Сотворение мира

Крюкова Елена Николаевна

* * *

Ох, сколько там времен?.. На стрелки глянь: Пора идти… Расшита снегом рвань Посконной да холщовой нашей жизни… Ну, с Богом. Поцелуй меня и встань.

* * *

Остались два печенья на столе. Окно горячее — на выстывшей земле. Остались мы, идущие по миру Уже поврозь — в казнящей, хищной мгле.

* * *

«Любимая!..» — Но в зеркале — не я, А в трещинах, морщинах — плоть моя… И ты — старик… Не плачь. Тебя люблю я — На берегу иного Бытия.

* * *

Старушка буду ведь!.. Скорей гляди: Вздымается, идет волна груди… Люби, покуда я не почернела!.. А там — пойдут холодные дожди…

* * *

А там — дожди косящие пойдут, Слезящийся огонь очей зальют… Еще, любимый, есть в запасе Время. Еще не скоро наш Последний Суд.

* * *

— Ты за каждою дверью видишь — себя. — Такая судьба. — Ах, нахалка, да ты ж еще — молода! — Да. — А за этою дверью — что гудят?.. — Свадьбу — гости глядят. — Чью?.. Неужто — твою?! — Слушай, что пою.

СВАДЬБА

Все по рынкам, по вокзалам, по миру скиталась. Не

краса была — а сила. Не любовь — а жалость. Как вкусна вода из баков железнодорожных! Близ гостиниц — вой собаки — отсветом острожным… Сколько раз — в подушку криком: эх, судьбу узнать бы!.. Вот — сияю ярким ликом. Дожила до свадьбы. Серьги — капельками крови. Дрожу, как синица. Сколько было всех любовей, — может, эта — снится?! Вспомню: боль… Пиджак на стуле…Писем вопль упорный… В самолетном диком гуле — плач аэропортный… Рюмки на снегу камчатном ягодами светят. Сойкой в форточку влетает резкий зимний ветер. Только счастья нам желают, нашу бьют посуду, Только я тебя целую, все не веря чуду! И когда средь битых чашек нас одних оставят — Наши прошлые страданья ангелы восславят.

* * *

Горечь лифтов ноздри прожгла. Вдоль по стенкам — надписей шрам. Где-то здесь я была. Жила. Здесь — залеченный жизни шрам. Под пятою подъезд гудит. Я бегу. О! Я узнаю — Маргарин первобытно смердит, И аккорд гремит, как в Раю… Ты, высотка! Тюрьма людей… Ты, любовь — ты пес за дверьми… …От любви нам — паче зверей — Жить — людьми, умирать — людьми. О, как веки воспалены… Флюорографом — этажей… Все каморки — обнажены… Все лилеи закинутых шей… И, как вкопанная, замру У квартиры с номером: ох, Это здесь… И, как на ветру, Съежусь: о, прости меня, Бог.

ГРЕХОПАДЕНИЕ

Меня девки подговорили И я белое платье пошила Ну сначала ели и пили Торт я резала да шутила А была компания пестрой Гобоист мой да два шофера Упирался мой локоть острый В пачку драную «Беломора» Общежитье И день рожденья Дух вахтерских и раздевалок И соседки курянки варенье Эх из курских китайских яблок Гости гости куда ж уплыли Гобоист мой напился пьяным И тяжелые руки застыли На кривом столе деревянном Я-то знала — другую любит Только я-то — живая птица Я в вино обмакнула губы Я боялась пьяной напиться Я по нем музыкантишке сохла Уже два с половиной года Та другая давно б издохла Я живуча Такая порода И когда он сгреб меня — кучей Да на койку скриплую кинул Да ожег щетиной колючей Да приник губами сухими Я сказала Да все что хочешь Он Но я не люблю нисколько Жизнь загубишь одною ночью Да ее загубить недолго Ох и страшно было Так страшно Я ж девчонка была натурально С посконьем своим — в ряд калашный Иноземный да чужедальний А уж двадцать четыре года Бабе стукнуло нестерпимо Мужику б — посреди народа — Закричала бы Ты любимый А тут страх этот — так ли двину Я рукою ногою так ли Пот клеймит бугристую спину Волоса — наподобье пакли Ребра гнулись — ломкие спицы — Да под ребрами под мужскими О как тяжко же становиться Бабой — чтоб носить это имя О как больно как это больно Эту боль рассказать — не хватит Ни столицы первопрестольной Ни железной прогнутой кровати Я закрыла простынку телом Чтобы он не узнал не понял Что сермяжницу захотел он За парчовой царицей в погоне Он не понял Назвал меня шлюхой Только скучной очень плохою Он сказал Твое тело глухо Ты навек пребудешь глухою Нет в тебе изюминки этой Той что всех мужиков щекочет Нет того медового света Что испить до дна всякий хочет И пошел ремень заправляя Громыхая мелочью медной А я думала что умираю И упала на пол паркетный Мы его мастикой натерли Запах был гадюшный и сладкий И схватил он меня за горло Запах этот — мертвейшей хваткой И лежала всю ночь под дверью Голяком мертвяком распилом Дровяным убитою зверью Ржавым заступом близ могилы Заступись заступником кто-то Никого Пустынна общага Вот какая это работа Вот какая это отвага Вот как бабами становяся На паркетах пищим по-птичьи А потом — от холопа да князя Озираем державу мужичью А потом Что потом мы знаем Мы — царицами прем по свету А ночьми от боли рыдаем Оттого что нежности — нету

ЭРОС

Я снимаю сережки — последнюю эту преграду, Что меня от тебя заслоняет — как пламя, как крик… Мы позор свой забудем. Так было — а значит, так надо. Я пока не старуха, а значит, и ты не старик. Повторим мы любовь — так пружину, прижатую туго, Повторяют часы, нами сданные в металлолом… Вот и выхода нет из постылого зимнего круга. Но зима не вовне — изнутри. Мы — в жилье нежилом. И пускай все обман — не прилепится к мужу супруга! — И пускай одиночество яростью тел не избыть — Мы лежим и дрожим, прижимаясь в горячке друг к другу, Ибо Эроса нет, а осталось лишь горе — любить! И когда мы спаялись в ночи раскаленным металлом, И навис надо мной ты холодной планетой лица, — Поняла: нам, веселым, нагим, горя этого — мало, Чтобы телом сказать песнь Давида и ужас конца.

* * *

Снова лифт. Душа болит Вниз. А сердце — вверх летит. Камнем вниз — а сердце — вверх! На площадке — яркий смех. Я спугнула их. Они Целовались яростно! …О, спаси и сохрани — Губ девичьих ягоды… Корневища рук мужских. И подснежник платья. Ширь разлива — свет реки — Крепкого объятья. «Это — Вечная Весна!..» «Молодежь-то — дурит…» А старуха — одна — Близ подъезда курит. Резко глянет на меня. Качнусь, как бы спьяну. После дыма да огня Я — тобою стану.

ТЕЛО И ДУША

Огни увидать на небе. Платье через голову скинуть. Ощутить перечное, сладкое жжение чрева. Аметисты тяжелые из нежных розовых мочек вынуть. Погладить ладонью грудь — справа и слева. Пусть мужик подойдет. Я над ним нынче — царица. Пусть встанет на колени. Поцелует меня в подреберье. Пусть сойдутся в духоте спальни наши румяные лица. Пусть отворятся все наши заколоченные накрест двери. Выгнусь к нему расписной, коромысловой дугою! Он меня на узловатые, сухие ветви рук — подхватит… Ощутить это первое и последнее счастье — быть нагою Вместе с желанным — на дубовой широкой кровати! …Да что ты, душа моя, плачешь!.. Ты ж еще не улетаешь Туда, откуда будешь с тоскою глядеть на Землю, Ты еще мое грешное тело любовью пытаешь, Я ж — еще прощаю тебя и приемлю! Опомнись!.. Не плачь!.. Ты еще живешь в этом горячем теле, В этом теле моем, красивом, нищем и грешном… О, уже некрасивом, — вон, вон зеркало над постелью!.. О, уже суглобом, сморщенном, безгрешном, безбрежном… О, в этом мало рожавшем, под душем — гладком, давно постылом, Украшаемом сотней ярких пустых побрякушек, О, в этом теле моем, еще кому-то — милом, Живешь еще, — и к тебе тянутся чужие — родные — души! Ну что же! Придите! Я вся так полна любовью — Душа моя еще не ушла из бродячего тела, она еще здесь, с вами… Но час настанет — и встанет она у изголовья, Как над упавшим ниц в пустыне — в полнеба — пламя.

ХРАМ КАНДАРЬЯ-МАХАДЕВА

Мрак черным орлом — крылами! — обнял меня. Когти звездные глубко вонзил… Вот я — нищенка. Стол — без хлеба. Стекло — без огня. Башмаки — на распыл. Ту обувку, что сдергивал жадно — пальчики-пяточки мне целовал!.. — В огонь, на разжиг… И дырявый кошель грош серебряный — весь промотал, До копеечки, в крик. Гляну: щиколки — в жутких опорках… Ах Боже Ты мой, Я ли?! — в тряпках, что стыд Изукрасил заплатой… — А помнишь — зимой По дороге, что хлестко блестит Войском копий-алмазов! Где уши — залепят гудки Саблезубых машин! — Ты за мною бежал, криком — кровью мужичьей тоски — Истекая меж сдвинутых льдин Многооких, чудовищных зданий, торосов-громад, Меж сгоревших дворцогв, — А царица твоя в шали яростной шла — в ярких розах до пят, В звездах синих песцов, В чернобурых, густых, годуновских мехах, В продубленных — насквозь!.. …Локоть голодом, черною коркой — пропах. Не загину: авось. Дл Лопаты Времен я пребуду: горчайший навоз. Для колес лягу: грязь. Скомкай платом меня, о Господь, для чужих диких слез! — От своих — лишь смеясь, Отряхнусь… Ночь черна. Пьяней самогона-вина. Деготь, сажа и мед. Себя судоргой: хвать! Когтем цапну: одна?!.. Да: камень и лед. И, сыта маятой, что молча спеку во печи Нездешних времен, Я пред зеркалом — в зубы кулак: о, молчи О том, что и он… …о том, что и ты — в пироге нищеты! — Начинка, кисляк… …о том, что пронзительней нет под Луной красоты, Когда мы — вот так — Во мраке больничной каморы — речной, перловичный плеск простыней — Печати сургучной тьмы — Рты пьются ртами — плечи ярче огней — В них стылые лица купаем мы — В горящих щеках и белках! В ладонях, грудях, животах! О мир, Брат Меньшой! Ты в нас — внутри! А снаружи — лишь пламень и прах, Где тело сгорает — душой! Где лишь угольки в сивой, мертвой золе От нас от двоих, — Крестом обозначь любовь на великой земле Несчастных, святых, Двух голых дитят, двух слепых, скулящих кутят, Двух царственных чад, — Эх, милые, глупые, нету дороги назад! Лишь цепи гремят. Лишь тянет конвойный вам черствый горбыль. Лишь похлебки вонючей дадут — Снеговой, дымовой. Лишь подушкой под щеку — пыль. Молитва: о, не убьют… Да, кандальные, злые! Нищие — да! Каторжане, юроды, сарынь! …Это мы сверкали под солнцем любви — города. Это мы под ветром любви шумели — полынь. Это мы сплелись — не в чуланной карболовой тьме, Где халаты драные, миски, лампы, шприцы, А во храме, что ярко горит — сапфиром! — в суме Черной ночи, где пламенны звезд мохнатых венцы! И по медному телу, пылая, масло пота течет, Драгоценное мирро: губами и пей, и ешь, — И сладчайшие: лоб, колени, грудь и живот — Есть для смертного мира — зиянье, прореха, брешь Во бессмертие. Руку мне поклал на хребет — На крестец — и жесточе притиснул к себе, прижал. Ты не плачь, мой кандальник, страдальник. В Индии храм Кандария есть. Там тысячи лет Мы все так же стоим: сверкающий ты кинжал, Драгоценные ножны я, изукрашенные бирюзой. …Изукрашенные чернью, смолью, ржою и лжой, Вдосталь политые дождями, усыпанные звездой и слезой, Две живых, дрожащих ноги, раздвинутых пред твоею душой.

ВАЛЕНКИ

Да, не царица. Господи, прости. Да, не царица. И фартук — масленный. И было из горсти Наесться и напиться. А мир — жестокий, многотрубный смрад Над сараюшкой. И в том бараке всякий смерд был рад Чекушке и горбушке. Бывала рада я… Чему? Кому?! Издохла жалость Кощенкой драной. К милому — в тюрьму Я наряжалась: Пред мыльным зеркалом, в испарине — серьгу, Ушанку-шапку: Лиса убитая!.. — и живо, на бегу Скидая тапки, Сухие лытки всунуть в раструбы тепла, Слепого жара… — О, как в тех катанках я Ангарой текла, К тебе бежала! О, как те валенки впечатывали след В слепящий иней, В снег золотой и наст, от горя сед, И в густо-синий Сугроб перед тюрьмой, где плакал ты, Вцепясь в решетки, — Глянь, я внизу!.. А там, за мной — кресты И купол кроткий!.. А там, за мной, — горит широкий мир Сребряным блюдом! И Солнца сладко яблоко! Вот пир — Я в нем пребуду Хозяйкой ли, прислугой — все одно! Убил?! Замучил?!.. — Я хлеб тебе сую через окно — Звездой падучей! Ни палачей, ни жертв, ни судей нет. Мы — дети Божьи. К тебе по блюду я качусь — багрян-ранет: По бездорожью Острожному, по саблям голых пихт, По свадебным увалам, По льдяным кораблям, где штурман зябко спит У мертвого штурвала, По мощным сионым круглых, пламенных снегов Из зимней печи, — Мокра, как мышь, под шубой на бегу, — к тебе, Любовь, К тебе, далече! К тебе!.. — и наплечать — не дожила. Не добежала. В дырявых катанках близ царского стола Мешком упала. А мир сверкает!.. блюда новые несут И серебра и злата!.. — А я лежу ничком, и слезы все текут, Как у солдата, Когда в окопе он… — и, валенки мои, Мои зверятки… — Заштопать, залатать… — и снова — до Любви: Марш — без оглядки — Через дымы, чрез духовитый смог, Через гранит тюремной кладки — Чтоб напоследок, у острога, одинок, Меня узрел ты на снегу… — вперед, зверятки…