Соль чужбины
Шрифт:
— Все же царь...
— Да зачем царь? В казачий штосс с ним играть?
— В полку всегда знали: нужен царь.
Другая группа:
— ...Что за жизнь?! Не успеешь заснуть — вскакиваешь в ужасе. Что такое? Красные прорвались? Ничего подобного! Мы в Париже, «на Пассях». Окружная железная дорога лязгает, скрежещет...
— У нас писатели? Покажите мне хоть одного!.. Что? Этот сделал карьеру на том, что стряхивал пепел не в пепельницу, а на соседей.
В третьей группе ссорятся компаньоны. Рядом низенький и толстый пытается занять несколько сот франков у высокого, в мундире полковника. И все кланяется униженно, прикладывает руки к груди, говорит «a propos, коллега», ссылается на какого-то ротмистра, разбогатевшего за месяц подобным же способом.
У
— ...Власть — это прежде всего твердый порядок, гс-да.
— Большевики между тем легализовали спекуляцию, сделали из нее нэп.
— Посмотрим, как они после смерти Ульянова выстоят: увидите, через полгода перегрызутся.
— Нэп — наша надежда. Это они сгоряча частную собственность ликвидировали. А теперь, видите, провалились с экономикой по всем статьям. Кухарки слабы оказались фабриками управлять.
— Все вынесет русская задница. Татар, Иоанна Грозного, Аракчеева, Столыпина, Ленина, Дзержинского. Кого угодно! Плетя и шомпола выковали новую расу!
«И подобное на церковном дворе, вблизи храма господня!» — колющая боль била в висок. Разламывался затылок. Ксения слишком хорошо знала это состояние. Она думала, оно ушло навсегда, она вылечилась. Но все оставалось с ней, все. Кружилась голова. Справа от собора стоял скромный двухэтажный дом. Вероятно, жилье церковников. За домом буднично возвышалась поленница. Стоял чурбак для колки дров. Ксения присела на чурбак. И перестала ощущать все, что происходило...
Очнувшись, она встала и огляделась. Ничто не изменилось: гомонящие прихожане, успокаивающие слова церковного гимна. Ксения пробралась внутрь собора, преодолевая сопротивление, медленно продвинулась в первые ряды, к алтарю. Изнутри собор показался ей великолепным и богатым. Ярко горели хрустальные многоцветные огни в люстрах, освещая голубую, точно бездонное небо, роспись свода в вышине, громадные панно по стенам. Почему-то вдруг вспоминалась фамилия художника, расписывавшего собор. «Боголюбов, Боголюбов, — мысленно произнесла Ксения. — Любящий бога. Лучшую фамилию и не придумаешь». Она увидела неподалеку раззолоченное облачение митрополита, он, как ей показалось, посмотрел на нее строго и осуждающе. Ксения упала на колени и начала молиться.
Положив бесчисленное количество поклонов — так вели себя все вокруг, — Ксения покинула храм.
Толпа на улице ничуть не уменьшилась. Бойко торговали горячими пирожками с лотков, тележек, в ларьках. Из углового ресторана «Петербург», из подвального его помещения, слышалась лезгинка. Бил барабан и бубны. Нестройный хор не очень трезвых голосов кричал азартно...
Ксения старалась не перечить отцу, не вступать в споры, соглашаясь со всем, понимая, что надолго ее не хватит. Отец становился нетерпимым, вздорным. Он не хотел считаться ни с чьим мнением. Человек, исповедующий не его идею, переставал для него существовать. В последнее время князь постоянно ночевал дома, прибавив дочери забот о его завтраках, которые должны были быть обильными и питательными («вероятно, выгнала очередная любовница», — думала Ксения).
...Многочисленные благотворительные вечера были столь же характерной и обязательной чертой русской эмиграции, как посещения храмов и кладбищ, церковные собрания и праздники с выносом штандартов, пением «Боже, царя храни», «скромными товарищескими ужинами с рюмкой водки и чашкой чая». Снимался гостиничный зал. Организаторы распространяли билеты. В их обязанность входило завлечь состоятельных и нужных людей. («Хорошо, если Завальнюк хоть два-три десятка билетов купит: скупердяй, чуть не пол-Одессы успел вывезти; хорошо, если барон Штернберг с сыном пожалуют: сын — известный шалопай и шулер, с самим Сувориным в добрых отношениях, в разные газетки пописывает и фотографией увлекается, авось и про нас для рекламы что-нибудь тиснет!») Затем печаталась программа: концерт с непременным участием актеров императорских театров и музыкальных «звезд», салон с пианино, танцы под оркестр, буфет, «торгующий по умеренным ценам», выставка-продажа произведений из
Наступила очередь и Ксении Белопольской участвовать в такой лотерее — в пользу русских детей, приютов и богаделен. У нее не хватило сил отказаться. Она лишь униженно просила отца об ограничении ее роли. Он обещал. Ну постоит у входа, предлагая посетителям букетики цветов. Или поможет при раздаче лотерейных выигрышей: там всегда толчея, бывает, рук не хватает, процедура задерживается, нарушая четкий план вечера. Поговаривают, вечер собирались посетить люди из Шуаньи. Так что все приобретает политическую окраску.
— Бог с вами! — непочтительно засмеялась Ксения. — Согласна! Уговорил!.. Хоть на великих князей в эмиграции погляжу — как они выглядят.
— Ну и лексикончик ты приобрела, Ксения, — поморщился князь. — Следи за собой, пожалуйста, а то еще...
— Обещаю молчать, краснеть и улыбаться. Но и ты уж постарайся: обеспечить охрану от подлецов, нахалов и старых аристократов. Могу сорваться.
— Да-да. Постараюсь быть поблизости и при нужде прийти к тебе на помощь, Ксюша...
В залах гостиницы «Лютеция», на правом берегу Сены, куда привел дочь Белопольский, было уже довольно людно. Здесь, по-видимому, действительно кого-то ждали, никто не толкался, не шумел. Говорили вполголоса, вежливо раскланивались. Царила приподнято-торжественная атмосфера, словно собравшихся ожидало нечто необыкновенно важное — выход государя императора, сообщение о взятии большевистской столицы или раздача бывших имений, заводов и фабрик.
Ксения Белопольская была хороша. На нее обращали внимание, пока она об руку с отцом проходила по залу. Многие с ним раскланивались. Какой-то согбенный и исхудавший господин (это было заметно по камергерскому мундиру с золотым ключом) кинулся к Николаю Вадимовичу. Извинившись перед его очаровательной дочерью, расшаркавшись, он чуть не в самое ухо князя начал говорить что-то взволнованно и страстно. Князь слушал его очень внимательно, глядя поверх лысой головы, точно отыскивая кого-то нужного ему в дальних затененных углах зала. До Ксении долетали лишь отдельные слова: «Шуаньи...», «в Шуаньи...», «из Шуаньи...». Наконец, оторвавшись от господина, Николай Вадимович, внезапно заулыбавшись, сам решительно направился к стене, откуда, навстречу им, устремился человек лет за тридцать — высокий, подтянутый, с длинным темным лицом, держащийся очень прямо. Он пожал руку князя, внимательно, спокойно взглянул на Ксению, представился:
— Венделовский. Альберт Николаевич.
И спокойная интонация его голоса, и весь его облик понравились Ксенин. Она протянула ему руку, которую он почтительно поцеловал.
— Альберт Николаевич, доверенное лицо барона Врангеля, — пояснил князь, с некоторой даже гордостью за подобное знакомство. — Мы познакомились в Шуаньи, он часто бывает в Париже.
— Вы военный? — Ксения была уверена в ответе: наверняка герой из лейб-гвардии штаба, который и сохранился потому, что всегда был далек от окопной жизни. А может, моряк? Моряки, независимо от жизненных обстоятельств, всегда остаются корректными, спокойными и вежливыми.
А Венделовский, любуясь Ксенией, пытался вспомнить, что связано у него с этой красавицей, у него или у кого-либо из его друзей, — ведь он видел раз или два это лицо. Он заставил себя отвлечься от этих мыслей и ответил ей:
— Все русские — генералы. И государевы приближенные не ниже сенатора. Все не у дел, все с претензиями, считают, мир им обязан: остановили большевиков, не допустили захвата Европы. Только и делают, что, ничего не делая, ждут, пока властители наших дум и душ укажут «место сбора и сроки явки». В этом смысле и я офицер. По общей судьбе. Но в душе я глубоко штатский человек, Ксения Николаевна.