Сотворение мира

Крюкова Елена Николаевна

* * *

…Не трактат я любовный пишу — ну, а может, его лишь! Вся-то лирика — это любовь, как ни гни, ни крути… А в любви — только смелость. Там нет: «приневолишь», «позволишь»… Там я сплю у возлюбленного головой на груди. Мы голодные… Мед — это пища старинных влюбленных. Я сижу на железной кровати, по-восточному ноги скрестив. Ты целуешь мне грудь. Ты рукою пронзаешь мне лоно. Ты как будто с гравюры Дорэ — архангел могучий! — красив. О, метель!.. — а ладонь раскаленная по животу мне — ожогом… О, буран!.. — а язык твой — вдоль шеи, вдоль щек полетел — на ветру лепесток… Вот мы голые, вечные. Смерть — это просто немного Отдохнуть, — ведь наш сдвоенный путь так безмерно далек!.. Что для радости нужно двоим?.. Рассказать эту сказку мне — под силу теперь… Тихо, тихо, не надо пока целовать… Забываем мы, бабы, земную древнейшую ласку, когда

тлеем лампадой под куполом рук мужика! Эта ласка — потайная. Ноги обнимут, как руки, напряженное тело, все выгнуто, раскалено. И — губами коснуться святилища мужеской муки. Чтоб земля поплыла, стало перед глазами — темно… Целовать без конца первобытную, Божию силу, отпускать на секунду и — снова, и — снова, опять, пока баба Безносая, та, что с косой, вразмах нас с тобой не скосила, золотую стрелу — заревыми губами вбирать! Все сияет: горит перламутрово-знобкая кожа, грудь мужская вздувается парусом, искрится пот! Что ж такого испили мы, что стал ты мне жизни дороже, что за люй-ча бурятский, китайский, — да он нам уснуть не дает!.. «Дай мне руку». — «Держись». — «О, какой же ты жадный, однако». — «Да и ты». — «Я люблю тебя». — «О как тебя я люблю».

* * *

…Далеко — за железной дорогою — лает, как плачет, собака. На груди у любимого сладко, бессмертная, сплю.

* * *

«Ты не спишь?..» — «Задремала…» — «Пусти: одеяло накину — попрохладнело в доме… Пойду чай с „верблюжьим хвостом“ заварю…» И, пока громыхаешь на кухне, молитву я за Отца и за Сына, задыхаясь, неграмотно, по-прабабкиному, сотворю. Ух, веселый вошел! «Вот и чай!.. Ты понюхай — вот запах!..» Чую, пахнет не только, не только «верблюжьим хвостом» — этой травкой дикарской, что сходна с пушистою лапой белки, соболя… Еще чем-то пахнет — стою я на том! Что ж, секрет ты раскрыла, охотница! Слушай же байку — да не байку, а быль! Мы, геологи, сроду не врем… Был маршрут у меня. Приоделся, напялил фуфайку — и вперед, прямо в горы, под мелким противным дождем. Шел да шел. И зашел я в бурятское, значит, селенье. Место знатное — рядом там Иволгинский буддийский дацан… У бурята в дому поселился. Из облепихи варенье он накладывал к чаю, старик, мне!.. А я был двадцатилетний пацан. У него на комоде стояла статуэточка медная Будды — вся от старости позеленела, что там твоя Ангара… А старик Будде что-то шептал, весь горел от осенней простуды, И какой-то светильник все жег перед ним до утра. «Чем живешь ты, старик? — так спросил я его. — Чем промышляешь? Где же внуки твои?.. Ведь потребна деньга на еду…» Улыбнулся, ужасно раскосый. «Ты, мальсика, не помысляешь, Я колдун. Я любая беда отведу». «Что за чудо!» Прошиб меня пот. Но, смеясь молодецки, крикнул в ухо ему: «Колдунов-то теперь уже нет!..» Обернул он планету лица. И во щелках-глазах вспыхнул детский, очарованный, древний и бешеный свет. «Смейся, мальсика, смейся!.. Я палки волсебные делай… Зажигаешь — и запаха нюхаешь та, Сьто душа усьпокоя и радось дай телу, и — болезня долой, и гори красота! Есь такая дусистая дерева — слюшай… На Китая растет… На Бурятия тож… Палка сделашь — и запаха лечисся души, если каждый день нюхаешь — дольга живешь!.. Есь для каждая слючай особая палка… Для рожденья младенца — вот эта зажги… Вот — когда хоронить… Сьтоба не было жалко… Сьтоб спокойная стала друзья и враги… Есь на сватьба — когда многа огонь и веселья!.. Вон они, блисько печка, — все палка мои!..» Я сглотнул: «Эй, старик, ну, а нет… для постели, для любви, понимаешь ли ты?.. — для любви?..» Все лицо расплылось лучезарной лягушкой. «Все есь, мальсика! Только та палка сильна: перенюхаешь — еле, как нерпа, ползешь до подушка, посмеесся, обидисся молодая жена!..» «Нет жены у меня. Но, старик, тебя сильно прошу я, я тебе отплачу, я тебе хорошо заплачу: для любви, для любви дай лучину твою, дай — такую большую, чтобы жег я всю жизнь ее… — эх!.. — да когда захочу…» Усмехнулся печально бурят. Захромал к белой печке. Дернул ящик комода. Раздался сандаловый дух. И вложил он мне в руки волшебную тонкую свечку, чтоб горел мой огонь, чтобы он никогда не потух.

* * *

Никогда?! Боже мой! Во весь рост поднимаюсь с постели. «Сколько раз зажигал ты?..» «Один. Лишь с тобою.» «Со мной?..» И, обнявшись, как звери, сцепившись, мы вновь полетели — две метели — два флага — под синей бурятской Луной! Под раскосой Луной, что по мазутному небу катилась, что смеялась над нами, над смертными — все мы умрем! — надо мною, что в доме холодном над спящим любимым крестилась, только счастья моля пред живым золотым алтарем! А в стакане граненом духмяная палочка тлела. Сизый дым шел, усами вияся, во тьму. И ложилась я тяжестью всею, пьянея от слез, на любимое тело, понимая, что завтра — лишь воздух пустой обниму.

ВОСТОЧНЫЕ КАРТИНЫ ХУДОЖНИЦЫ, ЖИВУЩЕЙ В КВАРТИРЕ №… НАД ПОДВАЛОМ

Красавица лежит В сугробах простыней. На пышном теле — бездна бликов и огней. Да это я!.. — Ах нет, это Даная… Рыдает ангел, руки сжав, над ней…

* * *

Причесывайся, рыжая натурщица. Свободная рубаха Похожа на тюремный балахон. Глаза прищурены: Огонь волос слепит их. Ты заработалась, замерзла. Отдохни.

* * *

Мой друг рассказывал: Пришел в трущобы, к проститутке. Она разделась. В свете абажурной лампы Сверкнули беззащитные ключицы. В соседней комнате ребенок запищал. За окнами слепая Волга стыла. Он вывалил из кошелька деньгу, Послал подальше власть и государство. Дверь хлопнула, как крышка сундука.

* * *

…Ох, смеясь, я девчоночку эту пишу!.. Рассказать ее случай из жизни — прошу… «Родила я в пятнадцать годков… Ой, что в школе Было — ужас!… Не думайте, я не брешу…»

* * *

Голая девушка Сидит вполоборота. Худой рукой поддерживает грудь. Лопатки ходят знобкими тенями. Весь перламутр и позолота Ушли на глину круглых плеч. Глаза синей, крупнее слив. Струятся волосы ручьями По шее снеговой! …Такой и я бываю После целой ночи С любимым.

* * *

Ты — нагая — по черному небу летишь! Груди — Луны! И вся — медным Солнцем горишь! Вот он, Космос, который — во мраке постели, Где — от боли великой в подушку кричишь…

* * *

Ты тихо пальцы на бедро мне положил. Дрожь меня пронзила. Ты понял — и пальцы поменял на губы.

* * *

Люди, в любви соединяясь, Прекрасны дикой красотой. Ее писать — ну разве Хвосты быков обмакивая в кровь, На стенах Пещер, Где росписям потом молиться будут!

* * *

Разденемся. И лишь: люблю, люблю, — Твердим, твердим, твердим, как во хмелю… За это слово нам грехи простятся. Весь Ад я этим словом отмолю.

* * *

Мы все меняем — лики и года. Мы все меняем — вьюги, поезда. А сами думаем, что мы-то — неизменны!.. А глянешь в зеркало — ох, не гляди: беда…

* * *

О, как, смеясь, отец меня писал! Как на холсте меня он рассказал! Во всех стихах я так себя не выдам, Как отразил он — в самом страшном из зеркал…

* * *

Вжимаюсь, плачу, глажу — и слепну я опять… О тело человека, тебя нам не понять — Зачем — насущней хлеба, Зачем — потопней вод, Зачем — святей молитвы любимый жадный рот?..

* * *

…Газета мятая. И ложка — серебром. И дом мышиный, предназначенный на слом. Стою, как гренадер! И золотое зеркало твое Вбирает снежной бездной Мое черное белье…

* * *

Мой пряный, мой сухой Пантикапей!.. Плесни-ка, море, мне в стакан, налей… Я молодость мою запью тобою — Любимым все сильнее и скупей.

* * *

Плоть яростная женская груба. Откину прядь прилипшую со лба. Прости, любимый. Нежности не знала. О нежности твоей — моя мольба.

* * *

Так нарисуй меня!.. А как?.. Вот так: Монисто звонкое — как золотой карась — пятак, И пестрядь юбок, и платок расшитый Горит костром! На скулах — дикий мак!..

* * *

Цыганочку себе нашел?.. Гляди: Тебя крестом запрячу — на груди… Тебя с собой — во вьюгу унесу… В кулак зажму… От сытости — спасу…