Солдаты вышли из окопов…
Шрифт:
И бесцеремонно захлопнул дверь.
Петров ушел обиженный и возмущенный.
«Надо бросить урок, — решил он. — Так не может дальше продолжаться. Они вежливы со мною, пока я им нужен, но каждую минуту могут на меня цыкнуть, указать мне мое место».
Он не пошел на урок на следующий день, и денщик капитана, придя с котелком за своим обедом в казарму, передал ему записку.
«Уважаемый Сергей Петрович, — писала Валентина Сергеевна, — не случилось ли что с вами, не больны ли вы? Алечка вам кланяется. Будем вас ждать».
Записка
Она протянула ему руку, и он невольно задержал ее в своей руке. Словно не заметив этого, Валентина Сергеевна заговорила о чем-то другом.
Как-то после урока Васильев показал ему напечатанные главы из дневника Куропаткина о японской войне.
— Я не читал, но вряд ли генерал может рассказать всю правду об этой позорной для России войне, — заметил Петров.
— Почему не может и почему вы эту войну называете позорной? Русские солдаты и офицеры честно выполнили свой воинский долг. Не их вина, что война так кончилась, — голос Васильева звучал резко.
— Да, не их вина, — согласился Петров, — и не надо их обвинять. Ведь вся Россия знает, что там была авантюра высших кругов, связанных с биржей и царской фамилией. Они хотели поживиться на прибыльных лесных концессиях в Маньчжурии и Корее, не считаясь с тем, что наша страна совершенно не была подготовлена к войне с Японией.
Васильев заложил за спину руки, выпятил грудь, сдвинул каблуки.
— Это мерзко, — проговорил он, сдвигая гусеницы бровей. — Возмутительная, гадкая клевета! Японцы предательски, не объявляя войны, напали на наш флот в Порт-Артуре, да-с! И это была война русского народа за веру, царя и отечество. Прошу вас все это запомнить!
Его голос дребезжал черствыми, начальственными нотками. Петров, весь ощетинившийся, хотел было продолжать спор, но сдержался.
Капитан отошел к окну. Петров стоял напряженный, сделал над собой усилие, пробормотал: «Честь имею кланяться» — и бросился вон.
Васильев, не оборачиваясь, едва кивнул головой. Валентина Сергеевна вошла, удивленная их громкими голосами. Петрова уже не было. Васильев нервно барабанил пальцами по стеклу.
— Что случилось, Лодик? Где Сергей Петрович?
Он, не отвечая ей, подошел к письменному столу, вынул из ящика маленький кожаный футляр. На пышном малиновом бархате, сверкая золотом и белой эмалью, лежал орден святого Георгия.
— Валя, — мягко сказал Васильев, и слеза выкатилась из его глаз, — этот орден дают только за высшую боевую храбрость, только за доблесть дают его, и может ли быть, чтобы его вручили офицеру с нечистыми руками и за поганое дело?
— Что ты говоришь, Лодик! — ужаснулась Валентина Сергеевна. — Я не понимаю тебя.
— Может ли быть, — продолжал Васильев, подымая орден на ладони, — что честные русские воины, идя в бой за царя и родину, проливая свою кровь, жертвуя своей жизнью, способствовали кучке авантюристов?
Она перекрестила мужа, тревожно на него смотрела:
— Лодик, ты о чем-то страшном говоришь…
И капитан рассказал ей о своей беседе с Петровым.
— Ужасно! — всплеснула она руками. — Такой скромный, такой воспитанный… Неужели он мог так говорить? Совсем на него непохоже.
— Я не знаю, можно ли ему позволять дальше заниматься с Алечкой? — спросил Васильев.
— Ну, с Алей он ни о чем, кроме занятий, не говорит, — быстро ответила Валентина Сергеевна. — К тому же он хороший учитель, и мы совсем дешево ему платим, Где найдешь такого в нашем городе? Пусть занимается. Я буду присутствовать на уроках… Вот уж никак не ожидала, что он может оказаться таким, — как это у Тургенева?.. — нигилистом.
А Петров в тот вечер долго не мог уснуть. «Напрасно я все это говорил ему, — с беспокойством думал он, — ведь он может погубить меня, доложит командиру полка, и тогда — военный суд за непозволительные суждения. Зачем я не сдержался!»
Заснул он поздно. Ему снилось, что он приговорен к каторжным работам и закован в кандалы. Кандалы гремят при каждом его движении. Он проснулся в испуге. Все вставали. Самохин с грохотом выдвигал из-под койки свой сундучок.
Два воскресенья подряд Карцева не выпускали в город. Было обидно проводить праздничный день в душной казарме, но что поделаешь: нужно молчать! Когда же взводный вдобавок дал ему внеочередной наряд за искривленный каблук, Карцев рассвирепел.
— Неправильно дали мне наряд, господин взводный! — хмуро проговорил он, глядя на медное, пустое лицо Машкова. — Мало ли у кого сбит каблук? За это не наказывают.
— У кого мало, а у тебя много, — издеваясь, ответил Машков. — Казенную обувь надо беречь и вовремя чинить.
— Жаловаться на вас буду, — заявил Карцев.
— Не можешь, — радостно засмеялся Машков. — А за то, что не знаешь устава, получишь еще наряд, когда этот отбудешь.
И, подняв палец, торжественно сказал:
— Нельзя жаловаться на строгость взыскания, если начальник не превысил своей власти. Что, съел? — и, хлопая себя руками по ляжкам, взводный захохотал.
Карцев до боли прикусил губу. Машков явно вызывал на дерзость. Но не тут-то было: у Карцева нервы крепкие! Он с интересом посмотрел на взводного, удивляясь, что этот тупой и ничтожный человек имеет такую власть над ним. Карцев не мог отделаться от совершенно ясного ощущения: ему трудно, тесно жить. Так было прежде в Одессе, так теперь и в казарме. Как же преодолеть все это? Как изменить жизнь? И он с радостью вспоминал свои разговоры с Мазуриным. Скорее бы увидеть его!..