Сотворение мира

Крюкова Елена Николаевна

РАЗЛУКА. КВАРТИРА 3

Этот мир — чахлый призрак. Бесплотный, костлявый. Люди, чуть съединившись, опять разрывают уста. И бегут, будто в астме дыша, и спеша — Боже правый! — Во бензины автобусов, на поезда… Вот и ты убегаешь. И пальто твое я проклинаю, Потому что не руки вдеваешь в него, а такую тоску, Что страданья больней, чем прощанье, я в мире не знаю, Хоть прощаться привыкли на бабьем, на рабьем веку! И бежишь. И бегу. И от нас только запах остался — Вкруг меня — запах краски, Вкруг тебя — запах модных дурацких духов… Эх ты, призрачный мир! Под завязки любовью уже напитался. Мало всех — прогоревших, истлевших — людских потрохов?!.. Но, во смоге вонючем спеша на сиротский, на поздний автобус, Шаря семечки мелочи, Ртом в чеканку морозных узоров дыша, Будем помнить: разлука — то мука во имя Живого, Святого, Что не вымолвит куце, корежась, живая, немая душа.

Реквием для отца среди ненаписанных картин

СОН

Алмазоносной, хрусткой, грозной печью Горят снега вокруг того жилья… Наедине с тобой, с родимой речью — О мой отец, дочь блудная твоя. Там, на погосте с луковицей яркой, — Лишь доски да прогорклая земля… Ты дал мне жизнь и живопись — подарком: Сухим

огнем, когда вокруг — зима. Давились резко краски на палитру. И Космос бил в дегтярное окно. Бутылка… чайник — бронзовою митрой… То натюрморт, любимый мной давно… О, Господи!.. Что светопреставленье, Когда, вдыхая кислый перегар, Глядела я, как спал ты в ослепленье Ребячьих слез, идущих, как пожар?!.. А мать, застлав убогие постели И подсчитав святые пятаки, С твоих картин стирала пыль фланелью, И пальцы жгли ей яркие мазки! Ты спал среди картин, своих зверяток, Своих любовниц, пасынков своих, И сон, как жизнь, и длинен был, и краток, И радостен, как в голод — нищий жмых, И страшен, как немецкая торпеда, Как ледовитый, Северный, морской Твой путь, когда вся живопись — Победа, А вся любовь — под палубной доской!.. Малярство корабельное! Мытарство Пожизненное! Денег снова нет На краски… Спи. Придет иное царство. Иной с картин твоих пробрызнет свет. И я стою. Мне холодно. Мне кротко. Со стен лучатся зарева картин. Ледок стакана. Сохлая селедка. Такой, как ты, художник — лишь один. И детство я свое благословляю. И сон твой окаянный берегу. Тобой ненамалеванного Рая, Прости, намалевать я не смогу… Но — попытаюсь! Все же попытаюсь Холсты, что не закрашены тобой, Сама — замазать… И в гордыне каюсь, Что кисть — мой меч. Что долог будет бой.

ТРОИЦА

Я вижу их в той комнате холодной, За той квадратной льдиною стола: Художник, вусмерть пьяный, и голодный Натурщик, — а меж них и я была. Натурщик был в тельняшке. А художник, С потрескавшейся верхнею губой, И в реабилитации — острожник, Во лживом мире был самим собой. Брал сельдь руками. Песню пел. И смелость Имел — щедра босяцкая братва — Все раздавать, что за душой имелось: Сожженный смех и жесткие слова. Натурщик мрачно, будто под прицелом, Сурово, скупо, молча пил и ел, Как будто был один на свете белом — Вне голода и насыщенья тел. Свеча в консервной банке оплывала И капала на рассеченный лук. И я, и я меж ними побывала. И я глядела в жилы желтых рук. И я глядела в желваки на скулах. И скатерть я в косички заплела… Морозным ветром из-под двери дуло. Дрожал пиджак на ветхой спинке стула. Звезда в окно глядела белым дулом. …И я — дите — в ногах у них уснула. …И я меж них в сем мире побыла.

БОГОРОДИЦА С МЛАДЕНЦЕМ

Идет горящими ступнями По снегу, ржавому, как пытка, — Между фонарными огнями, Между бетонного избытка. Какое гордое проклятье — Дух снеди из сожженной сумки. На штопанное наспех платье Слетает снег вторые сутки. Кого растишь, какое чадо?.. Кто вымахает — Ирод дюжий Или родоначальник стада, В пустыне павшего от стужи? Но знаешь (матери — всезнайки), Какая дерева порода Пойдет на Крест, и что за байки Пойдут средь темного народа, Когда Распятье мощно, грозно Раскинется чертополохом Над смогом полночи морозной, Над нашим выдохом и вдохом.

ПРОРОК

Лицо порезано ножами Времени. Власы посыпаны крутою солью. Спина горбатая — тяжеле бремени. Не разрешиться живою болью. Та боль — утробная. Та боль — расейская. Стоит старик огромным заревом Над забайкальскою, над енисейскою, Над вычегодскою земною заметью. Стоит старик! Спина горбатая. Власы — серебряны. Глаза — раскрытые. А перед ним — вся жизнь проклятая, Вся упованная, непозабытая. Все стуки заполночь. Котомки рваные. Репейник проволок. Кирпич размолотый. Глаза и волосы — уже стеклянные — Друзей, во рву ночном лежащих — золотом. Раскинешь крылья ты — а под лопатками — Под старым ватником — одно сияние… В кармане — сахар: собакам — сладкое. Живому требуется подаяние. И в чахлом ватнике, через подъезда вонь, Ты сторожить идешь страну огромную — Гудки фабричные над белой головой, Да речи тронные, да мысли темные, Да магазинные врата дурманные, Да лица липкие — сытее сытого, Да хлебы ржавые да деревянные, Талоны, голодом насквозь пробитые, Да бары, доверху набиты молодью — Как в бочке сельдяной!.. — да в тряпках радужных, Да гул очередей, где потно — походя — О наших мертвых, о наших раненых, О наших храмах, где — склады картофеля, О наших залах, где — кумач молитвенный! О нашей правде, что — давно растоптана, Но все живет — в петле, в грязи, под бритвою… И сам, пацан еще с седыми нитями, Горбатясь, он глядит — глядит в суть самую… Пророк, восстань и виждь! Тобой хранимые. Перед вершиною И перед ямою.

КУПАНЬЕ СУСАННЫ

Омоюсь, очищусь от скверны… Холодная эта вода… Я встану нагая — наверно, Отныне и навсегда. Я вспыхну, как жадное пламя. Ни плеч. Ни волос. Ни руки. Лишь тела тяжелое знамя — На мертвых миров сквозняки. Меня приравняли вы к блуду, К корыту, к лохани, к печи… А я приравню себя — к чуду. К купанью в осенней ночи. Я выйду на берег песчаный. Мне Волга стопу захлестнет. Встречай же купанье Сусанны, Катящийся с Севера лед! Вся

в кашле от дезактиваций, В пыли от пустого пути, Хочу в Чистоте искупаться, Хочу в Тишину низойти. Качает осеннюю пристань Мазутная наша волна. О тело, на холоде выстынь! Душа, поднимися со дна! Из тьмы забубенных бараков. Из плесени овощебаз. Из ветхого зимнего мрака, Где Космос целует лабаз. Из семечек в давке вокзальной. Из мата на школьной стене. Из жизни немой и печальной, Как жемчуг на илистом дне. Вхожу в Чистоту! Очищаюсь! Безродную дочерь прими, Природа! Тобой причащаюсь, Текущей в грязи меж людьми! Фабричная девка, Сусанна, Красотка с тусовки да пьянь, — Зачем тебе эта Осанна Над Волгой в осеннюю рань?! Зачем тебе эта церквушка И фреска, где ты себя зришь, Где свечки, старухи и дущно, И бедно, и счастливо лишь?!.. Зачем тебе певчие звуки Из мятной мерцающей мглы — Тебе, чьи замараны руки То зельем, то метой иглы?! Но я не хочу больше грязи. Мир ополоумел, зачах. Не стать мне потиром для князя И гривной на хрупких плечах. Молитвой единственной стало — Отмыться от песи, парши, Чтоб тело пречистым предстало Пред лютым сверканьем души. Да жить нам осталось недолго. Вон, вон они, старцы, идут. С речами о будущем долге И верою в праведный труд. И стрежень твой будет калечить Цветной керосин и мазут. И клены зажгут свои свечи! Дымы к облакам поползут! И буду стоять я, нагая, Над черной безумной рекой, Себя, как свечу, возжигая Над смоговой смертной тоской! И снег будет с неба валиться На съеденный ржавчиной лед. И малая чистая птица В чаду над мною пройдет.

ПОРТРЕТ МОЛОДОГО ЧЕЛОВЕКА С КРЕСТИКОМ НА ШЕЕ

Рубаха распахнута. Крестик в ключице. За верою модно поволочиться. За верою — ярко, за верою — громко… Вместо цепочки — от сумки тесемка. В глазах синих — ясно и пусто. Где-то — цитата из Златоуста Запомнена напрочь, повторена гордо… Тесемка врезается в тощее горло… А снег его крестит, мороз его дарит, А люди в автобусах ноги давят, А жизнь — неиспытанна, неизреченна — Неверьем, неверьем гудит обреченно — И в лица в пустые в пустых магазинах, И в брань площадную, и в сипы ьензина, В горелую снедь лилипутьих столовых, В истертую решку печатного слова! Лишь в эти снега, что легли на века На нищую землю подобьем платка, Да в то, как целуют любимых без меры — Вся вольная вера. Вся нищая вера.

ПОРТРЕТ ДОЧЕРИ В ПАРАДНОМ ПЛАТЬЕ

Тяжелые ладони — на розовом шелку. Мокрая прядь прилипла к виску. Из-под юбки — стоптанный каблук. Вечного взгляда смертный ультразвук. Какие там наряды! — дощатая зима. Какие там парады! — сибирская тьма, Концерт в Ербогачене, где к минус сорока Протянута сосновая колючая рука. Там дочка-пианистка играет певцам — Мальчишкам голосистым, охрипшим отцам, Влюбляется, рыдает — опухшее лицо… В бане роняет дареное кольцо… И снова самолеты, и снова поезда, И мыкается дочерь — незнамо, куда… Ах ты, портрет негодный, парадный ты портрет! Ни в памяти народной. Ни в замети лет… И вот лицо рисует суровая кисть. Ивот рисует руки угрюмая жизнь. И вот рисует сердце мое отец седой — Посмертною морщиной, глубокой бороздой. И вот я на портрете — вся в золоте сижу! На жизнь свою нынешнюю — из завтра гляжу! Глазами, намалеванными резко — в пол-лица — Гляжу на плач Начала. И на звезду Конца.

РАСПЯТИЕ

«…и опять этот сон. Хватаю кисть и малюю — Лоб в колючем венце, ребра, торчащие железно, Ткань вокруг бедер и кровь настоящую, живую, Струящуюся по запястьям и ступням бестелесным… Ох ты, человек мой, ох, тело мое родное, — Как же тебя они мучают, как же тебя пытают! Вот была бы я, милый, твоею земной женою — Перегрызла бы глотки мучителям, даром что не святая!..» «Тише, дочь, тише… Хорошо, что ты плакать можешь. Погляди-ка, как я Его написал: голого, худого, седого, С изогнутой кочергой ключицей, с гусиной кожей, Зубы гнилые в слепой улыбке показывающим бредово… Вот Он жил-жил на свете, да всю жизнь и прожил. И вроде бы Смерть сейчас для Него — благо! А погляди-ка: в какой зимородковой, голубиной дрожи Он на Кресте за жизнь хватается, бедолага… Ох, дочка! Он знает все! Знает, что воскреснет! Что Его именем будут сжигать и вешать! Что о Нем под куполами будут петь лучистые песни, Что Ему будут молиться все — и кто чист, и кто грешен… Но сейчас-то, сейчас! Больно рукам распятым! Больно ногам пробитым! Больно пронзенным ребрам! И последние секунды живет Он в этом мире проклятом, И молится, чтоб еще секунду пожить в этом мире недобром! И жилы вздуваются: это реки ломают льды. И глаза закатываются: это гаснут двойные звезды. И солдат в заржавелом шлеме тянет на копье Ему губку — глоток воды! Это Божья милость! А Он умирает, как человек — мучительно, грозно и просто.»

ЖЕНА ЛОТА

И пламя черное! И гром! Наш мир обрушился! И кровли Стекали жидким серебром, Потоками орущей крови! Поняв, что драгоценна жизнь, Забыв все золото — во Имя… — Бежали все, чтобы спастись! И я бежала вместе с ними. Таща корзины и детей, Крестясь, безумствуя и плача, Бежала вдаль толпа людей По тверди высохшей, горячей. И в этом колыханье душ, Что смерть и ночь огнем хлестала, — «… наш дом горит!..» — мне крикнул муж… Я бросила бежать. Я стала. И, в потный маленький кулак Зажав навеки ожерелье, Я оглянулась! Посмотрела! Да, это в самом деле так! Я больше чуда не ждала. Я просто знала: нету чуда. И обняла меня остуда И прямо к сердцу подошла. И, каменея от любви, И, ничего уже не слыша, Я подняла глаза свои От гибели — туда, превыше.