Сорок монет
Шрифт:
— Да, мне нужно съездить в Хиву.
Оразмухаммед не одобрил:
— До Хивы дорога дальняя. Впереди зима. В наши годы нельзя пускаться в такой путь.
Шахир усмехнулся, слушая слова одногодка.
— Ты считаешь меня стариком? Да ты не смотри, что у меня борода седая. Сил у меня много. И я напишу еще много стихов.
— Дай бог, дай бог! — ответил Оразмухаммед, оглядывая крепкую, статную фигуру шахира. — Смотри, ты сам должен знать свои возможности. «Не удерживай друга — пусть не упустит своей выгоды, врага не удерживай — пусть не узнает твоей тайны», — говорили раньше.
— Мой уважаемый гость привез из Хивы радостную
Оразмухаммед за все свои шестьдесят лет не раскрыл ни одной книги, но знал, что в них заключена великая сила. Выслушав Кемине, он сказал:
— Если ты думаешь, что они могут быть полезны народу, поезжай. Пусть светлым и легким будет твой путь. А о караване я завтра все узнаю. Если его ведет Эсен-мурт, он долго не задержится. Звук караванного колокольчика отражается в его ушах звоном золотых монет.
Когда люди разошлись, Хайдар внимательно оглядел кибитку друга. В кошме, закрывавшей дымовое отверстие, светились дыры, через которые могла бы пролезть кошка. Он не увидел ни одной вещи, которую ему хотелось бы иметь самому.
Хайдар долго сидел, уставившись потухшими глазами в одну точку, и размышлял. Потом заговорил, тщательно подбирая слова, чтобы друг правильно его понял:
— Я наблюдал, как слушали тебя люди, и уверился, что они высоко тебя ценят и уважают. Я был поражен. Ведь у себя на Лебабе каждый раз, когда я слышал твое стихотворение «Нищета», думал с грустью: если из уст твоих льются такие скорбные слова, самому тебе тоже плохо. Я сильно горевал, думая о твоей бедности. Но… но, оказывается, ты очень богатый человек! Богатый! Хоть у Карсак-бая, о котором здесь говорили, сундук полон золота и серебра, у тебя дом полон любовью народа. Хвалить человека в лицо считается неприличным… Но ты хорошо понимаешь, о чем я толкую. В старину говорили, — «Богатство подобно грязи, прилипшей к руке, — смоется и уйдет…». А такое богатство, как твое, мой друг, имеет не каждый. Оно достается только счастливым. Счастливым!
Кемине слушал слова друга, идущие от сердца, молча. Хайдар увидел увлажненные глаза шахира. Он понимал, что слезы эти не от печали, — от радости.
Курбанбагт-эдже постелила гостю постель. Жесткая шерстяная подушка показалась уставшему путнику мягче пуховой. Кемине лег рядом, укрывшись своей старой шубой. Хайдар уснул сразу, как только прикоснулся к подушке. Но Кемине долго не мог сомкнуть глаз. В его ушах звучали слова друга: «Оказывается, ты очень богатый человек!»
Пробыв у поэта два дня, на рассвете третьего Хайдар собрался в путь. Кемине проводил его.
Вечером того же дня пришел Оразмухаммед и сообщил, что караван отправляется. За чаем Кемине держал семейный совет. Сыновья, хорошо знавшие характер отца, не говорили ему «поезжай» или «не поезжай». Они почтительно сказали: «Тебе видней, отец, что делать. Не нам учить тебя». Но Курбанбагт-эдже, с тех пор, как услышала разговор про поездку мужа, потеряла покой. Она не могла ни есть, ни пить. Думала только о том, как отговорить Кемине от опасного путешествия. Она надеялась на поддержку сыновей и рассердилась.
— Это почему вы не можете дать совет? — набросилась на них Курбанбагт-эдже, всхлипывая. — У вас уже борода растет. Стыдитесь!.. Ваш отец стар и слаб, а дорога дальняя. Вас должно беспокоить здоровье отца…
— Ты,
Но Курбанбагт-эдже не унималась. Ее резкий голос перешел в крик:
— В доме нет ни щепки для очага! И еда кончается! Что мы будем делать, когда ты уедешь?
— Если оттого, что я буду сидеть дома, у тебя в кибитке появится целый вьюк зерна или у твоей двери караван сбросит вязанку саксаула, то я останусь. Но в Серахской степи чего-чего, а уж чингиля и колючки сколько угодно. И слава богу, никто не запрещает их собирать. Пусть сыновья займутся этим. Или пусть наймутся в подёнщики и зарабатывают деньги, хотя бы для того, чтобы прокормиться. Подумай только, что ты говоришь. Другие живут не лучше, надо быть терпеливой.
— Я и так терплю, отец! — голос Курбанбагт-эдже сник и зазвучал хрипло. — Ты не можешь меня упрекнуть.
И Курбанбагт-эдже начала вспоминать прошлое:
— Еще когда я была девушкой, совсем не думала о богатстве. Ты это сам знаешь! И в молодости я тебя никогда не удерживала. Ведь ты побывал везде, где хотел, — в Хиве, в Бухаре и Ахале. Повидал и Афганистан, и Иран. Много ночей просидела я не смыкая глаз, глядя на дорогу. Но сейчас, — сказала она твердо, — лучше прекрати разговор о Хиве. Прошли те времена, когда ты мог скитаться по свету. В твои годы пора уже создать свой диван [8] .
8
Диван — здесь: сборник произведений.
Упреки жены были для поэта привычными, но последняя фраза его удивила. Он спросил:
— Что ты будешь делать с диваном, мать?
— Не притворяйся, отец, что не понимаешь, о чем я говорю, — недовольно ответила Курбанбагт-эдже. — Все, что ты создал за свою жизнь, ты разбросал среди людей, как жареную кукурузу. Собери все стихи и объедини их. Пусть и о тебе останется память!
Поэт ласково возразил горячим словам жены:
— Эх, мать, мать! Собрать диван — дело не трудное. Но только нужно ли это? И так много книг, которые никто не читает. Они лежат, покрываясь пылью…
Ответ не удовлетворил Курбанбагт-эдже. Задумчиво посмотрев на мужа, она тихо спросила:
— Ты боишься, что и твою книгу постигнет та же участь?
— Я не могу сейчас говорить об этом. Я знаю только одно: простые люди безграмотны. А я творю для народа. И если народ полюбит мои стихи, он соберет их в своей памяти, а если не полюбит, то делай хоть тысячу сборников, от них на будет ни на грош пользы. Ты еще не умрешь, а о тебе уже забудут.
На глазах Курбанбагт-эдже показались слезы.
— Чем тебе что-нибудь втолковать, легче десять раз в Хиву сходить пешком, — сказала она, вытирая глаза вылинявшим платком. — Поступай как знаешь. Хочешь — уезжай, хочешь — оставайся, дело твое.
Считая, что уговорил жену, поэт удовлетворенно улыбнулся и захотел ее успокоить:
— Я привезу тебе из Хивы шелковый халат.
— Вах! Если я в молодости не носила шелковых халатов, то зачем они мне теперь! — вспылила она снова. — Мне достаточно и того, чтобы ты сам вернулся живым и здоровым. — Но, взглянув на ласковую улыбку мужа, спросила, хоть и окончательно сдаваясь, но все еще сердитым голосом: — Что ты собираешься взять с собой в дорогу? Скажи сейчас, чтобы дотом не было суеты.