Сотворение мира

Крюкова Елена Николаевна

СНЯТИЕ СО КРЕСТА

Милые… Вы осторожней Его… Руки свисают… Колет стопу из-под снега жнитво — Я-то — босая… Прядями ветер заклеил мне рот. Послушник юный Мертвую руку на плечи кладет Рельсом чугунным… Снежная крупка во щели Креста Ватой набилась… Что ж это я, чисто камень, тверда?! Что ж не убилась?!.. Как Магдалина целует ступню, Жжет волосами… Тело скорей поднесите к огню, Шубой, мехами, Шалью укройте — замерз мой Сынок! Холодно, Боже… В наших полях и мертвец одиногк. Холод по коже. Как кипятком, ветер потный мой лоб Снегом окатит. Тише!.. Кладите сюда, на сугроб, Места тут хватит: Я постелила рядно во полях, Где недороды, Где запоют, клокоча, во лучах Вешние воды… Вытянул тело-то… Спи, отдохни… Вишь, как умают… Пусть над костром, в матюгах солдатни, В кости играют… Что ты?!.. Пусти, узкоглазый чернец!.. Мне в рот не тыкай Снег!.. Я живая… Еще не конец, Слезы — по лику… И неподвижно Спаситель глядит В небо святое, В небо, где коршуном Солнце летит Над пустотою.

ОПЛАКИВАНИЕ ХРИСТА

Дай-ка я холстом Тебя укрою — Все морозом мышцы сведены… Дай повыть над милой головою — Боже, все мы так обречены… Сдерну плат с заморской блесткой ниткой — Грудь Твою ожжет моя скула… Все мои пожизненны пожитки: Только смерть я в жизни нажила. Стынет Волга выловленной рыбой… Помню, помню зубы белые волхвов!.. Как нагнулся царь веселой глыбой, Высыпал рубин из рукавов… А потом в ночи они запели — Господи, как пели-то они!.. И зажгли над сеном

колыбели Во стеклянных фонарях — огни… Спал Ты, Сын, как белочка-летяга В теплом, мохом выстланном дупле… Кто же знал, что станешь ты бродяга И задуешь ветром по земле?!.. Как — ладонь ко рту — ревмя ревела Я тогда — в Рождественскую ночь! Гладила в пеленках персик тела, Билась головою: лучше б дочь… Ведь уже тогда я это знала, Было мне видение тогда — Снеговое, злое одеяло, Вбитая в ладонь Твою звезда. А теперь жестоко, жадно плачу Над Твоей родимой головой, Что лежишь под шубою горячей Ты такой красивый… и живой…

ПОЛОЖЕНИЕ ВО ГРОБ

Затянули узлы. Подхватили на ткань. Во тьму вознесли. И могильщиков рваная, бедная брань Во чреве земли. Две старухи со свечками грозно стоят Опричь голытьбы. Их мышами и кашами пахнет наряд. Глаза голубы. Бросил лысый могильщик на спину ремни И чинарик поднес Ко губам… Сохрани же меня, сохрани От безумия слез. Я видала в сем мире премного смертей. Я приемлю свою. Но вот эта — Сыновья! — всех прочих лютей. Я стою на краю Чернозевной, распахнутой пасти сырой. В лоб втыкаю щепоть. Ты родной. Ты сынок. Никакой не герой. Никакой не Господь. Но могильщика крик! И хватаю комок Задубелой земли — Ее ломом кололи повдоль моих ног, Что за гробом прошли. И бросаю комок тот железный туда, В деревянную твердь. И отныне. Навек. И всегда. Никогда — Не прощу тебя, смерть.

АНГЕЛ И ЖЕНЫ МИРОНОСИЦЫ

…А мы пришли туда С предивными дарами: В китайском термосишке — Горячее питье: Чай с коньяком; и мандарин; и лап еловых пламя; И яшма, чтобы в землю Нам здесь зарыть ее. А ветер мял, качал Осанистые сосны! Мы сели под сосну. Мы пили крепкий чай. Снег на картошку сыпал Каленой крупной солью. На дне сумы дорожной Нашлась еще — свеча… Мы сели близ могилы. Мы свечку запалили. Мы радовались жизни. Благословляли боль. Спи, Господи, Ты сладко! Пируем на могиле. Прости ты нам пирушку, Еловая юдоль. Сколь мало в жизни счастья!.. А счастье — блеск посуды, Начищенной старухой До Солнца, докрасна… Сколь мало в жизни счастья! А вот оно и чудо — Когда в чаду подъезда — С возлюбленным — одна… Так выпьем же, подруга, На свежей на могиле, Хотя прошло не девять дней, А три лишь, только три!.. Да очи цвета яшмы Расширились, застыли… И шепот на морозе Звенит: «Смотри… смотри…» И я туда взглянула, Куда рука тянулась Марии Магдалины… И обомлела враз, И нежностью — до чрева, До пяток содрогнулась: Стоял во вьюге Ангел, Свеченье шло от глаз. Подруга зарыдала. И свечка загасилась. И улыбнулся Ангел: — Живой Он, мать. Живой. — Негнущейся рукой Я по-мужски перекрестилась — Крестом таким широким, Как сосна над головой! Вскочили мы, пылая. Рассыпались в сугробе Картошка, вобла, свечка, Рукавицы — на ветру… И улыбался Ангел: — Так — нет Его во гробе. И щеки так горели — Я тоже не умру. И щеки так горели — Как сливы и гранаты! И слезы так стекали — Алмазы-жемчуга! И жизнь вокруг сверкала Не грязной и проклятой — Рекою ледоходной, Грызущей берега! И обнялись мы, бабы, Над свежею могилой, Над милою могилой, Могилою пустой! И нас земля родная Качала и любила. И не снега сияли, А звезды Под пятой.

НЕВЕРИЕ ФОМЫ

…Страна, держава гиблая — Туманы все великие, Вокзалы неизбывные, Полны чудными ликами… Да поезда товарные, Взрывчаткой начиненные, — Да нищие пожарные, В огонь навек влюбленные… Россия, сумасшедшая! Тебя ли петь устану я? В грязи твоей прошедшая — В какую святость кану я?!.. В откосы, где мальчишки жгут Сухие листья палые, В заводы, где, проклявши труд, Мы слезы льем подталые?.. Полынь, емшан, седой ковыль, Кедрач, органом плачущий, — Да инвалидный тот костыль, Афганский, рынком скачущий… — Птичий базар очередей, Котел кипящий города — Да лица выпиты людей — Идут, Предтечи Голода… Пивной буфетчицы живот… Костистые ломбардницы… — А кто во флигеле живет? — Да дочь наркома, пьяница… Страна, держава гиблая! Подвалов вонь несносная… — Неужто — неизбывная? Неужто — богоносная? Неужто Ты еще придешь, Христе наш Боже праведный, Из проруби глоток глотнешь Да из реки отравленной? Гляди — не стало снегирей И соловьиной удали, — Гляди, Христе, гляди скорей, Пока мы все не умерли!.. Не верю я, что Ты придешь! В Тебя — играли многие… Ты просто на Него похож — Глаза большие… строгие… Округ главы твоей лучи — Снега, небось, растопятся!.. А руки, словно две свечи, Горят — сгореть торопятся… Не верю! Отойдите все. Голодная, забитая, В солярной, смоговой красе — Земля — Тобой забытая… И чтобы Ты явился вновь, Во славе, не крадущийся, — Когда Малюты жгли любовь Церквей Твоих смеющихся?! Не верю!.. Покажи ладонь… Обочь Христа сиял покой. Из раны вырвался огонь. И очи защитил рукой Фома! …Держава горькая, Земля неутолимая — Над водкой и махоркою — Глаза Его любимые… В глаза Ему — да поглядеть… Поцеловать ладонь Ему… …Теперь не страшно полететь По мраку по вороньему. Теперь не страшно песню петь — Указом запрещенную! Теперь не страшно умереть — Любимому, Прощенному.

ВОСКРЕСШИЙ ХРИСТОС В ЭММАУСЕ И УЧЕНИКИ

От досок стола, от скатерки, от хлеба лицо приподнял устало. Патлато, печально висели волосы; их концы светились, подобно свечам зажженным. — Ну что вы, родные, — выдохнул хрипло. — Еще не конец. Это только начало. И закат кистью мазнул по плечам, в белый лен облаченным. У Петра борода искрилась тоже. Он тер ее, мигал часто-часто, Хотел слезы сокрыть, — а они лились, лились помимо воли, Иоанн, хмуря лоб, тащил на стол печеную рыбу, парень крепкий и коренастый, А Фома шумно из чаши прихлебывал и все морщился, как от боли. — Вот, Учитель, сотовый мед. Есть ведь хочешь!.. Отведай… — Взял Иисус одною рукою миску с медом, другою — хрустальные соты, — И сытная сладость простого земного обеда На миг заслонила все грядущие войны, все тощие детские руки, все хлебы с соломой, все голодные годы… Он ел, и мед тек по Его бороде, и слезы — по скулам, И рука, осязавшая хлеб и печеную рыбу, стрекозою дрожала — И взлетала ко рту опять, и во дверь холодом дуло, И теплая кошка персидской царицей на босых ногах у Него лежала, И носом касалась незатянувшихся ран на ступнях, их осторожно лизала… Фома ничего не ел — сжимал в тюрьме кулака деревянную щербатую ложку… А дом — степная палачиха-вьюга трясла-сотрясала, И пацан Иоанн глядел в окно, как собака, сторожко… И молвил Он: — Спасибо за хлеб-за соль. А теперь пойду Я. Уверовали вы — мне больше ничего и не надо. Воткнусь, вонжусь глубоко — без следа — во вьюгу седую, Чей резкий голос, как у Пилата, — с надсадом… А вы не забывайте меня. — О рушник вытер руки И помолчал. — Ты, Иоанн… Делай на двери зарубки — растешь еще, милый… Ты, Петр!.. (Глотнул тяжело). Снеси все великие муки С твоею всегдашней улыбкой и бычьей силой… Снеси поношенье, камни, хулу, изгнанье, темницу — Все снеси во имя любви, во имя… — (Задохнулся…) Ты, Фома… Не угрюмься, выпусти радости птицу!.. Страданья и немощи сами придут — знать не будешь, что делать с ними… Я любил вас. Люблю. Я всегда буду с вами со всеми. — Встал над столом. Петр отер тылом ладони губы. — А теперь мне пора идти. Небеса зовут. Вышло земное время. И дверь сама распахнулась. И пошел Он в проем двери — без шубы, Босиком, шагом легчайшим — так на землю листва облетает, — Вьюга рубаху крутила за спиною — льняными крылами… И шептал Петр сухими губами: — Не вем, где душа по скончании обитает, Но Ты ел здесь печеную рыбу и сотовый мед — значит, Ты с нами.

ВОЗНЕСЕНИЕ ГОСПОДА НА НЕБО

В тулупе старик руки крепко прижал ко груди… Девчонка с косою ржаной завизжала: «Гляди!..» Два бритых солдата — им ветер так щеки засек — Уставились в неба расписанный мощно чертог. Шел пар изо ртов у людей и домашних зверей. Младенцы вжимались, сопя, в животы матерей, А матери, головы к черному небу задрав, Глядели, как поле колышется звездчатых трав Под северным ветром, которому имя — Норд-Ост! И в кровном сплетении красных ли, белых ли звезд, Над ветром обглоданным грязным хребтом заводским, Над всем населеньем пещерным, всем женским, мужским, Над рокером жестким, плюющим в дыру меж зубоав, Горбатым могильщиком, пьющим портвейн меж гробов. Над девкой валютной с фазаньим раскрасом щеки, Над малой детдомовкой — валенки ей велики! — Над высохшей бабкой-дворянкой с крестом меж ключиц, С видавшими виды глазами зимующих птиц, Над толстой торговкой, чей денежный хриплый карман Топырится жирно, Над батюшкой сивым, что пьян Допрежь Литургии — и свечки сжимает в горсти, Тряся бородой пред налоем: «Ох, грешен… прости!..» — Над рыжей дояркой, что лузгает семечки в грязь, Над синим морозом, плетущим славянскую вязь На окнах почтамтов, столовых, театров, пивных, Бань, паром пропахших, больниц, как судеб ножевых… — Над рабством рабочего, смехом крестьянских детей, Над синим морозом — а он год от года лютей, Над синим морозом — байкальским, уральским, степным — Летит наш Христос, лучезарный, сияющий дым, Летит Человек, превращенный любовью во свет. И все Ему жадно и горестно смотрят вослед.

УСПЕНИЕ МАРИИ

Уже не плачу, не дрожу, Не выгибаюсь смертным телом. Уже огрузло я лежу На простынях, буранно белых. Ссутулился оглоблей внук. Рыдает внучка на коленях. И синий крест холодных рук — Уже без перстней и каменьев. Я век огромный прожила. Я видела земли остуду. Я по костям и крикам шла, Обочь безумия и блуда. В тюрьме была моя семья. В пивной, в товарняке, в больнице… И Сына в небе зрела я, И Крест летел скитальной птицей. Но полно. На крестах дорог Живая жизнь моя распята. Рука вдоль вытянутых ног — В стерильном хрустале палаты. И одеяло — не парча, А дрань зазенной байки старой, У изголовья — не свеча, А швабра наглых санитарок, И херувимы не летят, А черны от рыданий лица, И люди вновь себя хотят Уверить — смерть им снится, снится… Старушечья коса висит С подушки — лошадиной плетью. И крестик меж грудей горит Над сирой реберною клетью… Но что это?! Летят огни, И облака искрят снегами, И звезды мне уже сродни Над ледяными берегами! И в шелковье одежд лечу, И буйством слез, и волосами Вдали похожа на свечу, Чье в черноте — опалом — пламя! Так вот Успенье каково: Там, на земле, метели воют, Здесь — злато туч и торжество, Венец лучей над головою!.. Да кто ж навстречу мне летит?!.. Да чьи глаза слезами блещут?!.. Рука простертая горит, Подъятые власы трепещут… А я была плохая мать — Варить похлебку не умела… Сынок мой, дай Тебя обнять — Пронзенное, худое тело… Мой Сын — Он мир хотел спасти! Его в морозный день казнили. Прости же, мир, меня, прости! Ведь Он — воскрес, А я — в могиле.

СТРАШНЫЙ СУД. ВИДЕНИЕ МАРИИ

…Я вышла в поле. Вьюги белый плат Лег на плечи. Горячими ступнями Я жгла снега. О, нет пути назад. И звезд косматых надо мною — пламя. Глазами волчьими, медвежьими глядят, Очами стариков и сумасшедших… Окрест — снега. И нет пути назад. И плача нет над жизнию прошедшей. В зенит слепые очи подняла я. И ветер расколол небесный свод На полусферы! Вспыхнула ночная Юдоль! И занялся круговорот Тел человечьих! Голые, в мехах, В атласах, и в рогожах, и в холстинах Летели на меня! Великий страх Объял меня: я вдруг узнала Сына. На троне середь неба Он сидел. Играли мышцы рыбами под кожей. Он руку над сплетеньем диких тел, Смеясь, воздел! И я узнала, Боже, Узнала этот мир! Людей кольцо Распалось надвое под вытянутой дланью! И я узнала каждого в лицо, Летящего над колкой снежной тканью. В сапожной ваксе тьмы, в ультрамарине Ночных небес — летели на меня Младенец, горько плачущий в корзине, Мужик с лицом в отметинах огня, Влюбленные, так сплетшиеся туго, Что урагану их не оторвать, Пылающих, кричащих, друг от друга! Летела грозно будущая мать — Живот круглился, что Луна, под шубой! А рядом — голый, сморщенный старик На звезды ледяные скалил зубы, Не удержав предсмертный, дикий крик… Метель вихрилась! И спиной барсучьей Во поле горбился заиндевелый стог. Созвездия свисали, будто крючья, Тех подцепляя, кто лететь не мог! Тела на звездах в крике повисали! А леворучь Христа узрела я — Себя! Как в зеркале! Власы на лоб спадали Седыми ветками! Гляжу — рука моя У горла мех ободранный стянула, Глаза на Землю глянули, скорбя… А я-то — под землей давно уснула… Но в черном Космосе, Сынок, я близ Тебя!.. А праворучь — старик в дубленке драной, Мной штопанной — в угоду декабрю, — Святой Никола моя, отец, в дымину пьяный, Вот, милый, в небесах тебя я зрю!.. Недаром ты в церквах пустые стены В годину Тьмы — огнем замалевал! Для киновари, сурика — ты вены Ножом рыбацким резко открывал… Округ тебя все грешники толпятся. Мне страшно: вниз сорвутся, полетят… Не занесу я имена их в Святцы. Не залатаю продранный наряд. Я плачу: зрю я лица, лица, лица — Старуха — нищенка вокзальная — с узлом, Бурятка-дворничиха — посреди столицы Вбивала в лед чугунный черный лом! — И вот он, вот он! Я его узнала — Тот зэк, что жутко в детстве снился мне — Занозистые нары, одеяло Тюремное, и навзничь, на спине, Лежит, — а над глазами — снова нары, И финкой входит под ребро звезда, И в тридцать лет уже беззубый, старый, Он плачет — оттого, что никогда… Не плачь! Держись! Кусок лазурной ткани Хватай! Вцепись! Авось не пропадешь, Авось в оклад иконный, вместо скани, Воткнут когда-нибудь твой финский нож… А за ноги тебя хватают сотни Страдальцев! Вот — уже гудят костры Пытальные!.. Да, это Преисподней Те, проходные, гиблые дворы. Замучают: в рот — кляп, мешок — на шею, И по ушам — палаческий удар… Но Музыка! Зачем она здесь реет, Откуда надо льдами — этот жар?! Как Музыка трепещет на ветру! Сколь музыкантов!.. Перцами — тимпаны… Бредовой скрипки голосок в жару Поет «Сурка» — любовно, бездыханно… Флейтист раздул, трудяся, дыни щек! Арфистки руки — снежные узоры, Поземка… А мороз-то как жесток — Лишь звезды там, под куполом, на хорах, Переливаются… Плывет органный плот, И бревна скреплены не проволокой — кровью Всех, кто любил, страдал, кто в свой черед Падет, прошедши рабью жизнь, воловью… Играй, орган! Раздуйтесь в небесах, Меха! Кричите громче, бубны, дудки! Мне страшно. Чую я Великий страх — Последний страх, сверкающий и жуткий. И в музыке, насытившей простор Земли зальделой и небес державных, Запел, запел родимый светлый хор О днях пречистых, людях богоравных! И рядом — за лопаткою моей — Я онемела, в глотке смерзлось слово… — Ввысь, ввысь летели тысячи людей — Как языки огня костра степного! Они летели ввысь, летели ввысь! Улыбки — ландышами первыми сияли! В холодном Космосе мой Сын дарил им жизнь — И так они друг друга целовали, Как на вокзале, близ вагона, брат Сестру целует, встретивши впервые, Все ввысь и ввысь! И нет пути назад. Лишь в черноте — дороги огневые. Лишь в черноте — гремящий светлый хор, Поющий «Свете тихий», «Аллилуйю», — О мой родной, любимый мой Простор! Тебя я прямо в губы поцелую… Твои пустые, синие снега. Бочажины. Излучины. Протоки Медвяные. Стальные берега. Избу с багрянцем власти на флагштоке. Угрюмые заречные холмы. Церквуху, что похожа на старуху. Грудь впалую чахоточной зимы И голубя — сиречь, Святого Духа — На крыше сараюшки, где хранят Велосипеды и в мешках — картошку! И шаль прабабки — таборный наряд, И серьги малахитовые… Кошку, Залезшую в сугроб — рожать котят… Целую все! Целую всех — навечно! Лишь звезды дико в черноте горят, Так грозно, страшно, так бесчеловечно… — И звезды все целую! До конца, До звездочки, пылинки света малой! Все лица — до последнего лица, Всю грязь, что из нутра земли восстала, Всю чистоту, что рушится с небес Прощальными родными голосами, — Целую мир, пока он не исчез, Пока его я оболью слезами! Сугробы! Свечи! Рельсы!.. И Тебя, Мой Сын, кровинка, Судия мой грозный, Пока гудит последняя судьба Гудком росстанным на разъезде звездном, Пока, мужик, глядит в меня Простор, Пока, мужик, меня сжимает Ветер, Пока поет под сводом светлый хор Все счастие — последнее на свете.

ПЕСНЯ МАРИИ — КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Спи-усни… Спи-усни… Гаснут в небесах огни… Спи… От сена запах пряный, В яслях дух стоит медвяный, Вол ушами поведет… Коза травку пожует… В небе синяя звезда Так красива, молода… Не состарится вовек… Снег идет, пушистый снег… Все поля-то замело — А в яслях у нас тепло… Подарил заморский царь Тебе яшму и янтарь, Сладкий рыжий апельсин, Златокованный кувшин… Спи, сынок, спи-усни… Заметет все наши дни… Будем мы с тобой ходить, Шубы беличьи носить, Будем окуня ловить — Во льду прорубь ломом бить… Будешь добрый и большой, С чистой, ясною душой… Буду на тебя глядеть, Тихо плакать и стареть… Спи-спи… Спи, сынок… Путь заснеженный далек… Спи-усни… Спи-усни… Мы с тобой сейчас одни… Мы с тобой одни навек… Спи… Снег… …Снег…