Сорок монет
Шрифт:
— Где мы находимся? — прервал сладкие мечты Яздурды-пальвана сонный голос Эсен-мурта.
— Выходим из низины Оджарлы [17] .
— Когда будем в Яндаклы [18] , разбуди меня. — И караван-баши снова положил голову на мягкий вьюк.
Караван пришел в Яндаклы перед заходом солнца. Это место действительно было сплошь покрыто верблюжьей колючкой. Лучи солнца, убегая за дальние холмы, то пронизывали густые облака, то попадали на чистые участки неба, и от этого поле верблюжьей колючки становилось то темно-красным, то светло-зеленым.
17
Оджар —
18
Яндак — колючка.
Тут тоже был колодец. И хотя вокруг него вдоволь росло корма для верблюдов и овец, поблизости не было ни души. Пастухи накрыли колодец саксаулом, а сверху набросили старую кошму.
Яздурды-пальван и Гельды освободили колодец.
Пока они ставили корыта, солнце уже почти зашло, небо на западе позолотилось.
Верблюды и ослы, напившись воды, с удовольствием жевали колючку. Яздурды разжег костер, наполнил чайники водой, поставил на огонь казан, собираясь варить маш.
Ужин готовили молча, без обычных разговоров. И за чаем никто не сказал ни слова. Кемине, любившему шутку и веселье, такое долгое молчание оказалось не по душе. Когда перед ним поставили большую миску с машевой кашей, подернутой пенкой, на лице поэта появилась улыбка. Яздурды пододвинул к нему единственную ложку и спросил:
— Почему ты улыбаешься, а не ешь?
Кемине отведал не торопясь каши и снова улыбнулся:
— Спрашивая, ты хочешь напомнить мне о моем больном друге?
Яздурды понял, на что намекает поэт, но Овез удивленно взглянул на Кемине:
— О чем вы говорите, шахир-ага?
— Я могу рассказать тебе эту притчу, если ты ее не знаешь. — И, ожидая, пока остынет каша, поэт начал: — Как-то много лет назад трое серахсцев приехали в Хиву к одному человеку. Хозяин, вот так же как сейчас, принес большую миску маша и поставил перед гостями. Они очень проголодались. Один из гостей поднес ложку ко рту и обжегся горячей кашей, да так, что у него на глазах выступили слезы. Другой, увидев товарища плачущим, спросил: «Что случилось?» Тот, стыдясь признаться, ответил: «Есть у меня больной друг, я сейчас о нем вспомнил». Второй гость тоже обжегся и тоже прослезился. «Что с тобой?» — спросил его первый. И этот человек постеснялся сказать правду: «Ах, наверное, твой, больной друг очень плохо себя чувствует!» Я забыл сказать, что у них, так же как и у нас, была на всех одна ложка. Подошла очередь третьего. И его горло обожгла машевая каша, и у него на глазах появились бусинки слез. И когда его спросили: «Ну а с тобой что случилось?» — он тоже решил, как первые двое, не признаваться. «Ваш друг, наверное, уже умер», — сказал он, расплакавшись. Когда серахсцы возвращались домой, в пустыне им встретился человек, который спросил: «Люди, что интересного вы видели в Хиве?» Тогда один из троих рассказал ему: «В Хиве угощают такой машевой кашей, что мы опозорились, пообжигав свои рты. С виду она кажется остывшей, а на самом деле горяча как огонь». Когда этот человек приехал в Хиву, его тоже угостили машевой кашей. Но он, глядя на нее с опаской, подумал: «Я узнал о тебе еще в пустыне. Хотя ты и кажешься остывшей и прикрываешься пенкой, но, наверное, тоже горяча как огонь. Нет, меня ты не проведешь!» И говорят, что даже тогда, когда каша стала холодной, как лед, он и то не решился притронуться к ней, боясь обжечься… Вот и эта каша, хоть она и вкусная, а я боюсь вспомнить о своем больном друге. Поэтому, Яздурды-пальван, ты меня не торопи. Я тоже бывал в Хиве и знаю горячий характер этой каши.
— Верно, шахир-ага! — сказал Овез, без аппетита жуя кусок лепешки. — Я тоже, когда впервые ел машевую кашу, тоже здорово обжегся, хотя, правда, не до слез.
— Вас она кусала, а меня не посмеет. Ну-ка, давайте мне ложку! — Эсен-мурт впервые заговорил после долгого молчания. Он взял ложку, которая уже много лет скребла миску, и потому края ее сточились, намазал кашу на кусок толстой лепешки и, раскрыв рот величиной с хатап [19] , откусил
19
Хатап — деревянная часть верблюжьего седла.
Наевшись, Овез поблагодарил аллаха за пищу и пошел вздремнуть. Яздурды-пальван, собирая посуду и складывая ее в мешок, сказал:
— Овез-хан, не спи! Отдыхать будешь, когда приедем в Гызганды. Не зря говорят: «Пастуху гулянки запрещены». Иди и собирай верблюдов. Вот и луна взошла. Пора трогаться.
— Пойдем, друг Гельды, — позвал Овез, поднимаясь и затягивая веревку вместо кушака. Но Эсен-мурт знаком приказал ему сесть.
— В Газганлы нет корма. Эту ночь мы пробудем здесь, пусть верблюды как следует наедятся колючки. — Сузив глаза, он посмотрел на поэта и продолжал: — А то вы мне уже надоели все «спать да спать». Ложитесь сегодня и спите сколько вам влезет, а за верблюдами я присмотрю сам.
Не поверив собственным ушам, Яздурды-ага спросил с удивлением:
— Ты сказал, что мы здесь останемся ночевать, хозяин?
— Что, у тебя ушей нет, не слышишь, что говорят? — огрызнулся Эсен-мурт и пошел к верблюдам.
Яздурды-ага с теплой улыбкой взглянул на Кемине. Его взгляд говорил: «За это мы тебя должны благодарить. Ты победил, поэт!»
— Раз хозяин приказывает, надо его слушаться. Говорит: «спите» — будем спать, скажет: «вставайте» — встанем! — лукаво подмигнул Кемине. Он улегся раньше всех и укрылся шубой. — Следуй моему примеру, Овез.
Не отвечая, Овез приладил вместо подушки ишачье седло, постелил кусок старой кошмы и накрылся каким-то тряпьем. Лег спать и Гельды, а за ним — и Яздурды-пальван.
Усталые путники лишь только прислонили головы, тотчас погрузились в крепкий и сладкий сон.
Под утро, озябнув от выпавшей росы, Яздурды проснулся раньше всех. На востоке уже побелело, до восхода солнца осталось немного времени, Запели жаворонки. Они то кружились стайками над колючкой, то разлетались врассыпную.
«Я долго спал, — подумал Яздурды-ага. — Надо скорей готовить завтрак». Он торопливо поднялся и тут заметил, что рядом под каракулевой шубой храпит Эсен-мурт. Старик укоризненно покачал головой:
— Вот те на! Так он стерег верблюдов!
Вскоре проснулись Овез и Гельды. Пока кипел чай и варилась еда, поднялся, протирая глаза, и Эсенмурт.
— Случайно заснул… Все ли верблюды к ослы на месте? — спросил он, озираясь по сторонам и потягиваясь.
Ничего не подозревавший Яздурды-ага заваривал чай, подал хозяину пиалу.
— А что с ними может случиться? Куда они денутся в пустыне? — проговорил он спокойно.
Эсен-мурт приказал:
— Овез, быстрей пей чай и собирай верблюдов!
Сделав несколько поспешных глотков и съев немного подогретой ковурмы [20] , Овез встал. Через минуту из зарослей колючки раздался его тревожный голос:
— Яздурды-ага, эй!
— Что такое?
— Ну-ка, иди скорей сюда!
Яздурды-пальван забеспокоился:
— Что случилось? Говори же!
— Волк утащил!..
— Что утащил волк?
— Осла Кемине!
Все вскочили со своих мест. Эсен-мурт с притворным огорчением воскликнул:
— Не может этого быть! Когда волк мог утащить осла? Ведь он только что пощипывал здесь колючку.
20
Ковурма — жареное мясо.
Как бы ни изображал Эсен-мурт удивление, было ясно, что он не стрелял в волка, когда тот напал на осла. Это была явная месть поэту. Эсен-мурт коварно задумал оставить шахира одного в пустыне.
Неподалеку валялась туша серого осла с вывалившимися внутренностями. Эсен-мурт брезгливо отбросил ее ногой и спросил у Овеза:
— Остальные ослы целы? С верблюдами ничего не случилось?
Ослы стояли, сбившись в кучу, перепуганные.
— Верблюды все, — ответил Овез, — и ослы тоже, только у вашего на шее небольшая рана, волк, наверное, на него сначала набросился.