Солдаты вышли из окопов…
Шрифт:
В семинарии Петров был на плохом счету. За чтение Писарева, Добролюбова и Чернышевского сидел в карцере на хлебе и воде, за Чехова и Толстого — должен был отбивать две тысячи поклонов и под конец учения прочно возненавидел все, что было связано с богом, церковью и ее служителями. В университет его не приняли из-за плохой аттестации, выданной в семинарии, и его взяли на военную службу.
Через Карцева Петров сдружился с Мазуриным. Они часто беседовали друг с другом, спорили. Участвовал в этих встречах и Орлинский, заходивший
— Не так, отставить, — спокойно говорил он. — Еще раз.
Однажды, доведенный до отчаянья, Орлинский доложил капитану, что иначе завертывать портянку не может и просит показать ему, как надо это правильно делать.
Вернер побледнел.
— А еще тебе не показать, свиная харя, как шаровары застегивать? На четыре часа под винтовку! Восемь нарядов в кухню вне очереди!
— Придется что-нибудь сделать, — рассказывал Орлинский товарищам. — Иногда думаю: не пырнуть ли его штыком?
— А что толку? — заметил Мазурин. — Разве дело в одном Вернере?
Карцев негромко сказал:
— Вчера и сегодня никого не увольняли в город.
— Правда! — подтвердил Петров. — Меня с увольнительной запиской тоже не пустили. В чем дело?
— На фабрике Бардыгина волнения, — объяснил Мазурин. — Арестовано несколько рабочих. Говорят, два цеха бастуют. Двор полон полиции.
— Эх, поднялись бы по-настоящему! — стиснув руки, сказал Карцев. — Как в девятьсот пятом…
— И ничего не вышло бы! — раздраженно перебил Орлинский. — Ни к чему хорошему восстание привести не может. Наш народ еще не подготовлен к революции!
— Лучше, по-твоему, «медленным шагом, робким зигзагом, марш, марш вперед, рабочий народ»? Так, что ли? — усмехнулся Петров.
Подошел Черницкий.
— Поймали Мишканиса, — сурово сказал он. — Будут судить за побег. Сейчас поведут мимо казармы. Пойдем!
Они поднялись, подошли к решетчатым воротам. Здесь уже собралось много солдат, неизвестно как узнавших, что ведут беглеца.
Шло трое: седоусый жандарм с серебряными шевронами на рукавах, другой жандарм, еще молодой, с крупным мясистым лицом, бычьей шеей, и между ними плелся Мишканис — похудевший, заросший бородой, в вольной одежде.
— Здорово, Мишканис! — крикнул Черницкий. — Зря вернулся, на воле лучше!
Седоусый жандарм сердито посмотрел на Черницкого и подтолкнул Мишканиса.
— Ну, ты, шкура, полегче! — послышался голос Карцева, и столько холодной ненависти прозвучало в нем, что жандарм потрогал кобуру и беспокойно оглянулся на солдат.
— Не робей, товарищ! Мы свое еще возьмем!
Это выкрикнул Мазурин. Жандармы торопливо уводили арестованного.
Долго не расходились солдаты, возбужденно разговаривая о злосчастной судьбе Мишканиса.
Темнело. С запада шли тучи.
…На другой день к директору бардыгинской фабрики Левшину,
Левшин радушно принял делегатов в своем роскошном кабинете, усадил их в глубокие кожаные кресла и, выслушав, мягко сказал:
— Собственно говоря, ребята, штрафов у нас нет. Есть только вычеты за брак. Стало быть, все зависит от вас самих. Работайте как следует, и не будет никаких вычетов. Вот так-с!
— Веселый вы человек, Дмитрий Николаевич, — сказал пожилой машинист Семен Иванович. — Только ваша веселость нам боком выходит. Вы лучше прекратили бы штрафовать да рабочие казармы подремонтировали, а то крыши протекают, потолки обваливаются, теснота… Как народу жить? Разве так можно?
— Можно, все можно, Семен Иванович, — шутливо ответил Левшин. — Воровать да бунтовать только нельзя.
На этом и кончился разговор.
А спустя несколько часов фабрика стала. Пробравшиеся в цехи шпики пытались арестовать Семена Ивановича, но рабочие отбили его, а шпиков прогнали.
Ночью старика забрали жандармы. В рабочих квартирах и общежитиях начались повальные обыски. Из Москвы примчался разъяренный Бардыгин и приказал уволить всех «смутьянов и бунтовщиков».
На второй день забастовки рабочие собрались во дворе и потребовали хозяина. Но он не вышел к ним и призвал на помощь полицию. Узнав об этом, рабочие соседней фабрики побросали станки и пошли на выручку к своим товарищам. Городовые отступили, испугавшись огромной, возбужденной толпы. Пристав виновато доложил фабриканту, что полиция не может справиться с забастовщиками.
— Так вызовите войска! — крикнул Бардыгин.
И пристав позвонил командиру полка.
В ротах тотчас же были отменены утренние занятия. Никто не знал, в чем дело. Явился капитан Васильев, и послышалась команда:
— Первый взвод, в ружье! Взводный и отделенные, за патронами!
Солдат построили. Роздали каждому по тридцати боевых патронов.
Васильев вышел перед взводом.
— Ребята! — сказал он. — По приказанию командира полка ваш отряд, под командованием штабс-капитана Блинникова, направляется в город для поддержания порядка. Там злонамеренные элементы осмеливаются бунтовать, выступать против закона. Ведите себя, как подобает русским солдатам.
Карцев шел в полном смятении, тяжелым, мерным шагом, с винтовкой на плече, с подсумком, набитым патронами. В ужасе думал: «Куда иду? Усмирять рабочих? Стрелять в них?.. Нет, нет! Не может этого быть!» Встретился глазами с Петровым. Тот в упор посмотрел на него. Сколько бешенства и муки было в его взгляде!
Блинников, покачиваясь всей своей рыхлой фигурой, шел во главе отряда. Рядом с ним бодро маршировал подпоручик Руткевич. Прохожие смотрели на солдат, не понимая, куда и зачем их ведут. И только вблизи фабрики какая-то молодая женщина в нагольном полушубке вдруг всплеснула руками и побежала вперед: она поняла.