Сотворение мира

Крюкова Елена Николаевна

И так, ослепив мои сомкнутые глаза, вошла она мне острием под сердце, и поняла я: вот для чего живу я, малый человек, сосуд скудельный, вот для чего приуготовила меня метель моя дольняя, слепая повитуха.

И спросила я сухими строгими губами:

— Звезда, скажи, что ты знаменуешь? Долго ли еще надо лбом моим гореть будешь?

Не двигалась Звезда, только испускала лучи свои синие, торжественные, прямые. И зимняя земля под нею, и задраенный намертво железным льдом Байкал жестоки были и безмолвны.

И поняла я, что вот так — однажды в жизни — должны живая душа оказаться перед лицом Троицы Триединой — Мороза, Космоса и Смерти.

И вопросила я еще раз, стоя босыми ногами на холодном полу срубового дома, глядящего очьми в горькую, воющую байкальскую пустыню:

— Что мне уготовано в сем мире, родная?.. Ты же знаешь… Скажи!..

И ворохнулась Звезда тяжело и больно под сердцем моим.

И стало внутри меня светло и горячо, и слезы поземкой пошли по щекам.

Жизнь свою я как на ладони увидела. Себя — седую. Сына — на Кресте. Молнию — в дегтярной тьме. Лики, глаза бесконечной реки людей, любовью к моему сыну — к моему живому горю — живущих…

И возопила я, вскричала6

— Звезда, Звезда!.. Неужто ты меня избрала!.. Да чем же я от других-иных отличилась, чем заслужила, в чем провинилась!.. Вот руки мои, ноги, чрево, сердчишко бьется, как у зайца, когда по льду его собаки геологов гонят, — нищее, бабье, земное… Что ж ты делаешь-то, а, Звезда, пошто меня, многогрешную, на сей путь избираешь?!.. А я не хочу… Ох, не хочу!.. Другую найди… Мало ль баб по белу свету такой доли просят-молят, тебя в безлюбье на закоптелых кухнях, где пахнет черемшою да ржавчиной от стенок чугунов, — призывают!.. Меня — за что?!..

И молчал, дыша в пазы сруба пьяною вьюгой, старый Байкал.

И глядела в меня со смоляных небес острая Звезда: детской гремушкой — свадебным перстнем — старческим плачущим глазом — поминальной свечою — и снова дитячьей пятипалой, лучистой ладошкой — до скончания грозных и ветхих, никому не желанных, неприметных, неслышных, до конца прожитых мною, дотла и до дна, бедных, возлюбленных, могучих дней моих.

Да простится мне, что я изъясняю жизнь Сына своего словами; женское дело другое.

Но рек мой Сын: не хлебом единым жив человек. И вот, помню Его слова.

Я видела Его младенцем, Он сосал грудь мою; я кормила Его хлебом, вынимая свежие ковриги из печи; я шла за Ним и внимала Ему, и я видела Его последнее страдания.

Та женщина, чьею рукою я сейчас вожу, чтобы записана была воля моя и жажда моя, — та, живая… да простится ей то, что облекает она мой рассказ в одежды, привычные ей.

Ибо душа кочует из тела в тело, и так живет вечно; ее душа услышала мою — да запечатлеется боль моя печатью ее горячей ладони, еще не утиравшей со щек влаги близ Креста свежевыструганного.

Аминь.

ДЕТСТВО

Мать везет меня в санках. Ночь. Снег искрится алмазно. Боль. Я у матери — малая дочь. Мы в миру — перекатная голь. Мать из бани меня везет. Козья шаль — крест-накрест на мне. Лед искрится алмазно. Пот Под шубейкой — вдоль по спине. Мать из бани меня — домой. Сруб дегтярный. Вонь, керосин. Коммуналка. В подъезде — немой: Напугать хочет, сукин сын. Кажет нож под полой. Мычит! Мать полтинник сует ему. Санки тянет. Угрюмо молчит. Я иду за нею — во тьму. Ключ буравит замок. Дом. Коридора слепая кишка. И базарного радио гром, Керосинные облака! Коммуналка, моя родня! Деньги старые — не в ходу… Как ты будешь тут без меня, Кога я — во Время уйду?.. Мать бежит из тьмы, золота. Сковородка в руке: блины… Мне — родить второго Христа?! …Только давят гирею — сны. Только снится: синий простор. На полнеба. На все небеса. И мой Сын горит, как костер. И пылают Его власа. Он, мужицкую длань подъяв И глазами блестя в бреду, Судит грешникам — вопль расправ, Судит праведникам — звезду. Я сижу от Него леворучь. Я, сжимая руки, реву: Сын мой, Сын мой, Ты их не мучь! Удержи Ты их на плаву! Может, эти толпы убийц, Может, эти сброды воров Упадут пред Тобою ниц, Под слепые плети ветров?! Сын мой, Сын мой!.. Ты их прости!.. Человечий недолог век… Погляди: все лицо в горсти Стиснув, плачет горбатый зэк… Он любви и детей хотел! Он не знал, отчего — убил… Он пятнадцать лет отсидел. Он забыл, кем на свете был. Твой носил он нательный крест. И, когда снега — пеленой, Плакал он и глядел окрест На отверженный мир земной. Сын мой, Сын мой, его — прости!.. Прожигает огонь. Дотла. Просыпаюсь. Мороз — до кости. Я во сне внебесах жила. — Мама! — хрипло зову. — Пить!.. Жар. Об кружку зубы стучат Я безумно хочу — жить. Я не знаю дороги — назад.

БЛАГОВЕЩЕНИЕ

Целый век она шла одичало с работы. Тесто тела крутили и мяли в толпе. И петровские ботики — утлые боты — Так скользили по льду, как текли по судьбе. На жарптичьи витрины она не глядела. Снег ее Мономахову шапку расшил! «…Ничего, наряжу свое бедное тело Да в поземку, — а душу пущу на распыл…» А толпа набегала, стонала, мычала, Море снега прибоем толкало дома, Ресторанные цепи, аптеки-причалы, Где любовь — по дешевке и смерть — задарма! Мальчик плакал в трамвае. Щенок из кошелки Ультразвуком скулил. Пахла нефтью доха У сушеною грушею сморщенной тетки. У баяна людского дышали меха. Город ярмаркой плыл, изукрашенный бедно — То ладьями тюремно обритых церквей, То лампадами лиц, по-чахоточьи бледных, Схожих с ликами тех, за решеткой!.. — зверей, — То печеночным запахом из магазина: Это греза! забыли давно запах тот! — А буранный пирог да с корицей бензина Все глотает, не в силах насытиться, рот… — То под вывеской яркою — матерной песней: Перекресток сырой да колючий старик, Да гармошка трясется над Красною Пресней, Да в ушанку богач положил пятерик, — То сияющим — больно глядеть! — поцелуем Пацана, что вчера в этот мир — из тюрьмы, И румяной Аленушки: кормим-балуем, А потом — прямо в топку их, в зарево тьмы, Наших милых детей, наших роженых в муках, Наших ярых Предтеч, нашу нежную боль… …Целый век она шла. И несла сетку лука И батон, жестяной от мороза. И соль. И дошла она, лестницу тяжко измерив Утюгами шагов. Коммуналка спала. Отворились в каморку скрипучие двери — Или Ангел раскинул два чистых крыла? И застыла она над людскою едою, Над пустою посудой, над грязной плитой. И застыла она — перед новой бедою, Навсегда ей в нутро и в дыханье влитой. И застыла она, так лучистую руку Положа на воздетый ко звездам живот, Что услышали звезды великую муку, Коя в бабьем изгвазданном теле живет. Так стояла она — над раскиданной снедью, Над бельмастым окном, где на вате меж рам От игрушек осколки, — над самою смертью, И над чем мы — по смерти — стоять будем — там! А в окно ее Ангелом билася вьюга. И шептала она: — Ничего, ничего. Погуляла я славно. За дело, подруга. Подниму без Отца и взлелею Его. Заработаю скотьим горбом — я двужильна! Изуверские надписи в лифтах сотру Белым пламенем глаз! — чтобы чистым и сильным Мир предстал перед Ним — о, пока не умру… О, доколе я с Ним! И на улицах людных, И в подземных котлах, и в тугих поездах — Я любить Его буду так долго и трудно, Как рожать: в напряженье, разрывах, слезах! В катастрофах! Крушеньях! Воронках! И взрывах! В колыбелях — в любовных постелях — в гробах! Ибо этой Любовью мы все будем живы. Ибо эта Молитва — у всех на губах.

РОЖДЕСТВО

Рычала метель, будто зверь из норы. Летел дикий снег. Жженый остов завода Мертво возлежал под огнем небосвода. Зияли, курясь, проходные дворы. Трамваи — цыганские бубны — во тьме Гремели. Их дуги — венцами горели, Сквозь веко окна ослепляя постели — В чаду богадельни и в старой тюрьме. Куда-то веселые тетки брели. В молочном тумане их скулы — малиной Пылали! За ними — приблудная псина Во пряничной вьюге горелой земли Тянулась. Кровавые гасли витрины. Спиралью

вихрился автобусный смог. Народ отдыхал. Он давно изнемог Нести свое тело и душу с повинной И класть их, живые, у каменных ног. Тяжелые трубы, стальные гробы, Угодья фабричные, лестниц пожарных Скелеты — все спало, устав от борьбы — От хлорных больниц до вагонов товарных. Все спало. Ворочалось тяжко во сне — В милициях пыльных, на складах мышиных, В суконных артелях, в церковном огне, Где ночью все помыслы — непогрешимы… Ночь темной торпедой по белому шла, По белому свету, песцовомц дыму Котельных, где — Господи! — Мало тепла Для всех наших млых, так жарко — любимых… Шла смертная ночь — тем подобьем смертей, Что мы проживем еще — каждый как может, Шла бредом дитяти, морозом по коже И пьяными воплями поздних гостей… Спи, мир, отдыхай! Ночь на это дана. Труд выжег всю плоть. Сохрани душу живу. В казенных рубахах святых индпошивов Спи, свет мой, калека, слепая страна… Но дом был на улице. Номер с него Бураном сорвало. Обмерзлые ветки Гремели по стрехам. А там — торжество Творилось: на радость потомкам и предкам. Искусаны в кровь одичалые рты. Никто не подходит. Храпят акушеры В каптерке. И болью предродовой веры Бугрятся божественные животы. И, выгнувшись луком, Мария зовет Сиделку, пьянея, дурея от боли… О люди вы, люди! Не слышите, что ли! Он — вот Он, приходит, рождается, вот! Вот — темя сияет меж ног исступленных! А свет золотой! А в крови простыня! Так вот чем кончаются царства и троны… — Мария, Мария, ты слышишь меня! Идет Он на свет не в яслях лучезарных, Где плачет овца, улыбается вол — В гудках пассажирских, в крушеньях товарных, В домах, где — кутьями уставленный стол! Идет Он на свет не под нежные губы, Мария, твои, — а под ругань бланых, Под грузчицкий хохот, буфетчицам любый, Под матерный посвист и водочный дых! Идет Его бедное тельце, сияя Щуренком в протоке — во смрады громад Фабричных предместий, машинного Рая, Где волк человеку — товарищ и брат… Да, Господи Боже, досталось родиться Вот именно здесь, в оголтелой земле, Где в трубах метро преисподние лица Летят, как снега по дегтярной зиме! Да, мальчик, сынок, пей до дна эту чашу — Такую нигде уже не поднесут: Последний приют заметелен и страшен, И ученики — от Креста не спасут… Кричи же, Мария! Пустынна палата. Кричи же, родная! О счастье — кричать, Пока ты — звериным усильем — распята, Пока на устах твоих — вопля печать! Ори! Это счастье — все выкричать в лица Наемных врачей и воровок-сестер, И крком родильным — и клясть, и молиться На сытый очаг, погребальный костер, И в небо упертые копья коленей Внезапно — до хруста костей — развести, И вытолкнуть — Бога иных поколений!.. …И крик оборвется. Помилуй… Прости… Обмоют. Затянут в больничную ветошь. Придут с молоком и лимоном волхвы. И станет метель Ему — Ветхим Заветом, Твердимым устами российской молвы. Он будет учиться любови у старцев На овощебазах да на пристанях. Он с первой любимой не сможет расстаться На грозном вокзале, в дымах и огнях… Ему ляжет Русь и мазутом, и солью Под легкие, злые мальчишьи ступни… Бери эту землю. Болей этой болью Прости. И помилуй. Спаси. Сохрани.

ПОКЛОНЕНИЕ ВОЛХВОВ

Снега упорные мели и мощно и печально пели, Когда на сем краю земли, в еловом выстывшем приделе, Среди коров, среди овец, хлев освещая ярким телом, В тряпье завернутый, малец сопел и спал на свете белом. Я на коленочках Его держала. Было очень больно Сидеть… Но было торжество отчаянно и колокольно! Старуха супротив меня, слезясь глазами, быстро пряла. А овцы грелись близ огня — таких овец я не видала: Как снеговые горы, шерсть!.. В открытой двери плыли звезды. Навозом пахли доски, жесть и весь печной подовый аоздух. Обрызгал мальчик пелены… (На них — мешок я изорвала…) И бубенцы были слышны — волхвы брели, я поджидала… Они расселись круг меня. Дары выкладывали густо: Лимоны — золотей огня, браслеты хитрого искусства, И кольца золотые — вот — на леску рыбой нанизали, Варенье из лесных смород, а как варили — не сказали… Склонили головы в чалмах — как бы росистые тюльпаны, И слезы в их стоят глазах, и лица — счастьем осиянны: «Живи, Мария! Мальчик твой — чудесный мальчик, не иначе: Гляди-ка — свет над головой, над родничком!..» А сами плачут… Я их глазами обвожу — спасибо, милые, родные!.. Такого — больше не рожу вметелях посередь России… Чтоя. Арапчонок, смотришь ты, косясь, замерзнув, исподлобно?.. Младенцы наши — вот цветы: в снегах да во поле сугробном… И дуют, дуют мне в скулу — о, я давно их поджидада! — Собой пропарывая мглу, ветра с Ветлуги и Байкала, Ветра с Таймыра и Двины, ветра с Урала, Уренгоя, С Елабуги, Невы, Шексны, — идут стеной, рыдая, воя… Изветренная ты земля! Ты, вся продрогшая сиротски! Ты — рваный парус корабля, мазут машинный топки флотской… И в то скрещение ветров, в те слезы без конца-без краю, В ту нашу ночь без берегов — пошто я Сына выпускаю?! И вот уж плачу! А волхвы, стыдясь меня утешить словом, Суют небесной синевы громадный перстень бирюзовый И шепчут так: «Носи, носи, — ведь бабам бирюза — от сглазу!..» Ну, коли так, — меня спаси!.. А не спасешь — так лучше сразу… А будет горе — знаю я. Его к доскам прибьют гвоздями. И будет вся моя семья — тоска меж сохлыми грудями. Лицо ногтями разорву. Прижмуся ко Кресту главою. И, словно чей-то труп — во рву, — себя увижу молодою, Увижу снег, и теплый хлев, пеленки мешковины хлебной, Зубами как блестел, присев, волхвиный царь с травой целебной… И тельце Сына в пеленах, как спелый абрикос, сияет, И на ладошках-облаках кроваво звезды не зияют, И сено пряное шуршит, и тяжело вздыхают звери, И снег отчаянно летит в дубовые, медвежьи двери.

ИЗБИЕНИЕ МЛАДЕНЦЕВ

На этой земле Гефсиманского сада, На этой земле — детям нету пощады. Для них — за ежами тех проволок жгучих Морозных бараков державные тучи. Для них — трибуналов российская водка, И пальцев — в рыданье! — стальная решетка, Когда, головою воткнувшись в ладони, Ребенок-старик — во приделе агоний, На паперти горя, во храме безумья, — И сжаты не зубы, а колья и зубья… Для них — вечно шмоны, огни «Беломора» Во тьме, зуботычки бывалого вора, — А воля не скоро, свобода — не скоро, А очи слезятся от боли простора — Как будто бы мать режет лук на дощечке, И рыжие косы сестры — будто свечки, Отцово ружье на стене не стреляет И стопочку бабка тайком выпивает… О как бы своим животом я закрыла Таких малолеток! Как я б их любила — Всей матерней плотью, всей зверьею шкурой, Алмазной слезою, — о мы, бабы-дуры… Им жарила б мясо — его не едали, Им пела бы песни про горькие дали, Срастила б им вывихи и переломы, Засыпала б сахаром горечь оскомы Тюремной… Ты плачешь, сыночек?.. Не надо… …На этой земле — детям нету пощады.