Сочинения в двух томах. том 1
Шрифт:
Я слушал, и еще раз удивление победило во мне чувство страха. Чем-то невероятным казались мне мягкие, проникнутые поэтическим чувством слова в устах этих страшных людей, заведомых вампиров и почти что людоедов. Иначе трудно было назвать тех, чья жизнь поддерживалась за счет человеческой крови и тела; я слушал их слова без содрогания — настолько я был подавлен всем происходившим вокруг — думал о тех несчастных жертвах, которые крепкими и здоровыми входили под этот кров, чтобы выйти отсюда бледными и бессильными: и единственной целью этих преступлений было дать возможность трем старикам неустанно отдаваться их «чистым наслаждениям разума»…
XXVI
Теперь граф Франсуа, молчавший, пока говорил его сын, пристально смотрел на своего отца: тот все не шевелился, как будто умер в глубине дормеза. Не знаю, прочел ли граф что-нибудь на этом совершенно неподвижном лице, на котором я не видел ни малейших признаков жизни или выражения. Но, во всяком случае, он вдруг обернулся ко мне и сказал:
— Сударь, скоро наступит время для нашего сеанса. Пожалуйста, подумайте еще раз хорошенько, проверьте себя, нет ли у вас какого-либо желания, которое нам можно было бы исполнить еще теперь? Я вам говорил о нашем искреннем стремлении доставить вам здесь все, что только от нас зависит, приятное. Мы будем очень рады, если вы дадите нам случай сделать это.
Я было уже собирался покачать отрицательно головой, как вдруг одна мысль осенила меня и заставила забыть обо всем окружающем. Всецело охваченный ею, я так и застыл на месте в неподвижной позе, устремив глаза в одну точку и с поднятой кверху рукой.
— Говорите, пожалуйста, — сказал граф.
Но я ответил не сразу. Я долго обдумывал свои слова, стараясь обеспечить успех своей просьбе. Наконец, я решился:
— Господа, — сказал я, окинув взглядом всех троих, — вы угадали: у меня, действительно, есть к вам большая просьба, и я надеюсь, с вашей стороны, не встретится препятствий к ее исполнению. Для меня же это настолько важно, что если мне дано будет то, о чем я прошу, то я обещаю не только беспрекословно подчиниться операции, которую вы собираетесь произвести надо мною, но, если нужно, и сам окажу активное содействие успеху вашего опыта, хотя бы и во вред себе. Вот в чем моя просьба: вы только что дали мне возможность видеть мою возлюбленную, мадам де…, спящей или загипнотизированной — я не знаю. Теперь я еще в последний раз желаю увидеть ее, но увидеть проснувшейся, живой, в полном сознании; я хочу говорить с ней, при условии, чтобы и она могла отвечать мне; словом, я хочу проститься и провести с ней хотя бы один час вдвоем в ее комнате. Да, всего один час времени. Потом я буду принадлежать вам; вы можете считать меня после этого вашим рабом, вашей вещью — всем, чем вам будет угодно, и на какой угодно срок.
Я замолчал, скрестив на груди руки.
Сначала ни граф, ни виконт ничего не ответили мне. Они, видимо, были в нерешительности; я видел, как они переглядывались, взглядами своими совещаясь друг с другом.
Потом оба повернулись в сторону маркиза Гаспара и взглядом как бы просили у него разрешения. И на этот раз мне ничего не удалось прочесть на этом неподвижном лице с закрытыми глазами. Но граф Франсуа, несомненно, видел лучше, чем я, потому что сразу, без малейших колебаний, сказал, обращаясь ко мне:
— Мы согласны. Ваше желание будет исполнено.
От несказанного волнения мне чуть не сделалось дурно. А граф продолжал внимательно смотреть на лицо отца и, читая по нему мой приговор, говорил:
— Мы согласны. Мы отведем вас к мадам де… и оставим с ней наедине; и, как вы того хотели, она тотчас же проснется. Вы будете говорить с ней совершенно свободно о чем только пожелаете. Никаких ограничений мы вам не ставим. Только имейте, пожалуйста, в виду и не удивляйтесь, что хотя сознание и вернется к мадам де…, и она узнает вас и вам обрадуется, но на глазах ее останется нечто вроде невидимой для вас повязки, которая нужна в наших интересах. Мадам де… не будет в состоянии отдавать себе отчета, где она находится, не будет удивляться, встретив вас в неизвестной ей комнате, а примет ее или за свою собственную, или за вашу, — одним словом, не будет замечать ничего, чего она не должна знать. Вы понимаете, сударь, что все это не только ради нашей безопасности, но и ее…
Граф открыл дверь и, как прежде, пропустив вперед своего сына, двинулся за ним через переднюю. Шатаясь из стороны в сторону, я пошел позади них.
Из-под неплотно запертой двери опять донеслась до меня слабая теплая струя моего любимого аромата ландышей. Мне показалось, что я лишаюсь чувств.
— Сударь, — тихо сказал граф Франсуа, — на один час эта комната в вашем полном распоряжении.
XXVII
Она спала все прежним могильным сном. Тщетно искал я сначала хотя бы слабого призрака румянца на ее лице. Глядя на ее потемневшие веки, белые губы, бледно-восковые щеки, трудно было поверить, что кровь еще движется в ее артериях, казалось, жизнь уже оставила это похолодевшее тело…
Прошла первая томительная долгая минута. Я наклонился над кроватью, боясь даже прикоснуться к простыням или одеялу. Наконец, в застывшей груди послышалось слабое, чуть заметное дыхание; потом на обеих щеках появился очень легкий розоватый оттенок. При виде его мне стало несколько спокойнее…
И вдруг, словно чудом, она быстро стала возвращаться к жизни. Мало-помалу румянец снова разлился по всему лицу. Сердце забилось нормально, и шелковое одеяло стало медленно подниматься и опускаться, следуя мерному колебанию ее прекрасной груди. Я хотел приветствовать поцелуем первый взгляд все еще закрытых глаз и, прильнув к ее лицу, чувствовал, как согревались приливающей теплой кровью ее щеки, лоб, губы. Легкий вздох вырвался из полуоткрытых уст, и улыбка уже готова была показаться на них. Я стал осыпать ее поцелуями…
И в моих объятьях она окончательно пришла в себя…
Господи! Каким это все кажется далеким, бесконечно теперь далеким сном…
— Неужели спала?.. — спросила она. — А ты, гадкий, уже оделся? — Она обвила мне шею своими нежными руками, и я почувствовал, как она томно потягивалась под одеялом своим легким, необычайно легким телом…
Она заговорила снова:
— Мой милый, милый, дорогой… Если бы ты знал, как я устала!.. Я и подумать не могу, как я встану с постели. А выйти на улицу и вернуться домой — нет… Я никогда, кажется, на это не решусь!.. Я еле жива… Что вы сделали, сударь, с вашей куколкой!..
Она должна была замолчать, потому что я закрыл ей рот поцелуем.
Теперь она лежала, откинувшись на подушки, и голова ее вся утопала в золотистых волнах длинных блестящих волос. Она смеялась игриво и нежно, положив мне на плечи свои прекрасные руки. Сколько раз видел я ее такой же очаровательной там, далеко, у нас, в нашей комнате… Она смеялась, а я низко нагнулся над нею и, держа в объятиях ее стан, не отрываясь смотрел в чистую глубину ее глаз и забыл в эту минуту все, все на свете…
Как всегда, в конце наших нежных свиданий, Мадлен стала говорить, что невозможно так забываться, что у нее голова идет кругом, и она растеряла все до единой своей гребенки и шпильки!..
Я с упоением вслушивался в звуки ее голоса…
Она поднялась с трудом и даже побледнела от сделанного усилия; потом беспокойным взором огляделась вокруг. Я испугался, думая, что при виде убогой обстановки комнаты с ее голыми стенами, окном, закрытым решеткою, и одним единственным соломенным стулом посредине, моя возлюбленная сейчас удивится и встревожится, и милая светлая улыбка исчезнет с ее лица… Но нет, опасения мои были напрасны! Видно, крепко держалась невидимая повязка, наложенная на глаза бедной жертвы. И эта комната, бывшая тюрьмой для моей милой, не показалась странной ее затуманенному взору.