Социальная утопия и утопическое сознание в США
Шрифт:
должны будем прийти к выводу, что для подавляющего
большинства американцев уже не только труд, но и досуг
оказывается в значительной мере «регламентированным», «привнесенным» извне. В этих условиях отрицание «запрограммированного» существования предпринимается с
позиций «игры» — не как развлечения, а как освобождения от жестких внешних рамок, как спонтанного, имеющего цель не вовне, а в самом себе проявления сущностных сил человека.
Примечательно, что некоторые из романтиков, опирающиеся на психоанализ, связывают превращение
игру с реабилитацией Эроса как инстинкта жизни. Эта позиция нашла выражение, в частности, у Нормана Брауна.
«Инстинкт жизни, или сексуальный инстинкт,— писал он
в конце 50-х годов,— требует такой активности, которая
по контрасту с нашим нынешним способом деятельности
может быть названа не иначе, как игрой» 38. Вот почему
36 «...Смит прав в том отношении,— пишет Маркс,— что в исторических формах труда,— таких, как рабский, барщинный, наемный труд,— труд выступает всегда как нечто отталкивающее, всегда является трудом по внешнему принуждению, а в противоположность ему не-труд выступает как „свобода и счастье**»
{Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 46, ч. II, с. 110).
37 См.: Замошкин 10. А. Кризис буржуазного индивидуализма Ц
личность. М., 1966.
Brown N, Life Against Peath, p. 307,
m
достижение БнепШей и МутрбИней свободы, превращение
труда, как и всей жизнедеятельности в целом, в игру, устранение психической репрессии оказываются для уто-
писта-романтика взаимосвязанными и взаимозависимыми
целями.
Говоря о свободном обществе, он лишь походя затрагивает вопрос об отношениях по поводу собственности. Романтик в общем не отвергает институт частной собственности как таковой, направляя критику главным образом
против монополий, в которых видит экономическую основу
Всех форм принуждения. Вообще современного романтика
экономические проблемы волнуют так же мало, как и его
предшественников. Соединенные Штаты, полагает он, достигли такого уровня в своем материальном развитии, когда можно свободно перенести акцент на более существенные в его представлении нематериальные ценности и
факторы развития.
Отсюда антропоцентристский характер романтической
утопии, в которой высший ценностью объявляется человек — «свободный», наделенный «новой чувственностью», живущий «естественной жизнью» и в общем мало похожий — как бы ни отличались друг от друга альтернативные
портреты — на обитателей «индустриальной пустыни» второй половины XX в. «Экотопийцы,—пишет в своем романе
Эрнест Калленбах,— выглядят чуть ли не как диккенсовские персонажи: часто несколько забавными, но не странными или отталкивающими, как хиппи шестидесятых годов.
Модные шляпы и прически, куртки, жакеты, гамаши, трико... В отношениях между людьми чувствуется какая-то
раскованность, игра, они ведут себя так, как будто у них
уйма времени, и они с интересом ждут, что же еще принесет им случай. Нет никакой угрозы открытого преступного
насилия,
Особо важное значение придается современными уто-
пистами-романтиками психической свободе личности нового общества, трактуемой как спонтанное проявление первичных влечений. Это представление, развитое Маркузе, Брауном и Гудменом, основывается на постулате о психической репрессии как основе всех форм подавления и экс-
30 Callenbach Е. Op. cit., р. 10.
271
плуатации человека, на которых зиждется цивилизация, ориентированная не на развитие личности, а на производительность и эффективность.
Среди сторонников этой точки зрения нет, правда, единого мнения относительно того, какие именно и в какой мере первичные влечения должны быть «реабилитированы»
и «освобождены»: должен ли это быть только Эрос, инстинкт жизни, как полагал, например, Маркузе, или же, как
Эрос, так и Танатос, инстинкт смерти, на чем настаивал
Н. Брауи; должны ли они получить только частичную —дабы не прийти к саморазрушению — или полную свободу.
Но суть дела от этого пе меняется: реабилитация и освобождение влечений должны быть осуществлены таким образом, чтобы обеспечить ликвидацию антагонизмов между
душой и телом, разумом и чувством, трудом и игрой, индивидом и обществом и в итоге «вернуть» человека (а тем самым и общество в целом) к естественному состоянию. Но
это уже не то естественное состояние, которое было воплощено во многих романтических (руссоистских) утопиях
XIX в. Утописты-романтики прошлого искали модель свободного человека и счастливого общества преимущественно в далеких, «диких» странах (где-нибудь на Маркизских
островах), т. е.,в сущности,в архаическом, докапиталистическом состоянии общества. Такого рода состояние, ассоциируемое порою с некоторыми районами «третьего мира», и поныне привлекает утоииста-романтика. Но теперь его
гораздо больше интересуют в качестве модели «архаические», «до-реирессивпые» состояния психики человека — как
в филогенезе, так и в онтогенезе. Иными словами, его интересует — как воплощение искомого идеала — не социально-
историческое, а психическое детство человека и человечества в прямом и переносном смысле слова, ибо детство
ассоциируется с таким состоянием психики, таким мироощущением и мировосприятием, когда изначальные влечения еще не подавлены, время течет свободно, а деятельность носит игровой характер.
У американского романтика нет однозначного и ясного
представления о том, как построить свободное общество.
Единственное, пожалуй, что он готов предложить в качестве общей предпосылки решения проблемы,— это повторить
призыв своих предшественников к разрыву с существующим обществом, к бегству в утопическую коммуну или собственный «Уолден». Разница, видимо, лишь в том, что