Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Но утром произошло событие, которое подвело черту под неполными тремя десятилетиями его жизни. Это был приговор, суровый и окончательный.
Бойченко лежал в небольшой одиночной палате по соседству с кабинетом главного врача. Случилось, что в то утро дверь, ведущая из Шуриной палаты в кабинет, осталась немного приоткрытой. Там шел консилиум и обсуждалось тяжелое состояние какого-то Алексеенко, а потом знакомый голос, — Шура узнал его, это был голос главного врача, — медленно, задумчиво произнес фамилию, имя, отчество и год рождения Александра Бойченко. Некоторое время длилось молчание.
Шура напряженно прислушивался.
— И неужели нет ни малейшей надежды?
Главный бесстрастно повторил эти слова:
— Ни малейшей надежды.
Он стал рисовать картину неотвратимого медленного умирания: известь, что выделялась в суставах больного, постепенно скует в неподвижности руки, ноги, позвоночник; со временем, быть может, предстоит ампутировать конечности, чтобы продлить мучительную жизнь, однако и эта мера не принесет длительного облегчения и не изменит исхода.
Шура перевел дыхание. Пот заливал его лицо. Огромным усилием он дотянулся до полотенца, вытер лоб, щеки. «Интересно, — подумал он. — Сколько же времени продлится агония? Может, спросить у главного? Впрочем, не все ли равно?»
Он посмотрел на свои руки. Они лежали поверх простыни. Это были те самые руки, что держали книгу, винтовку, ловко ловили мяч, уверенно владели веслами, переписывали тезисы и стихи, гладили волосы любимой… Они были словно чужие: они не хотели подчиняться ему.
Какую же злую шутку сыграла с ним судьба! Сберегла от бандитской пули, чтобы швырнуть на больничный матрац. А как он любил жизнь, дороги, светлые дали Родины, гомон и шум новостроек, живую тишину школ, дружную, пытливую, беспокойную молодежь, которой отдавал всего себя. Но теперь он думал о смерти. Мысль об уходе из жизни, о кратком, решающем насилии над собой казалась простой и логичной.
В палате стояла светлая тишина. Золотой шмель, залетевший в окошко, бился трепетным комочком пламени в солнечном луче. И это была жизнь, ее напряженно-радостное звучание, волнующее ощущением бытия…
Усилием воли Бойченко стал думать о другом. Он словно бы судил самого себя, стараясь оставаться беспристрастным. Он говорил себе: «Ты стал обузой для близких. Что сможешь ты давать людям в ответ на их внимание, терпение, заботу? Разве сущность жизни в том, чтобы дышать, питаться, пользоваться услугами сестер, и врачей, заглядывать в календарь и отсчитывать „выигранное“ время?»
Это было долгое, мучительное раздумье. «Ты — молодой коммунист, — рассуждал он, сосредоточенно глядя в одну точку и еле приметно шевеля губами. — Ты никогда не забывал об этом. Как посмотрит партия на твой поступок? Партия не терпит, не прощает малодушия, как же она оценит твое решение? Сердце твое по-прежнему бьется уверенно, слух, зрение, память еще послушны тебе. Сердце и память! В них все, что пережито. В них жажда деятельности, исканий, счастья. Ты говоришь о счастье? Тебе ли о нем говорить? Но, черт побери, почему бы и нет? Счастье — не дело случая, не выигрыш в лотерее. Его заслуживают отвагой, верностью, трудом, настойчивым делом всей жизни. Значит, нужно работать… Тебе работать? В твоем состоянии? Не горячись: да, тебе. Если она не излечит тебя, работа, по крайней мере отвлечет и увлечет, пробудит надежду — сестру радости. Сердце и память подскажут тебе, что нужно делать. Ты должен передать, секретарь, молодым тот живой огонек, что светил вам,
Он до крови кусает губы. Сказать, и то не легко, — сделать намного труднее. Но что именно сделать? Чему посвятить себя? Нужно посоветоваться с товарищами: он знал, товарищи не оставят его в беде. Вот и теперь не проходило дня, чтобы он не получал дружеских, добрых писем от знакомых и незнакомых людей, даже от целых молодежных коллективов шахт и заводов. Какая же деятельность будет ему по плечу в условиях неподвижности, когда могут работать только мысль и речь на запасе бесчисленных впечатлений, на горючем памяти?
Он мысленно присматривается к разнообразным профессиям, каждый раз убеждаясь, что любая из них обязательно требует хотя бы незначительного движения рук. Припомнился музыкант-забойщик, все же он мог держать в руках гармонь, растягивать меха, перебирать клавиатуру. Шура лишен и этого: он может видеть предмет, знать его назначение, различать цвет, оттенки, форму, почти осязать его памятью опыта, но лишь со стороны, не прикасаясь. Так снова смыкался круг, и уже представлялось закономерным, спасительным то последнее усилие воли.
Под вечер к нему приходит музыкант-забойщик Прохор Цымбалюк. Он останавливается у порога, тяжело опираясь на палку, долго издали всматривается в Шурино лицо, тяжело вздохнув, приближается, молча усаживается у койки. Некоторое время они молчат, потом, будто опомнясь, Прохор произносит тихо, сдержанно:
— Здравствуй… — и движением руки останавливает Шуру. — Не нужно, приятель, говорить, я все и без слов понимаю.
Грубоватое лицо Прохора мечено темными угольными шрамами; по лбу и от переносицы до подбородка пролегли глубокие борозды, в густые черные волосы вплелась белоснежная прядь, что особенно привлекает внимание Шуры — тихие, мечтательные глаза гостя: их ясная синева ласкова и приятна.
— Потому понимаю, — доверительно продолжает Прохор с неловкой, чуточку смущенной улыбкой, — что сам эту стадию прошел, бился, как рыба на крючке, а все же постепенно высвободился.
— Слышал я о вас, — говорит Шура, — Не каждый через такие испытания пройдет. Но как это понимать… высвободился?
Прохор медлит с ответом, зорко поглядывая из-под бровей, будто определяет, насколько серьезно относится собеседник к его суждениям.
— Когда ранено тело — береги душу. Не поранить бы, друг, и ее. В том-то и беда, что, раненный, на больничную койку брошенный, человек сам свои страдания умножает беспросветной и совсем ненужной маятой. Тут найдется за что себя корить: и почему, мол, тогда-то не поберегся, и почему в таком-то месте оказался, а не в другом, — все свои ошибки, все промахи вспомнишь, да с болью, с отчаянием, будто и вправду непростительная твоя вина.
Он резко тряхнул чубатой головой, повел плечами, свободно вздохнул, словно бы сбросив незримую тяжесть.
— А вины-то у тебя никакой: зря больная душа терзается. Что ж, большая твоя тревога понятна: как, мол, на дальнейшее жизнь устроится? А ты послушай моего простого совета, может, еще и счастлив будешь. Только одно, прошу тебя, помни: слово у меня не выдуманное, и ты ему верь.
— Я верю тебе, дядя Прохор, — тихо сказал Шура. Он вдруг понял, что этот незнакомый человек уже дорог ему своей страдальной близостью, готовностью подставить плечо, поддержать, выручить.