Сотрудник ЧК
Шрифт:
– Вы сестра Владислава? – спросил он. Она молча кивнула.
– Я с ним сидел в чека три дня…
– Он жив?
– Живой… Велел кланяться. Говорил, чтобы не убивались о нем.
Эти слова произвели как раз обратное действие. Женщина начала глубоко дышать, веки ее покраснели.
– Вы не плачьте, – вполголоса сказал Алексей, – может, еще обойдется.
– За что… его… схватили?
– Точно не скажу. Там ведь не разговоришься. Только, кажется, влип ни за что ни про что. Владислав-то не унывает. Имеет надежду вылезти и вам велел передать. И еще говорил, что какой-то человек должен вам сообщить о нем…
Это был пробный ход, но женщина поддалась на него.
– Да, да, – сказала она, – действительно, заходил какой-то мужчина. Только мы не знали, верить ему или нет. Муж у меня такой подозрительный… Он и про вас плохо подумал, вы уж извините, такое время…
Алексей великодушно махнул рукой:
– Пустяк. Нынче к каждому нужно с проверкой… А когда он заходил, при белых?
– Нет, позже.
«Крученый, – подумал Алексей. – Кому же еще».
– А вы, простите, как туда попали? – робко спросила женщина.
Алексей в нескольких словах поведал ей про «мясной бунт» в госпитале и как его для устрашения взяли в ЧК, и как в камере подружился с Соловых… Он сказал, что кормят в ЧК вполне прилично и жить можно. Главное, вывернуться насчет обвинения. Там ведь тоже не звери, чего зря болтать, без толку не расстреливают…
– Когда меня отпускали, мне Владислав говорит: «Передай поклон Ванде – ведь вас Вандой зовут? – и мужу ее, Владимиру, и ей», – Алексей понизил голос.
– Кому «ей»? – живо спросила Ванда.
– Ну, ей… Сами, верно, знаете…
– Дине? – у нее моментально высохли глаза. – Федосовой? Этой змее?!
– Тихо! – напомнил Алексей.
Но женщина, забыв про осторожность, громко заговорила, что эта девица – несчастье их семьи, что она погубила Владислава, вскружив ему голову своими сумасшедшими фантазиями! Он был готов для нее на что угодно, а она, вертихвостка, даже ни разу не зашла с тех пор как он исчез.
– Тихо! – остановил ее Алексей. Теперь он знал все, что его интересовало. – Нельзя так… громко.
– Простите!.. Ужасные нервы!.. Столько переживаний…
– Мне, пожалуй, нужно назад, – сказал Алексей, делая вид, что его испугала невыдержанность Ванды.
– Да, да… Спасибо вам. Простите…
– Ступайте вы раньше, – сказал Алексей, – я потом.
Она промокнула платком слезы, всхлипнула, кивнула на прощание и вышла из тупичка.
Алексей, помешкав, бросился в противоположную сторону – к Марусе.
ДИАНА
– Динка Федосова? – удивилась Маруся. – Да ее в Алешках все знают!
– Кто это такая?
– Дочка здешнего почтмейстера.
– Что ты о ней можешь сказать?
– Ничего особенного. В гимназии училась, образованная…
– Какая из себя?
– Красивая…
– Это не примета, ты тоже красивая.
У Маруси неприступно поджались губы, а щеки все-таки покраснели от удовольствия.
– Сравнил гусыню с курицей, – сказала она сухо. – Динка в любительских спектаклях играла всяких дам да цариц. Погоди, увидишь ее…
– Где она живет?
– На Портовой, недалеко от пристани. А работает на почте. Недавно начала. Раньше-то дома сидела: ее папенька с маменькой за барыню держат.
– А при белых как себя вела?
– Увивались за ней, конечно, всякие офицерики.
– Ну вот, а говоришь «ничего особенного»!
– Да мало ли здесь таких, которым белые – свой брат! Ну и Динка…
– Где она живет, говоришь?
– На Портовой. Иди лучше завтра с утра на почту: она там…
Алексей увидел Федосову сразу, как только вошел в грязное, запущенное здание почты, где среди длинных столов валялись на полу окурки и бумажные обрывки, у входа стоял жестяной бак с питьевой водой и болтающейся на бечевке кружкой, а на стенах висели плакаты: «Добьем Врангеля!», «Белому барону – кол, а не корону!» У плакатов были ободраны уголки: на закрутки. Помещение перегораживала стойка, над которой до самого потолка поднималась проволочная решетка с полукруглыми отверстиями – окошками. За стойкой сидела Федосова.
Теперь Алексей понял, откуда бралось упорство у ее бывшего поклонника, когда он отказывался говорить о ней.
Федосова была красива. Более того: очень красива. Лицо у нее было смуглое, чуть удлиненное, очерченное тонко и нежно, а глаза синие, с влажным блеском в темных зрачках; ресницы, взлетая, касались длинных и словно надломленных посередине бровей. Волосы расчесаны на прямой пробор и заплетены в тугую косу, переброшенную через плечо на грудь, и только у висков оставлены пушистые каштановые завитки.
На нее, как на чудо, не мигая, уставился молоденький белобрысый красноармеец. Он, видно, только что привез и сдал почту, а теперь что-то без нужды уминал в глубоком холщовом мешке и смотрел на девушку заворожено, с изумлением, которого и не пытался скрыть.
Были здесь еще двое: чубатый конник, нахальный и веселый, в казачьем чекмене и серых штатских штанах, к которым были пришиты алые шелковые ленты вместо лампасов, и его приятель, тоже кавалерист, огромный голенастый парень, туповатый и самодовольный, с красным бантом на портупее. Их кони стояли на улице у крыльца.
Чубатый похлопывал плетью по ножнам уланского палаша и что-то негромко говорил, наклоняясь к стойке: любезничал. Федосова слушала его снисходительно, с терпеливой скукой.
– Как мы есть разведчики, – говорил чубатый, – то, конечно, глаз у нас наметанный. Едем мы мимо на боевых конях, а я в окошко глянул и говорю напарнику: «Афоня, говорю, – это его такое имя – Афанасий, – сигай наземь, дело будет, поверь моему боевому опыту». Сказал я так, Афоня?
– Точно! – Афоня громогласно хохотнул и поправил бант на портупее.