табурет.
— Я пришел к вам просить хлеба.
Недоуменно передернув плечами, хозяйка отворачивается к печи. Из темного угла, с массивного сундука, неторопливо поднимается бородач хозяин.
— Вошел — не поздоровался, — насмешливо замечает он. — И просишь… да разве так просят, без поклона, без почтительности?
— Надеюсь, вы поняли меня, хозяин? Я пришел за хлебом.
Бородач смотрит на Шуру сверху вниз, — он втрое больше и, может быть, впятеро сильнее этого хрупкого паренька в старенькой солдатской шинели, но паренек удивительно спокоен, и его полное, непритворное бесстрашие обескураживает кулака.
— Вижу, что голоден, — помолчав, равнодушно роняет хозяин, наклоняется, берет из помойного ведра заплесневелый сухарь и подает Бойченко.
— Что ж, милый товарищ, подкрепись.
Шура остается невозмутимым. Он не замечает сухаря. Мысленно он говорит себе: нужно быть спокойным. Это — враг. Темный, исконный и яростный, враг не скрывает злобы, он готов перегрызть горло, да, за этот сухарь, который — его собственность, а собственность, его культ, — неразлучна с жестокостью, с дикостью.