Сотворение мира.Книга первая
Шрифт:
С глубоким раздумьем, грустью и жалостью наблюдал Максим убогую жизнь эскимосов. В какой бы чум он ни заезжал, везде он видел одно и то же: разъеденные трахомой глаза детей и взрослых, изжеванные цингой десны, унылые, обветренные лица, дымные углы, грязь. Он понимал, с каким трудом доставалась эскимосу драгоценная шкурка песца, за которую по приказу Хента надо было платить пять копеечных патронов, и ему было стыдно за Хента, за себя, за всех людей, которые допускали этот жестокий, бессовестный обман. Понимая свое бессилие, Максим покорился тому, что есть, и решил выжидать.
Непредвиденный случай снова — в который раз! — круто изменил судьбу
Однажды, выехав из отдаленного эскимосского стойбища, он был застигнут страшным бураном. Собачья упряжка мчалась по снежной равнине, и Максим решил положиться на чутье ее вожака. В лицо Максиму бил резкий, обжигающий кожу ветер. Вокруг бесновалась белесая мгла. Меховые унты, шапка и куртка сразу покрылись снегом, глаза стали слезиться. «Неужто не вынесу? — испугался Максим. — Если только окоченею, погибну…»
Расстилаясь в волчьем поскоке, серый вожак мчался все быстрее, и за ним, окутанная облаком взвихренного снега, неслась вся упряжка. Два или три раза Максим едва удерживался на узких нартах. Это испугало его. Он слышал от Хента, что выпавший из нарт путник никогда не сумеет вернуть собак и наверняка замерзнет в снежной пустыне.
Он не знал, сколько времени продолжалась сумасшедшая скачка, но по замедлявшемуся бегу собак понял, что они устали и что пришло время дать им отдых. Проехав еще минут пятнадцать, он остановил собак и бросил им по одной рыбе. Но они не стали есть, а стояли, опустив головы, высунув языки, и надрывно, с перебоями дышали. Потом они съели рыбу и стали выгрызать на лапах намерзший между пальцами снег.
Максим сидел на нартах, положив на колени карабин и поглядывая назад. Сзади вился едва заметный следок узких полозьев, ветер гнал снежную гриву поземки.
— Пошли! — крикнул Максим, торопливо взмахнув шестом, и послушная упряжка понеслась по равнине.
Утеряв направление, Максим, не зная этого, дважды сбивал собак с правильного пути. С каждой минутой ему все труднее становилось дышать; он лежал, закрыв глаза, вслушиваясь в свист ветра, в повизгивание собак.
Обрывками мелькали у него мысли о родной земле, которую он видел совсем близко, о Марине, о своей нерадостной, злой судьбе. Ему уже так надоело бороться с этой судьбой, что на какой-то миг появилось желание плюнуть на все, соскочить с нарт, распластаться на снегу и умереть. Но он отогнал нелепое, испугавшее его желание и, подбадривая себя, закричал на собак:
— Га-ааа! Поше-оол!
И собаки помчались на север…
Временами сознание оставляло Максима. Он лежал на животе, бессильно уронив голову, и ему казалось, что он проваливается куда-то в багряную пустоту. Он уже не чувствовал, как собаки, повизгивая, спотыкаясь и падая от усталости, доволокли нарты до обледенелой береговой кромки и остановились.
Неподалеку от берега курсировало небольшое судно — американский рыболовный сейнер «Святой Фока». Один из матросов заметил на берегу собачью упряжку и доложил капитану. Пожилой капитан-норвежец долго наблюдал за упряжкой в бинокль, а потом приказал спустить моторный бот и узнать, что происходит на острове. Матросы отправились на берег и привезли на судно потерявшего сознание человека, трех собак, нарты и заряженный карабин. На берегу, как доложили матросы, остались четыре мертвые собаки.
В эту же ночь сейнер «Святой Фока» покинул Берингов пролив, в темноте обогнул остров Малый Диомид и взял курс на юг — к Алеутским островам.
За два года Юрген
За все это время Юрген получил из России только одно письмо. Оно не вызвало у него ничего, кроме боли и тупой тоски. По просьбе Антона Агаповича Терпужного письмо было написано под диктовку пустопольским священником, отцом Ипполитом. Украшая каждую строку вычурными завитушками, священник сообщал, что «известная особа», то есть Ганя Лубяная, собирается выходить замуж за «некоего» Демида Плахотина, который недавно вернулся из армии и сделал «упомянутой девице» предложение.
В конце пространного послания отец Ипполит писал: «Ваше, Юрген Францевич, родовое гнездо стало погорелым пепелищем. Крыша конюшни провалилась, одна стена обрушилась. Прочие службы разорены. Забор весь разломан и разворован. В доме, где вы родились и где прошло ваше безмятежно счастливое детство, находится огнищанская амбулатория. Она занимает большую комнату, где находился зал (что выходит окнами на подворье Сусака), а все другие комнаты отданы семье фельдшера Ставрова, который еще с голодного года занялся хозяйством и пробил из одной комнаты окно в конюшню, пристроенную им, Ставровым, к дому…»
Письмо заканчивалось лирически: «Вырезанные вами на тополе инициалы, две буквы, „Ю“ и „Р“, еще можно различить, но они кривеют и скоро исчезнут по причине роста упомянутого тополя…»
Юрген читал это письмо, сидя в аптеке, окруженный белыми фаянсовыми банками, бутылями, склянками с разноцветными этикетками, нудными запахами карболки, йодоформа, эфира, сверканием однообразно убогих реклам, и думал: «Вот и все… Там, позади, ничего не осталось, а впереди только одно — великая идея, которой надо отдать всю свою жизнь без остатка…»
Сбоку, за стойкой, неподалеку от Юргена, озабоченно пощелкивал костяшками счетов чистенький, с глянцевой лысиной дядя Готлиб. За спиной Юргена бесшумно двигался одетый в белый халат ученик Ганс. Наверху, в душной, затемненной шторами спальне, медленно умирал отец — старый Франц Раух. Он покорно принимал назначенные врачами лекарства, молча отворачивался к стене и затихал. Последнее время его уже ничто не раздражало, даже пронзительный, куриный крик глухонемой Христины, которая с утра до ночи слонялась по комнатам и разговаривала со стенами.
В душе Юргена уже давно начался мучительный процесс, который постоянно держал его в напряжении и заставлял бесконечно задавать себе один и тот же вопрос: «Что делать дальше? Зачем жить?» Здесь, в Мюнхене, он вдруг по-особому остро почувствовал потерю огнищанского поместья и возненавидел «красную банду», отнявшую у него землю, скот, дом. Испытывая страх и ненависть к большевикам, он решил мстить им тут, в Германии, где, как он видел, красные стали набирать силу.
Вместе с кузеном Конрадом Риге Юрген часто бывал на тайных собраниях национал-социалистов, два раза слышал полные угроз выступления Адольфа Гитлера, но все еще колебался, кому отдать предпочтение: офицерам-монархистам, с которыми его свел бывший адъютант высланного в Голландию кронпринца, барон фон Хюнефельд, или национал-социалистам — к ним его настойчиво тащил Конрад Риге.