Сорок монет
Шрифт:
А поэт все читал… Сары-чабан указал на темнеющую на бархане одинокую фигуру Эсен-мурта и спросил Кемине:
— Вы, наверное, враждуете с Эсен-муртом? — И сам ответил на свой вопрос: — Мы его хорошо знаем. С ним никто, кроме Карсак-бая, не сможет найти общий язык. Он скареда. Раз десять прошел уже через нашу стоянку и не подарил нам ни одного хивинского халата. В долине Серахса у него пасется большое стадо овец, но он, наверное, из жадности никогда не полакомится даже ребрышком. Он крепко зажмет свое в кулаке, а если капля просочится между пальцами, оближет. Но когда угощают его, будет есть за двоих. Нет у него ни чувства жалости, ни сострадания.
Пастух весело рассмеялся:
— А что, если я предложу ему с сегодняшнего дня платить за воду?
Яздурды серьезно ответвил:
— бы на твоем месте давно это сделал.
Во время их разговора Овез спал как ребенок, позабыв все свои горести. Яздурды предложил Кемине:
— Может, и ты отдохнешь немного, поэт?
— Обо мне ты не беспокойся, пальван! — ответил шахир. — Если я и лягу сейчас, то не усну. Я уже вздремнул на осле… Главное, чтобы Овез поспал. Я очень тревожусь за него, но помочь ничем не могу.
Яздурды-пальван тяжело вздохнул. В это время с вершины бархана раздался голос Эсен-мурта:
— Яздурды! Вах, эй вы все! Готовьте верблюдов!
Не обращая внимания на окрик караван-баши, Кемине начал читать новые стихи. И как ни драл свою глотку Эсен-мурт, никто не поднимался, слушая поэта. Только Яздурды-пальван было привстал, но, заметив знак Кемине, снова сел.
Прежде стоило только Эсен-мурту сказать «вах», при одном звуке его голоса слуги вскакивали, как стадо диких джейранов. Сегодня они ему уже не повиновались.
Эсен-мурту пришлось задуматься. «Конечно, во всем виноват Кемине, — размышлял он, — нужно дать ему почувствовать, кто я. А то в этих песках никого не останется, кто бы меня слушался. А глядишь, еще и позарятся и на мой товар…»
Такие мысли его испугали. Эсен-мурт быстро спускался с бархана. Он шел по горячему песку, оставляя глубокие следы. Подойдя к поэту, воодушевленно читающему стихи, он презрительно подбоченился и спросил:
— Когда перестанешь болтать?
В глазах поэта вспыхнул гнев. Но, следуя пословице: «Гнев — от беса, терпение — от бога», он ответил как мог спокойнее:
— А что, если не перестану?
Взбешенный Эсей-мурт закричал еще громче:
— Тогда поедешь другой дорогой и будешь искать себе новых попутчиков.
Поэт усмехнулся:
— А разве это твоя дорога? Она досталась тебе по наследству от отца?
— Не задевай моих родителей! Болтай, да знай меру!
Людям не понравилось, что Эсен-мурт кричит на уважаемого всеми поэта. Особенно разгневался Сары-чабан. Когда он поднялся, ноги его дрожали.
— Стыдись, Эсен! — выдохнул он.
Эсен-мурт хотел что-то ответить, но взгляд его упал на сладко спящего Овеза.
— Вот дармоед! — Сжав кулаки, он направился к юноше.
— Остановись, Эсен! — взмолился Яздурды-пальван, бросаясь к хозяину. Если бы старик не преградил ему путь, он набросился бы на Овеза и, по обыкновению, начал топтать его ногами.
— Не старайся сорвать на Ахмеде зло к Али, — продолжал Яздурды-пальван его урезонивать. — Если хочешь, говори с поэтом, а Овез тут ни при чем.
— Ах, и ты уже начал возражать мне? И ты действуешь против меня, старый пес, смотрящий в могилу!
В мгновение ока Сары-чабан очутился перед Эсен-муртом:
— Прочь руки, Эсен! Что сделал тебе Яздурды? Берегись, я еще не забыл, как ты тогда, зимой, бросил подростка погибать в пустыне. Вон отсюда и запомни: если обидишь поэта, будешь иметь дело со мной, и как бы не вышло так, что ты не доедешь до Хивы! Смотри, я быстро дам знать Човдур Мергену, и он обломает тебе зубы. Достаточно мы натерпелись от таких, как ты!
Если бы Эсен-мурт не отступил, Сары-чабан мог его убить. А вокруг стояли пастухи, опершись на толстые палки, и только ждали знака, чтобы наброситься на него.
Эсен-мурт побледнел, рука его разжалась, и он выпустил ворот Яздурды-аги. Потом молча набросил на плечи лежавший на пастушьей подстилке халат и пошел к своему ослу.
— Молодец, друг! — сказал Кемине, обращаясь к Сары-чабану. — Ты решительный и смелый человек. За это тебе большое спасибо! Ну, пора собираться, Овез, наверное, уже выспался. Разбуди его, Гельды-хан.
Караван снова тронулся в путь. Шел он и ночью. После происшествия у колодца Эсен-мурт перестал разговаривать не только с Кемине, но и со всеми своими слугами. До полудня он сам вел караван. Но когда путь лег по краю зарослей саксаула, передал недоуздок Овезу и слез с осла.
— Ну-ка, помоги мне взобраться на белого верблюда, — приказал он Гельды. — Я хочу отдохнуть.
Юноша подошел к белому верблюду и пригнулся. Эсен-мурт встал ему на спину, вскарабкался на верблюда и развалился на мягком вьюке. Вскоре он захрапел.
Яздурды-пальван ехал рядом с Кемине, он кивнул в сторону Эсен-мурта и сказал:
— Видишь? Сам-то спит, а если бы и мы спокойно поспали и прибыли в Хиву днем позже, базар не убежал бы.
Кемине ответил словами Молланепеса:
Мирским богатствам душу продал скупец. Когда, слабея, он увидит конец, Не в силах век поднять, — лежит как мертвец, Но привстанет, монет бряцанье почуяв [16] .16
Перевод М. Петровых.
Выспавшийся у пастухов Овез теперь бодро погонял маленького ослика, держа в руке недоуздок головного верблюда. Эсен-мурт храпел, разинув рот. Кемине дремал, изредка вздрагивая. Гельды, мрачный, ехал позади каравана. Возможно, он вспоминал случившееся у колодца, повторял про себя слова, сказанные там поэтом, а может быть, вспоминал, как сапог Эсен-мурта топтал его спину.
Яздурды-пальван, хорошо знавший путь, по которому двигался караван, смотрел не отрываясь на поникшие от осеннего холода кусты саксаула. В его тоскливом взгляде отражалась несбыточная мечта: «Эх, если бы нагрузить этим саксаулом верблюдов десять да отвезти его в Серахс и сбросить у двери моей кибитки. Кидая в огонь по охапке, я мог бы просидеть в тепле все сорок холодных зимних дней, сладко подремывая. Да еще если бы передо мной стояла миска с жареной бараниной!»