Состязание. Странствие
Шрифт:
— Конечно, конечно, все в полном порядке! Я знаю, вы справитесь.
— А когда я не справлялся?
— Конечно, конечно, никто лучше вас этого не сделает!
Это что же, он тут ходит и вынюхивает, подразумевая, что я не умею укладывать груз? Это я-то? Сколько саней пришлось нагрузить! Скажи я сейчас: «Меня научил Нансен» — так ведь это будет неправда, не он меня, а я его учил. А как начальник взвился бы, задень я его самое больное, уязвимое место — зависть к Нансену.
Да только и говорить ничего не надо.
Он и без того сейчас как раз об этом думает.
И не отвечай ты больше, когда он снова заговорит.
Вообще, что за манера у всех тут — говорить и говорить? Трудно, что ли, помолчать?
— Ну, и какой же теперь вес?..
Не отвечай.
— Я спрашиваю: какой теперь вес получается? Сколько весит вон тот пакет пеммикана?
Не отвечай.
Повернись к нему спиной. Пусть убирается в своих кожаных туфлях, которые надевает, чтобы его не было слышно.
И начальник уходит, силясь сохранить свое достоинство, глубоко уязвленный, словно девственница с пылающим лицом, возмущенная грубой речью мужчин. Уходит, чтобы запомнить этот случай; у него заведено копить обиды. Он обладает потребностью и способностью мстить.
А тот, что остался, — он ухмыляется?
Нет. Подходит к стене и колотит лед кулаками. Пройдут и месяцы, и годы, прежде чем ты снова сможешь побыть один, совсем один в глуши норвежского леса или в толпе на площади.
Ты плачешь в своей ледяной каморке?
Бывают черные дни, когда за столом на них находит что-то звериное. Еды хватает. Вводить ограничения нет надобности. Пища простая, питательная. Но когда звучит сигнал, зовущий к столу, иные способны все бросить и ринуться бегом по ледяному коридору. Другие делают вид, что не слышали сигнала. Надеются прийти, когда остальные уже управятся с едой. Не дай бог наступить кому-то на пятки. Обернется и так на тебя посмотрит. Сперва молча, затем, прокашлявшись, вскинет кулаки над головой и рявкнет:
— Держал бы ты свои грязные ноги подальше от моих пяток!..
Они без конца огрызаются друг на друга. Кто-то положил свой табак слишком близко к чужой тарелке. Глядишь, и полетела коробка в стену. Кок Линдстрём — гладкий толстяк. Когда очень уж обругают, уходит с обиженным видом на камбуз, а вообще-то ему как с гуся вода. С другими дело обстоит сложнее.
Сиди здесь день за днем с одними и теми же неизлечимыми тупицами. День за днем одна и та же еда.
Отвратительный кофе.
Жир, который застывает в тарелках.
Вечно грязные ножи.
А тут еще этот начальник — вежливый, а когда и резкий, сухой, неспособный на настоящее дружелюбие. Он уставился на меня?
Они все таращатся на меня?
Черт бы их побрал.
И так неделя за неделей…
Но в них встроен маятник, который легко может качнуться в другую сторону. Малейший повод для празднования — и уже сияют, словно дети. Попытка испечь торт, не слишком удачная, но все-таки, всего с двумя свечками — больше расходовать нельзя, парадное блюдо с потрескавшейся, как старая кожа, жареной тюлениной, банка бобов на всех и не блещущие чистотой, зато острые ножи. Плюс стопочка. Они взяли с собой спиртное. Почти не прикасаются к нему. Начальник экспедиции знает, да и они тоже соображают, что к выпивке в этих краях следует подходить так же осмотрительно и учтиво, как к бранному слову на церковной кафедре. Крепкое словцо может внести оживление по великим праздникам. Взбодрить прихожан, заставить их проснуться. Но худо тому священнику, который возьмет в привычку сквернословить почем зря.
А потому спиртное лишь изредка появляется на столе, вызывая зато тем большую радость. Разве здесь кто-нибудь кого-то ненавидит? С какой стати?
Пусть наверху непогода!
Нам тут внизу от этого только лучше!
Хоть бы зима продлилась подольше!
Но что это — он опять выдает свою старую байку?.. Черт, сколько можно. Только одну и знает, а рассказывает-то как — тянет за душу, ему не жалко нашего времени. Наслаждается собственным голосом.
Я наслаждаюсь собственным голосом? А ты-то сам?
Только одну байку и знаешь? На вторую ума не хватает?
А ты и одной-то не знаешь.
А у тебя одна погода на уме. Талдычишь без конца: «Ветер сегодня».
Так ведь на самом деле ветер?
Эй, вы там, угомонитесь, лучше налейте стопочку!
Господи, как хорошо-то.
А правда, парни, чем нам плохо — там зима, непогодь, а у нас тут две бутылки початые и одна совсем нетронутая.
Хе-хе, нетронутая, как девственница.
Расскажите-ка эту байку.
Так ведь я уже рассказывал?..
Давай, рассказывай. Глянь сюда — совсем нетронутая.
Хоть бы зима продлилась подольше.
Прошел слух, что кто-то из них прикладывается тайком. И неизвестно, кому первому пришла в голову эта мысль — зерно, которое проросло на почве собственной тяги к спиртному. Проросло, и появилось подозрение, сосредоточенное на конкретном человеке. Сам он еще не знал, что его подозревают. Где встретятся два охотника пропустить стаканчик, непременно перемолвятся о том, что имярек большой любитель выпить. Пойти, что ли, сказать начальнику? Впрочем, начальник сам в один прекрасный день устроил проверку запасов спиртного. Не так уж много осталось. Он совещается с Линдстрёмом. Ключ от закутка, где стоят бутылки, есть только у одного человека — самого начальника экспедиции. Кок Линдстрем всегда обращается за ключом к нему. Но долго ли сделать второй ключ?
Точно, что ему стоит?..
Хе-хе, что ни говори, а руки у него искусные, захочет — справится.
Ты заметил, как он шатался вчера?
Чего не видел, того не видел. Но он как-то сразу отвернулся и выбежал на волю. Долго его не было. Сдается мне, мазал пальцы собачьим дерьмом.
Что?..
Не доходит? Один запах другой перебивает.
Девять человек спят в одном помещении. На верхних койках слишком жарко, на нижних слишком холодно. Чем дольше длится зима, тем хуже спится. Ночи долгие, лежи и прислушивайся, ведь, наверно, он по ночам прокрадывается на чердак, где хранятся бутылки. Не так-то это просто, да он ловкач, пользуется кромешной тьмой.