Солнце моё, взгляни на меня...
Шрифт:
– Ладно. Здесь посижу.
Делим патроны. Мне оставляют две обоймы и одну в самостреле. Пять достаётся Тяню, как самому меткому, и четыре Лопатину. Парни уходят в пелену пыли, а я, посидев минут десять, лезу в проём. Упаковки с сухим пайком лежат где и положено. Вытаскивать их легко, но муторно. Рёбра ещё мешают. Надо бы тугую повязку сделать, но пока ребята были здесь я об этом не подумал, а самому себе делать - только бинт портить. Ладно, переживу. Вода тоже находится там, где ей и положено. Усаживаюсь на цепи, подложив под себя вытащенный из бронехода зелёно-пятнистый кафтан. Вслушиваюсь в звуки, держа самострел на коленях. Есть не хочется. Во рту противный металлический привкус, а в нос бьёт запах гари. И рёбра болят. Какая уж тут еда. Мне кажется, или завеса пыли и вправду становится прозрачней? А и действительно, ветер ощутимо усиливается. Слышится пыхтение
– Стой! Кто идёт?..
Ёшки-матрёшки, о ключевом-то слове мы и не договорились!
– Это Лопатин и Тянь.
Негромко отвечают из пыли. Через минуту появляются две фигуры, поддерживающие третью. Ребята тащат на плечах кого-то. Этот кто-то оказывается наводчиком из наряда нашей тройки. Он весь в пыли, лицо в бурых разводах запёкшейся крови. Ребята опускают его на землю возле бронехода.
– А где остальные?
Спрашиваю я. Лопатин хмуро буркает:
– Там.
И поясняет:
– "Седьмой" признаков жизни не подаёт, дымит. Из "Пятого" вот - только Славомир живой...
Он неожиданно матерится с какой-то тоской и обреченностью. Я прикидываю- от чего мог взорваться "Седьмой"? У них были нелады с самозарядником, барахлило какое-то реле. Наверное снаряд в миг удара был в лотке заряжания и от сильного наклона или сотрясения выпал оттуда, попав запалом снаряда по металлу. Дальше - взрыв порохового заряда и оставшегося боезапаса. Наряду хватило. Скорее всего так и было. И с "Пятым" всё понятно. Миг взрыва они пропустили и тряхануло их основательно. Обо что удариться в бронеходе - долго искать не надо. Мы вон держались, и то - без травм не обошлось. Я спускаюсь к Славомиру, морщась от боли в потревоженных рёбрах. Ощупываю его на предмет ран и переломов. Похоже что Славомир отделался сотрясением мозга.
– Чо делать будем, командир?
Спрашивает Лопатин. Хороший вопрос, а главное - своевременный.
– Носилки будем делать.
Отвечаю задумчиво.
– Славомира понесём.
– Куда?
– К нашим!
Отвечаю твёрдо, совсем этой твёрдости не испытывая.
Через полчаса трогаемся в путь. Лопатин и Тянь несут на самопальных носилках Славомира-наводчика, я иду впереди с самострелом наперевес и с вещмешком за плечами. В мешке лежат коробки сухого пайка и фляги с водой, которые мы вынули из бронехода. Шаги отдаются тупой болью в рёбрах, но в целом терпимо. Идём наугад, по Ярилу. Оно уже довольно ярко светит сквозь дымку. Иногда на пути попадаются обломки машин, наших и маньчжурских. Пару раз обходим остовы сгоревших бронеходов, а один раз проходим мимо сбитого винтокрыла. Под ногами шуршит сухая, ломкая трава. Вокруг многих обломков она выгорела тёмными кругами, ветер поднимает сажу и несёт дальше.
Ближе к подножию холма начинают попадаться трупы маньчжурских солдат. Некоторые выглядят как изломанные куклы, от некоторых остались только окровавленные кучи тряпья. Вот она, война. Именно так она выглядит. Руины, обломки, мусор, остовы, трупы. Это то, что всегда скрыто за мишурой победных шествий, за блеском воеводских погон, за орденами и медалями. Но именно это и составляет девять десятых войны. А ещё запах войны - гарь. Горит всё. Трава, лес, людское жильё, поля и заводы. И ещё горят трупы. В подбитых машинах, в городских пожарах, которые некому тушить. Этот запах пропитывает всех, кто оказывается в этой Чернобоговой мельнице, и, кажется, пропитывает душу. Сколько же жаворонков должно летать над Амуром? Можно быстро привыкнуть к разрухе или виду мёртвых тел, но к стойкому запаху гари привыкнуть нельзя. Он то едва ощутимый, тонкий, то густой - хоть зачёрпывай ложкой, но он есть всегда. Ложишься спать - он крутится в ноздрях, как собачонка возле повара. Садишься есть - он неизменная приправа. Этот запах раздражает сильнее всего остального. Чтобы не сбрендить, нужно научиться не обращать на него внимание. Такая вот защита сознания. Время от времени я останавливаю наш куцый отряд и мы слушаем. Во время одной такой остановки мы и слышим стрёкот. Винтокрыл! Ещё далековато, но звук приближается. Лопатин морщится:
– Чего-то мне не нравится это.
Тянь прислушивается и осторожно спрашивает в никуда:
– Может наши?
Лопатин отрицательно мотает головой:
– Не. Звук не такой.
Я тоже прислушиваюсь. Звук всё ближе. Лётчики видать мастера, раз летают в таких условиях - при почти нулевой видимости. Звук нарастает, становится всё громче. Сквозь свист турбин по ушам бьёт дрожащее чавканье лопастей. Судя по громкости машина идёт довольно низко. Наверное по радиовысотомеру. Ёшки-матрёшки, амурские винтокрылы старенькие, на них такого нет. А вот на маньчжурских есть! Бляха медная! Маньчжурские "коровы" с ратниками! Внутри похолодело, под ложечкой засосало. Да, мне страшно. Только дураки ничего не боятся. Понятно, что маньчжурские бойцы не пирожки нам везут. Выживших будут искать, к гадалке не ходи. Если и не расстреляют тут же, то уж в плен всяко постараются взять. Нафига им у себя практически в тылу оставлять повстанцев из числа бывалых военных? А в маньчжурском плену возможность выжить чуть побольше таковой на поле боя. Так что боюсь я вполне обосновано. Лопатин к похожим выводам приходит самостоятельно и описывает наше положение коротким матерным словом. Я пытаюсь осмотреться в поисках хоть какого убежища, но видимость всё ещё хреновая. У Тяня зрение получше, он тычет рукой влево:
– Начальник! Там, кажется, укрытие!
Парни подхватывают носилки и трусят в ту сторону. Я их обгоняю, мужественно не замечая боль в рёбрах. Ссыпаюсь в неглубокий окоп, шурша песком. Из темноты укрытия не доносится ни звука. Фонаря нет, приходится рискнуть. Выставив ствол самострела перед собой, я протискиваюсь в проём, готовый жать на спуск при малейшем шорохе. Пусто. Осторожно выдыхаю. Высовываюсь из окопа, негромко приказываю:
– Сюда.
Парни заносят носилки с раненым, пристраивают его возле стены. Лопатин хмурится:
– Если будут прочесывать, то нам крышка.
Тянь кусает губы, нервничает. Его можно понять. Мучины, что - маньчжурские, что - из Поднебесной, одинаково плохо относят к сяньюням. Это ещё мягко сказано. Причина отвратительных отношений двух народов кроется где-то во тьме веков. Изначально и мучины, и сяньюни жили в одной стране, вместе "нагибали" соседей и прочее. Но потом разразился перелом в престолонаследии или что-то похожее. Знать не поделила трон и места при дворе. Но вместо того чтобы разобраться в своём знатном кругу, они не придумали ничего лучше, как поднять народности друг против друга. Даже матёрые историки не уверены - кто первым поднял меч, но началась междоусобная война плавно перешедшая в резню, потому что сяньюней было меньше. Чтобы вовсе не исчезнуть, остатки сяньюней бежали в другие страны. С тех пор два народа люто друг друга ненавидят, припоминая друг другу (если можно так сказать) кучи трупов сородичей. Даже спустя пару сотен лет примирение невозможно. В Амурском княжестве сяньюней проживало немало, поэтому те из них, кто не успел бежать за границу, попали в жернова старинной ненависти. Мучины собирали сяньюней в специальные лагеря и использовали как говорящий скот. Мужчины, женщины, дети - разницы для мучинов не было. Рабский тяжёлый труд, за малейшую провинность следовали жестокие наказания. Никакого лечения. Почти что поголовная смертность. Говорят, что в такие лагеря приезжали военные учёные из Поднебесной и проводили там опыты на заключённых. Ещё маньчжуры не брали в плен сяньюней, воевавших на стороне амурцев. Так что нам-то к маньчжурам попадать страшновато, а уж Тяню и подавно. Он вообще приехал добровольцем из Россы, а значит разговор с ним будет и вовсе коротким. Занервничаешь тут. Наводчик проверяет самострел и заявляет:
– Вы как хотите, а я живым не сдамся. Мне легче самому застрелиться. Так что пойду я.
– Не мели ерундой. Нам сдаваться тоже не с руки. С добровольцами расшаркиваться не будут.
Отвечает Лопатин и устало съезжает спиной по стенке убежища. Я скидываю ставший ненужным вещмешок, пристраиваю самострел в одной из бойниц, поглядывая наружу. Надо что-то сказать, но слов нет. Жить-то хочется. Хоть в плену. Но сдаваться тем, кто разрушил мою страну, убил родных и друзей? Не для того я в Добровольческое войско шёл. Лапки кверху задрать можно было раньше, но как тогда жить? Что это за жизнь будет, в плену? Уж лучше погибнуть в бою, чем повеситься на нестиранных подштаниках в бараке для рабов. Хоть как-то отомстить. Забрать с собой за Калинов Мост пару-тройку маньчжур.
– Я тоже сдаваться не буду. Мне за родителей надо отомстить.
Вот и всё. Черта подведена и отступать некуда. Да и не хочется. Минутная слабость прошла. Страх пережит, преодолён и упрятан глубоко-глубоко. Остаётся долг перед умершими и перед страной. В конце-концов я народу присягу приносил. Лопатин встаёт, устраивается у соседней бойницы. Тянь занимает место по другую руку. Теперь у нас обзор почти сто восемьдесят единиц. Гул и свист винтокрылов впереди, так что враги пойдут оттуда. Эх, если бы бронеход не перевернулся! Но бронехода нет. Лопатин вдруг говорит: