Солнце моё, взгляни на меня...
Шрифт:
– Начальник. Я сейчас вернусь.
И выбегает наружу. Через несколько минут возвращается, звякая чем-то металлическим.
– Вот.
Объявляет он и ставит в бойницу ручной пулемёт. Пулемёт пыльный, в бурых пятнах.
– Когда шли сюда, я видел, что ствол из воронки торчит. На вид вроде исправный.
Пожимает машинист плечами и открывает ствольную коробку. Подёргав туда-сюда за рукоятку затвора, он сноровисто вынимает из внутренностей пулемёта несколько частей, протирает их об рукав и вставляет обратно. Присоединяет большой барабан патронногоного короба, оттягивает рукоятку затвора, отпускает. Затвор плотоядно клацает.
– Кажись должно работать. Жаль патронов восемьдесят штук - один барабан.
– сожалеет Лопатин. Это да, жалко. Свист постепенно смолкает. Теперь изредка раздаются одиночные выстрелы. Лопатин сплёвывает поверх пулемёта и поясняет:
– Своих "тяжёлых" добивают. Добрецы, тля, косоглазые.
– Может наших?
– спрашивает Тянь. На "косоглазых" он не обращает внимания, ведь это о мучинах. Лопатин отвечает со злой насмешкой в голосе:
–
– Откуда ты знаешь?.
– Знаю!
– огрызается Лопатин. Я не знаю, кого там добивают маньчжурские бойцы, но выстрелы становятся всё ближе.
Первый маньчжур появляется над краем холма совершенно неожиданно. Фигура в мешковатом серо-зелёной робе с самострелом в руках настороженно идёт прямо на нас. По уму тут амурцев ещё быть не должно, но боец опасается неожиданностей. Правильно опасается. Сейчас вот его друзей дождёмся и начнём неожиданные подарки раздавать. Сколько успеем. Друзья появляются следом, идя редкой цепью. Чуть позади я замечаю отдельную пару. Это начальник и связист. Толкаю Лопатина ногой:
– Парочку видишь?
– Где?. А!.. Вижу!
– Их - первых.
– Есть, начальник.
Вся цель уже на виду. Пора.
– Ну чо, парни? По маньчжурским захватчикам - огонь!
Грохот пулемёта и двух самострелов сразу глушит напрочь. Я стараюсь стрелять короткими очередями. Лопатин тоже отсекает "коротыши". Цепь валится в траву. Сложно сказать - скольких скосил машинист, а которые повалились сами. Но теперь не до подсчётов. Маньчжуры открыли ответный огонь. В бойницы летит пыль, глухо чавкают уходящие в песок пули. Бам!! Неподалеку взрывается граната из подствольной картечницы, в убежище потянуло вонью взрывчатки. Клацает пустой самострел, требуя: "Ещё!. Ещё этих вкусных маленьких смертей в жёлтенькой оболочке! Ещё давай!!". Торопливо вбиваю обойму в приёмную горловину, спускаю затвор. "Вот!. Другое дело! ", отзывается самострел и я снова жму и жму спуск, выцеливая в траве бугры касок. Замечаю, что в меня не летят поддоны от лопатинского пулемёта. Оборачиваюсь через плечо. Лопатин полулежит у дальней стенки. Из разорванной шеи толчками вытекает кровь, ноги медленно скребут земляной пол, глаза остекленели. Понимаю, что Лопатин уже мёртв. Жаль. Но маньчжуры приближаются. Тянь подхватывает лопатинский пулемёт, а я как в замедленной съёмке замечаю что оружие словно росой покрыто каплями крови. Трясу головой, прогоняя морок, и снова прижимаю приклад к плечу.
Последняя обойма наполовину пуста. Тянь тоже стреляет чуть ли не одиночными. Вонь сгоревшего пороха вызывает тошноту. Я шестым чувством, спиной ощущаю движение сзади. Резко разворачиваюсь и сразу давлю на спуск. Здоровенного маньчжура моя очередь буквально впечатывает в стенку, а я окончательно глохну. Солдат окровавленным мешком съезжает на тело Лопатина и на Славомира-наводчика, который так и не пришёл в сознание. Вот и всё. Кончилась моя война. Патроновов нет и надежды тоже нет. Сейчас гранату закинут и - конец. Ещё хуже, если из огнемёта поджарят. Тянь отбрасывает бесполезный пулемёт, смотрит на меня усталым взглядом. Он что-то говорит, но в голове только звон и я тыкаю пальцами в уши, мол - нихрена не слышу. Тянь кивает, соглашаясь. Он вдруг склоняется к мёртвому Лопатину и достаёт у него из кармана жестяную коробочку. Я её помню. В ней Лопатин хранил спички и сигареты. Никогда я не понимал этой дурной привычки. За Тянем тоже особой страсти к курению не замечал. А он достаёт сигарету, зажимает в зубах и довольно умело закуривает. Блаженно выпускает струйку дыма в бойницу. К моим ногам падает металлический стаканчик, я зажмуриваюсь, ожидая взрыва. Раздаётся только хлопок и сильная, даже через закрытые веки, вспышка света. В нос бъёт запах окалины. Меня хватают за руки, вырывают пустой самострел. Сильный удар по отбитому ребру - и я на некоторое время выпадаю из реальности.
Сильная боль, которая выключила меня как лампочку, уменьшившись приводит в чувства. Желудок просто наизнанку выворачивает болезненная судорога, кашляю тяжело, с хрипом. По лёгким словно пилой пилят. Разлепляю глаза. Стою на карачках, сплёвывая розовую пену. Хреново. Или лёгкое повреждено, или желудок. А в любом случае - кранты. Зато слух, хоть плохонький, вернулся. Слышна сюсюкающе-шепелявая маньчжурская речь. Поднимаю голову. Саженях в четырёх стоит, покачиваясь, Тянь. Ссадины на лице, один глаз заплывает. В аршине от него стоит маньчжур потирая кулак. Он что-то повелительно бросает через плечо солдатам. Тянь встречается со мной взглядом. Улыбается разбитыми губами. Я через силу показываю ему большой палец : "живой! ". Тянь вдруг подмигивает здоровым глазом и делает два неожиданно твёрдых и быстрых шага к маньчжурскому начальнику. Дальше случается то, что я запоминаю навсегда: он протягивает руки к перевязи удивлённого маньчжура, выдёргивает из висящих на ней гранат предохранители, отбрасывает их в стороны и крепко, как любимую женщину, обнимает его. Тот пытается вырваться, но смертельные объятья неожиданно крепки. Лицо начальника перекошено ужасом, в горле застрял крик. А Тянь спокойно и злорадно улыбается. Я зажмуриваюсь. Взрыв...
Пришёл в себя я в больнице при лагере для военнопленных. Почему меня сюда доставили, а не пристрелили на месте - я узнал не сразу. Оказалось, что меня загрузили в лекарский винтокрыл по ошибке, в результате неразберихи. Ещё бы, такой тарарам! Начальник убит, куча раненых! Лицо моё было залито кровью, а серая роба бронеходчика, пропитавшись пылью и гарью, стала вообще ни на что не похожа. Во всяком случае на маньчжурские мешковатые робы смахивала порядком. Лекари затащили в отсек спасателя всех, кто был без сознания или в крови, и винтокрыл сразу же лёг на путь к госпиталю. Уже на посадочной площадке приёмщик разглядел несоответствие. Но спасатель уже улетел за новым грузом свежего ратного мяса и ответить на вопрос: "Какого хрена эта амурская свинья делает в бльнице для славных бойцов Свободной Маньчжурии?", было некому. В отличие от прожжёных вояк с передовой младшему военврачу-приёмщику, только месяц как сменившему синий халат ученика врачебной школы на полевую робу военврача, не хватило духа просто удавить лежащего на носилках врага и списать как умершего в пути. Начальство военной больницы, озабоченное резким наплывом раненых, на донесение приёмщика глянуло мельком и посоветовало ему заняться прямыми обязанностями. Оно просто перевело стрелки на военную стражу, которой сами Боги велели заниматься врагами Свободной Маньчжурии вне поля боя. В страже пожали плечами и отправили меня с первой же попуткой в лагерь. Там меня записали как военнопленого неизвестной принадлежности и поместили в больницу.
Мне повезло. Врачом в лагерной больнице был пленный амурский полевой лекарь, а помогали ему служители Общества Красного Сердца. Меня выходили. Когда я пришёл в себя, врач посоветовал мне прикинуться ушибленым, мол нифига не помню. Действительно, так была возможность сойти за обычного ратника, а не за добровольца. С добровольцами у маньчжур разговор простой - расстрел или каторга в джунглях Пункина, что вобщем-то тоже всегда смертельно, но гораздо более растянуто по времени и поэтому мучительно. Ни та, ни другая возможность меня не вдохновляла. Мою робу бронеходчика, которая могла бы навести стражников на нехорошие мысли, врач заменил на не менее грязную и затёртую пехотную "полевуху". Когда я достаточно окреп чтобы самостоятельно дойти до уборной, меня посетил хмурый маньчжурский стражник и учинил мне допрос. Хорошо, что ему было плевать на этот лагерь, на эту степь вокруг, на этих грязных измождённых амурцев. Его не особо волновала моя принадлежность к добровольческому войску, тем более что роба моя была пехотная. Его волновало только одно - не сяньюнь ли я. Но я не был сяньюнем и поэтому допрос был поверхностный. По его итогам меня записали в раздел обычных военнопленных.
В лагере было порядка трёх тысяч человек. Большая часть из них проходили по разновидности обычных. Поэтому охраны было не очень много. Пятнадцать бараков на двести зэков каждый и шестнадцатый - охранников. Лагерь был законный, а это значило, что здесь не было бессудных расстрелов, издевательств. Сюда часто приезжали международные наблюдатели. Но это не означало, что мы тут прохлаждались за счёт маньчжурских налогоплательщиков. Смертность в лагере была, и не малая. Хоть никто заключённых не убивал специально, но условия и без палачей справлялись неплохо. Скудная однообразная еда и болезни выкашивали слабых. На лечение никто не давал ни гроша. Лагерный врач бессильно наблюдал как люди умирали от неопасных, вобщем-то, болезней, но у него не было ни жизнетворов, ни противовоспалительных снадобий. Да что там - болеутоляющих простейших не было. Самое доступное лекарство в больнице - йодная настойка. Кое-что привозило общество Красного Сердца, но маньчжуры допускали только самые простейшие снадобья. А ещё мы вкалывали. Никто не собирался кормить нас бесплатно. Шесть дней в седьмицу в лагерь приезжали "покупатели" и десятки грузовозов развозили заключённых по местам работы. В округе было несколько важных для захватчиков предприятий разной степени разрушенности, а рабочей силы у них пока не было. Стройотряды ещё не подошл, однако планы восстановления руководство не отменяло. Поэтому наш лагерь только по бумагам насчитывал три тысячи зэков, но наяву там одновременно находилоmсь человек пятьсот. Остальные "трудились" на "восстановлении предприятий народного хозяйства". Правда возникал вопрос - чьего хозяйства и какого народа? Но те, кому такой вопрос мог придти в голову, или уже занимались этим самым трудом, или благоразумно держали ответы при себе, не желая пополнить ряды первых. Как бы то ни было, чаще всего оставшиеся в лагере работали тоже, только на внутренних работах. Кирпичный завод исправно выдавал тысячи пудов строительных материалов, которые незамедлительно увозились. Работал отдел деревообработки. Это было "козырное" место для зэков, отборное. Ну и, конечно, поварня. Кормили не совсем уж травой или тухлятиной, но отменной еду назвать было сложно. Разжиреть на лагерных харчах ещё никому, кроме кладовщиков лагеря, не удалось. Хватало их лишь на то, чтобы не протянуть ноги и иметь силу поднять лом или лопату.
Помимо бывших военных и ополченцев в лагерь собирали также всю шваль - преступников в основном. Из тех, кто не пошёл на службу новой власти. По молчаливому уговору лагерь делился на "вояк" и "фартовых". Бывшие военные с подозрением относились к бандюкам и ворам, те отвечали взаимностью. До стычек дело не доходило, но обе части не смешивались, предпочитая держаться особняком. Поначалу, рассказывали старожилы, "фартовые" хотели взять власть в свои руки, но "вояки" состояли из людей решительных и повидавших многое. Ответили они предельно жестоко. В результате заключённым пришлось выволакивать на площадку трупосжигателя несколько тел, бывших при жизни уважаемыми людьми в преступном мире. Недоразумение было исчерпано. У "фартовых" появились другие, более здравомыслящие лидеры. "Вояки" обеспечили себе славу серьёзных людей. Как нетрудно догадаться, примкнул я к бывшим военным. В верха не лез, предпочитая держаться в тени. Все эти игрульки в борьбу за влияние казались мне жалкими в условиях лагеря. Страну завоевали враги, убили многих ни в чём не повинных людей, разбили рать, а эти делят власть за колючей проволокой!