Сотворение мира

Крюкова Елена Николаевна

* * *

Силен и яростен удар копья! Но я Внезапно ощущаю — льется нежность Растаявшею вечной мерзлотой…

* * *

Отец рассказывал про эвенкийку. Во льдах — стоянка близ Таймыра. Диксон. Село заброшенное. Женщины — рогожек наподобье. Отец в избу зашел — и узкие глаза Прошли через него навылет.

* * *

Преследует виденье: Красавица на станции космической, одна. Все ждет — ее спасут. Под сердце входят иглы звезд. …Такая одинокость На Земле бывает тоже.

* * *

Пишу нагое тело. Весь в поту рабочем, в рабочей слепоте! Вдруг прозреваю — вижу женщину с козьими лукавыми глазами, Широкобедрую. На щеки всходит краска. Работа вся насмарку.

* * *

Встань, милая, Как Марфа со свечами В тяжелых кулаках! И погадай, сколь в этой жизни Еще любить тебя я буду.

* * *

…Она

ничком лежала на кровати. Я подошел и нежно, еле слышно, Прося прощанья, Губами сосчитал худые ребра.

* * *

Я кланяюсь возлюбленному телу! Я, ударяя кистью дико по холсту, Люблю, люблю — И на холсте, гляди-ка, Из маленьких грудей твоих, Что прячешь в лифчик Застиранный, Великий Млечный Путь Сапфирами по дегтю неба брызжет!

* * *

Как я люблю твой золотой живот!.. То — мир, Куда вхожу я, раздвигая тучи, И молния моя летит отвесно В могучий мрак океанийский твой!..

* * *

Жара и Астрахань! Купаются цыганки. По набережной пыль летит, И ветер гонит воблы чешую. На песке — гигантскими цветами — юбки, тряпки… Одна цыганка вышла из воды, Черна, как головешка. Я замер От первобытной красоты ее.

* * *

Идем по выставке. Висит монисто — экспонат. «Хочу такое. Сделай мне!..» — сказала ты, смеясь. Я увидел: чешуя монет Играет меж грудей твоих веселых.

* * *

Читаю я псалом Давида По-церковнославянски. Не понимаю ничего. Вдруг глаза закрою — Из тьмы дегтярной проступает тело женское Сияньем Северным — до головокруженья… Зачем на казнь я эту обречен — Всегда в всюду видеть Красоту?..

* * *

Мы сплетены, как две ладони: Маленькая и большая. И в ритме древнем, Смеясь, качаясь, плача, Баюкаем друг друга — До самой смерти… самой смерти… самой…

МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА. КВАРТИРА……….(НОМЕР СТЕРТ)

…Он разомкнул ей колени горячею тяжкой рукою. Телом на тело налег, обряд поклоненья творя. Ребра так в ребра вошли, как подошва в размытую глину Проселочной скудной дороги. Слегка застонала она, Чуя: сбудется все, что никогда не сбывалось. Острыми земляничинами встали, твердея, соски И — закруглились, мерцая печально, холмы снеговые, Полем метельным живот лег под белое пламя руки… И, обнимая ладонями всю ее — впадины все и ложбины, Он головою склонялся все ниже, все ниже, целуя Родинук — чечевицу — под левою грудью, Обрыв — будто к Волге! — ребра: Точно как берег крутой, красноглинный, обрывается резким откосом. И задрожал тут живот — волны пошли по нему… И поднялась краска ярчайшая ей на запавшие щеки: Губы его прошлись по старым, затянувшимся шрамам и швам, Их освящая — навек, Запоминая — навек, Ибо запомнить в любви не зрение может, не слух — Только лишь губы, дрожа, вспоминают любимые губы, Только лишь пальцы, пылая, Помнят все бездны и горы любимого тела… Щеки силнее горели: он ниже склонялся главою, Ноги руками раздвинул — плавно подались они… Губы мужские, дрожа от любви, отыскали вслепую то место — Малый тот жемчуг, слепой бугорок неистовой женской природы — И влажный от жажды язык Драгоценный, соленый тот жемчуг нащупал — И ласкою масленой, винной вдоволь его напоил… Волны томленья пошли по широкой реке женского тела. Все потемнело в глазах. А мужчина ей руки на грудь положил, Не отрывая горячечных уст от горящего лона, — И оказались темные ягоды меж крутящихся пальцев его, И невозможно снести все это было — женщине смертной! И застонала она. И взял он руками ее За полушарья планет, Катящихся мимо единой жемчужной звезды, И язык его в темный Космос ее вдруг, крутяся, вошел — предвестием будущей воли, И застонала сильнее она, И ногами его голову сжала. Встал он над нею. И тут увидала она — хоть глаза ее сомкнуты были! — его золотую свечу, Медом текущую, Молоком неудержным, Лучезарным сияньем мужским! И взяла свечу она в руки, И ею водила по пьяным от счастья губам, по щекам и по скулам, Он же за плечи держал любимую, так напрягаясь, Чтоб раньше времени Ярый воск ей по щекам не потек… И сказала она, задыхаясь: «Ложись. Я тебя поцелую — Так, как хочу, и столько, сколько хочу — и ты этого хочешь…» И так золотую мужскую свечу она нежным ртом разжигала, Что смертный не вынес бы этого! — он же лежал, разгораясь, И когда уже прибой мучений достиг берегов, И почуяли оба, Что умереть от любви — то не сказка, то быль! — Он повернулся внезапно — и оказался над нею, И не сразу, не сразу Золотая свеча его В смоляной ее Космос вошла: Он свечу подносил — зажигал темноту — и вытаскивал снова, И опять, и опять, — До тех пор, пока так не взмолилась она: «Не могу!.. Умираю…» — и луч в самую темень ударил! И застыли на миг возлюбленные! Обвила она его крепко ногами, Он — все глубже входил в океаны ее, в подземелья, Все глубже, все крепче, все нежней, все сильней, все больнее — и все нестерпимей… И сильнее сжималось вкруг горящей свечи тугое кольцо ее темного лона, И он целовал ее рот — так безумный в жару пьет лекарство из кружки больничной, Так старуха пред смертью целует икону, Так целуют друг друга люди — перед навечной разлукой! И катились по мокрым щекам ее светлые слезы! И кровати под ними уж не было — они над Землею летели, Крепко сплетшись — теперь не разнимет никогда и никто их, — И вздымался над нею он, плача, и вновь, и опять опускался, И вздымалась навстречу она, и зубы в царской улыбке блестели, И катился, как яхонты, пот по ложбинам — меж грудей, меж лопаток! А

свет, зажженный свечой золотою, все рос, все мощнел, И когда уже стал совсем нестерпимым, — Разорвался ярким шаром внутри! И оба они закричали, Закричали, смеясь и плача от счастья, От посмертного, дикого счастья, что — умерли вместе…

* * *

Не речь, не стон, — уже забили рот Навязшими, дрянными словесами… Забыл язык любви немой народ. Мы как-нибудь. Мы выдохнем. Мы сами. Мы вышепчем, мы выкряхтим — устал Мир от газет, от слэнгов да от фени… Отверсто слово, яркое, как сталь, Восставшее из «слушаний» и «прений»… Любовные романсы — черт те что!.. — Березки, слезки, ах… — покинул милый… — На кухне на пол он бросал пальто. Из рук, как зверя, я его кормила. Соседок через стену легкий храп Висел, как дым, мешался с воем вьюги… Его веснушек непочатый крап… Его — канатно жилистые — руки… Наш чай… Комочки сахара на дне Не тают… Пьем и губы обжигаем… И я в тебе. И ты уже во мне. И мы летим. И Время настигаем. И в общежитской кухне, на полу, На холоду, близ чахлой батареи Летим, летим, собой пронзая мглу, Собой друг друга — меж смертями — грея.

ПИСЬМО ЗАБЫТОЕ

«Целую тебя, девочка моя!

Я уж тут всю бурятскую почту проклял — от тебя нет и нет ничего. Поздравляю тебя с праздником! Будь всегда самою собой! И просто — будь!

Говорю это еще и потому, что и я устал от потерь.

Я не вылезаю из своего медвежьего угла. Машина иногда уходит в Бараты, за тем или этим, шофера-салаги про почту забывают.

Завтра от нас уезжает машина в Иркутск, и уж с ней я отправлю это письмо — оно дойдет. Горы здесь — в сравнении с Саянами — легкие. Я бы очень хотел показать тебе Забайкалье и обнять тебя под его жестковатым Солнцем.

Милая моя, уже, наверное, два часа ночи. Завтра много работы. Еду на буровую. Я сижу, как Пушкин, со свечой… Вокруг вагончика. Ветер, дикий холод, зеленый снег, наверху — колючие звезды… Как мало в жизни тепла. Как мало в жизни счастья. И жизнь сама маленькая. Если бы у меня был дух, исполняющий желания. Целую и обнимаю. Моя.

Твой.

Я тут стих тебе написал.

СТИХ

Положи меня, как печать, На свое золотое сердце. Мне любить тебя и звучать Под рукою — до самой смерти. А на смуглой твоей руке, На узлах ее сухожилий Я останусь и вдалеке — Как кольцо твое:…жили-были…»

ИСПОВЕДЬ

Ты не бойся, мой желанный… Я про все тебе скажу. Молоком топленым, теплым напою. И уложу На скрипучую, большую, на широкую кровать. Сама лягу рядом. Буду говорить — и целовать. Расскажу я все, мой сладкий, ничего не утаю: Как упрятывала наспех в чемоданы — жизнь мою, Как стояла у Байкала на сквозном тугом ветру, Как укрыться не желала ни в заимку, ни в нору. Как почтамты дико пахнут шоколадным сургучом… Как кричащий рот мой — потным закрывал мужик плечом… Как на Пасху, чрез милицию, мы в Церковь прорвались — Хохоча, близ аналоя — Адам с Евой! — обнялись… Как о брошенном ребенке слезы точатся ручьем… Как в толпе бензинной, вьюжной серафимами — вдвоем Мы парили… Как считала я монеты: позвонить За пять тысяч километров — чтобы не порвалась нить!.. Как однажды — в тридцати-скольки-там-градусный?.. — мороз Он, с автобуса, румяный, глухарей едва донес — Ох, тяжелые!.. А перья!.. А разделывать-щипать!.. А — над всей стряпнею — голос: «Ну, так ты хозяйка, мать…» Что же, Время, ты содвинуло синеющие льды?! Слушай, суженый-сужденный! Далеко ли до беды: Ну как завтра мы простимся — не успею досказать, Не успею жар кольчуги поцелуйной — довязать!.. О, я так его любила!.. …А тебя — люблю сильней… О, я так его забыла! …А тебя забыть — страшней Пытки нету: лучше сразу Головою — да в Байкал, В синий зрак земного глаза, Чтоб не помнил. Не искал.

САНДАЛОВЫЕ ПАЛОЧКИ

…Сине-черная тьма. Ангара подо льдом изумрудным. Заполошный мороз — режет воздух острее ножа. Бельма окон горят. Чрез буран пробираюсь я трудно. Это город сибирский, где трудно живу я, дрожа. Закупила на рынке я мед у коричневой старой бурятки. Он — на дне моей сумки. То — к чаю восточному снедь. Отработала нынче в оркестре… Пецы мои — в полном порядке… Дай им Бог на премьере, Как Карузам каким-нибудь, спеть!.. Я спешу на свиданье. Такова наша девья планида: обрядиться в белье кружевное, краснея: обновка никак!.. — и, купив черемши и батон, позабыв слезы все и обиды, поскорее — к нему! И — автобусный жжется пятак… Вот и дом этот… Дом! Как же дивно тебя я весь помню — эта ченткость страшна, эта резкость — виденью сродни: срубовой, чернобревенный, как кабан иль медведь, преогромный, дом, где тихо уснули — навек — мои благословенные дни… Дверь отъехала. Лестница хрипло поет под мужскими шагами. «Ах, девчонка-чалдонка!.. Весь рынок сюда ты зачем воловла?..» Обжигает меня, раздевая, рабочими, в шрамах драк стародавних, руками. Черемша, и лимоны, и хлебы, и мед — на неубранном поле стола. Разрезаю лимон. «Погляди, погляди!.. А лимон-то заплакал!..» Вот берем черемшу прямо пальцами — а ее только вместе и есть!.. — дух чесночный силен… Воск подсвечник — подарок мой — напрочь закапал. И култук — мощный ветер с Байкала — рвет на крыше звенящую жесть. И разобрано жесткой рукой полупоходное, полубольничное ложе. «Скоро друг с буровой возвратится — и райскому саду конец!» А напротив — озеро зеркала стынет. «Глянь, как мы с тобою похожи». Да, похожи, похожи! Как брат и сестра, о, как дочь и отец… Умолчу… Прокричу: так — любовники целого мира похожи! Не чертами — огнем. Что черты эти ест изнутри! Жизнь потом покалечит нас, всяко помнет, покорежит, но теперь в это зеркало жадно, роскошно смотри! Сжал мужик — как в маршруте отлом лазурита — худое девичье запястье, Приподнял рубашонку, в подвздошье целуя меня… А буран волком выл за окном, предвещая борьбу и несчастье, и тонул черный дом во серебряном лоне огня.