Солнечный ветер. Книга вторая. Младший брат

Красин Олег

Тучи стрел закрывали солнце третий день подряд и конца этому не предвиделось. Из глубины парфянской территории все время подходили небольшие караваны с верблюдами, увешанными колчанами из которых торчали кончики стрел. Лучники регулярно пополняли у них свои запасы, не давая римлянам поднять головы. Стрелы со звенящим клекотом впивались в прямоугольные красные щиты легионеров, застревали в них, дрожа словно струны цитры, на которых боги войны громко пели боевые песни.

После тяжелого поражения Красса, когда облегченные римские щиты без труда пронзались железными наконечниками парфянских стрел, так что многим легионерам прибивало к ним руки будто гвоздями, нынешние выдерживали стрельбу конных лучников. И все же. Еще в первый день легион потерял приданную ему конницу, пытавшуюся отогнать подвижного врага подальше от стоянки в заросшую травой и кустарником низину. Конница была вся истреблена и теперь поле от лагеря до горизонта полнилось бездыханно лежащими трупами римских всадников и лошадей.

Несмотря на плотную стену щитов, росло и количество раненых, убитых от меткого попадания стрелков.

«Держите оборону!» – приказывал Севериан, забывший, когда спал за последние двое суток. Он только проваливался в сонное забвение на краткие мгновения и вновь приходил в себя, чтобы командовать боем. Севериан расставил шесть когорт по периметру лагеря, вокруг сгоревших в первые минуты боя походных палаток и требовал стоять как можно плотнее, не отступая под натиском врага. Но положение ухудшалось с каждым часом. К вечеру третьего дня из шести трибунов легиона в живых оставалось только двое, и один из них был Кальпурний, предлагавший войти в Элегейю.

Севериан подозвал его к себе.

– Тебе нужно взять две центурии и прорываться в сторону Кесарии, – приказал он, вытирая лицо от пота и грязи. Он не заметил, что с правой руки сочилась кровь.

– Мы тебя не бросим, наместник. Надо уходить всем легионом! – отвечал Кальпурний, раненный копьем в бедро. Он прихрамывал, но еще держался на ногах.

– Все не прорвемся. У них в резерве катафракты, которые могут ударить в любой момент и смять наши ряды в том месте, где будет проявлена слабость. Поэтому я останусь здесь, с солдатами и легионерами. Мы примем бой, умрем с честью, а ты спасешь орла Молниеносного легиона.

Кальпурний молча кивнул и вдруг обнял этого сурового грубого человека, словно прощаясь с ним навсегда, ибо одному из них предстояло умереть и эту великую честь принимал на себя Севериан. А потом Кальпурний хромая, отправился к своим воинам, и наместник проводил его взглядом, мысленно призывая Фортуну помочь легиону.

Но боги рассудили иначе. Именно по тем центуриям, к которым ушел трибун- латиклавий, чтобы нацелить их на прорыв в наступающую ночь, тяжелая конница катафрактов и нанесла сокрушительный удар. Под визг и вопли парфян, громко стуча копытами по земле, огромная закованная в броню конная масса протаранила ряды римлян, смяла их. Раздались крики раненых, команды центурионов и их помощников опционов, лязг мечей, треск щитов. Парфяне крутились во все стороны, вонзая копья в плечи, шеи, тела легионеров. Закованные в железо с головы до ног, они казались неуязвимыми, как боги Востока, которых безуспешно пытался победить Александр Македонский. Катафракты давили на центурии, теснили их железными боками и грудью коней, постепенно смещаясь к центру, так что Севериану стоило большого труда восстановить положение.

Он сам повел в атаку центурию Афрания Силона и после короткой ожесточенной схватки откинул катафрактов назад. К сожалению, в этой сече погиб трибун Кальпурний. Севериан присел над ним, положив на землю окровавленный меч, поднял его мертвую голову, поцеловал в лоб. Трибун был самым молодым среди остальных начальников, почти мальчик. Не имевший своих детей, Севериан испытывал к нему чувства близкие к отцовским.

«Афраний! – позвал он Силона, которого хорошо знал, – Поведешь центурию к Кесарии. Собери всех, кто остался. Возьмите золотого орла!..»

Ночное небо, заполненное яркими звездами, освещало поле, ставшее для многих последним пристанищем. Звезды никогда не лгут, не скрывая ни чей-то героизм, ни чью-то трусость. Они будто глаза богов, беспристрастно наблюдают сверху за миром. Пифагорейцы считали, что звезды, как честные люди, всегда открыты для чужих взглядов, чтобы напоминать остальным о правильных поступках. Так, наверное, мог бы думать и Севериан, если бы у него было время поднять голову и посмотреть вверх.

Сражение близилось к концу. Все реже и реже поднимались руки с мечами, все меньше падало врагов на осеннюю траву, и уже не так часто слышались подбадривающие крики римлян. В какую-то минуту Севериан вдруг понял, что стоит за спинами последних солдат без меча в руке, без кинжала. Сдаться на милость врага? Он, сенатор и наместник Каппадокии не может себе этого позволить. Брать для себя деньги из казны он мог. Спать с чужими женщинами или вершить неправый суд он тоже мог. А вот сдаться – нет! Никогда! Плохие дела или ужасные поступки не должны остаться в памяти потомков последними деяниями, которые ты совершал. Только достойное поведение в последнюю минуту, только жертва с твоей стороны. Иначе не достичь искупления вины.

В одной из сгоревших палаток он заметил опрокинутый стол, разбросанные по земле стеклянные бокалы. Вот оно спасение! Он наступил башмаком на стекло, и подняв самый большой осколок, без промедления провел им по своему горлу. С облегчением Севериан успел почувствовать, как горячая пульсирующая кровь стекает на грудь, обагряет руки. Он спасен! Боги примут его! Искупление настало и теперь можно простить себя!

Последние разрозненные мысли мелькают в угасающем сознании. Он видит разные лица: мертвое, отчужденное лицо Кальпурния, мужественное центуриона Силона, лицо улыбающегося служителя Гликона Александра. Зачем же он поверил ему? Зачем погубил людей понапрасну? Однако вспыхнувшую досаду уже вытесняет темнота, заполняющая тело.

И Севериан находит в себе силы, чтобы устремить взгляд вверх, на меркнущие звезды в ночном небе, которые из ярких превращаются сначала в тусклые, потом становятся едва различимыми, а после и совсем исчезают.

Неприятные перемены

Император Марк Аврелий, как и его приемный отец Антонин не любил что-то менять без нужды. Однако в Рим ворвались ужасные вести и их оказалось слишком много, чтобы надеяться на счастливое и мирное течение принципата двух Августов. Судьба двенадцатого Молниеносного легиона и его наместника Севериана была ужасной. О том, что случилось, о состоявшемся разгроме, сообщили те немногие из легионеров, которым удалось спастись, прячась среди кустов и высокой травы плоскогорья. Но слава богам, золотого орла все-таки вынесли из боя! Потом, получили почту с сообщениями о вторжении богопротивного Вологеза в Сирию. Там он прогнал другого наместника Аттидия и войска парфян заняли весь римский берег Евфрата.

Только тут Марк понял, что жизнь не даст ему спрятаться за философией стои²¹, переложить ответственность на плечи других. К тому же, плечей этих было мало и, конечно, тут не приходилось рассчитывать на Луция. В эти дни Марк сдерживал себя как мог, ругая в душе Севериана, его безрассудную отвагу, его галльское упрямство и самонадеянность, напрасно погубившие легионеров. Наверное, так Октавиан Август проклинал пропретора Квинтилия Вара, по чьей вине от мечей и топоров германцев погибли три легиона в Тевтобургском лесу. «О, Вар, верни мои легионы!» – восклицал император Октавиан, а Марку хотелось повторить за ним: «Севериан, верни мой двенадцатый легион!»

В Риме в эти дни со всех площадей, на улицах, из кабаков и таверн то и дело звучали проклятия и возгласы: «Глупый галл!», «Упрямый осел!» К тому же, вернувшийся с востока сенатор Рутилиан, приятель покойного наместника, подлил масло в огонь. Он сообщил, что Севериан запросил оракул у Гликона, а в нем однозначно говорилось о нежелательности похода в одиночку.

«Севериан, ты на персов поход отложи. Чтобы враг твой коварный

Одетый как женщина в длинное платье, в тебя не попал бы