Сотворение мира

Крюкова Елена Николаевна

ХРАМ КХАДЖУРАХО

…А в Индии храм есть. Зовется он так: Кхаджурахо. Огромный, как выгиб горячего бока Земли, Он полон тел дивных из камня, не знающих страха, Застывших навеки, навеки сращенных — в любви. Давно прочитала про храм сей в стариннейшей книжке… Я в Индии — буду ли, нет ли… А может быть, так и помру… Но как прошепчу: «Кхаджурахо!..» — так бьется под левой подмышкой, И холодно, будто стою на широком ветру. Я там не была никогда — а сколь часто себя представляла Я в этих апсидах и нишах, в духмяной, сандаловой тьме, Когда предо мною, в скульптурах, Любовь предстояла — Свободною, голою, не взаперти, не в тюрьме. Гляди! — как сплелись, улыбаясь, апсара и Шива… Он между лопаток целует так родинку ей, Что ясно — вот этим, лишь этим мы живы, Вжимаясь друг в друга немей, и сильней, и больней… А эти! — огонь излучает источенный временем камень: Раздвинуты ноги гигантским озерным цветком, И грудь упоенно цветет меж мужскими руками — И смерть мимо них ковыляет старухой, молчком… А эти, в углу полутемном, — как мастер ваял их, дрожащий?.. Откинулась навзничь она, а возлюбленный — вот, Восходит над нею… Их свет заливает, лежащих, И золотом льет на лопатки, на лунный живот… О тело людское! Мужское ли, женское тело — Все любит! Мужчина свою зажигает свечу, Чтоб женская тьма, содрогаясь, огня захотела — Воск жаркий катя по губам, по груди, по плечу! Какое сиянье из всех полушарий исходит! Как сферы расходятся, чтобы вошел резкий луч! Как брага библейская в бочках заклепанных бродит И ветра язык — как ласкает звезду меж пылающих туч! И

я, россиянка, девчонка, как мышка стою в Кхаджурахо, Во дерзком том храме, где пары танцуют в любви, И нету уже у меня перед смертью скелетною страха, И очи распахнуты вольно и страшно мои! Под платьем залатанным — под комбинашкой, пропахшей Духами дешевыми — тело нагое мое… О, каждый из нас, из людей, в этом мире — пропащий, Доколь в задыхании, перед любовью, не скинул белье! Доколе, ослепший от света и крика, не сгинул В пучине горячей, где тонут и слезы, и пот, И смех, — где меня мой любимый покинул, И где он меня на сибирском морозе, в тулупе, по-прежнему ждет… И я перед этою бездною мрака и праха, Средь голых возлюбленных, густо, тепло населяющих храм, Девчонкою — матерью — бабкой — стою в Кхаджурахо И мыслю о том, что — такой же — в три дня — и навеки! — Греховною волей создам. И там, в очарованном и новоявленном храме, Я всех изваяю, Я всех, перекрестясь, напишу — И тех, кто друг друга сжимает больными перстами, И тех, кто в подвале, целуясь, вдыхает взахлеб анашу… И тех, кто на нарах тюремных впивался друг в друга — Так в клейкость горбушки впивается рот пацана… А я? Изваяю, смеясь, и себя в эпицентре опасного круга, Где буду стоять — Боже, дай Ты мне силы — одна. Но я изваяю себя — обнаженной! Придите, глядите — Ничто я не скрою: вот складки на шее, живот Огрузлый, — вот в стрижке опричной — латунные нити, В подглазьях — морщины, сиротскими птичьими лапками, — вот!.. Вот — я!.. Родилась, — уж себя — отвергайте, хулите! — оставлю. На то Кхаджурахо я строю отчаянный свой: Я так, одинокая, страстные пары восславлю, Что воздух зажжется над чернорабочей моей головой.

* * *

— Ну, так давай войдем. Это не храм. Это дом. Кошачье царство — подъезд. Безумная площадь — окрест. В подъезде лампа — зверина, тускла. Багряная тьма. Багровая мгла. Окурками мечен лестничный ход. — …и здесь Любовь — живет?.. — Дай руку мне. Крепче сожми. Вперед.

ДОМ

Вот он, дом. Я сюда не хотела идти. Я хотела — объятий, как ягод. Только чуяла — под ноги мне на пути Эти лестницы стылые лягут. Поднимайся же, баба, вдоль по этажам. За дверьми — то рыданье, то хохот. Так, должно быть, циркачки идут по ножам, Слыша зала стихающий рокот… Одинока угрюмой высотки тюрьма. На какой мне этаж?.. — я забыла… Свет багровый!.. А лестница — можно с ума Тут сойти, так вцепляясь в перила! Ну же, выше!.. На лестничных клетках — огни, Как волчиные — во поле — зраки… А за каждою дверью — нагие Они, Переплетшие жизни — во мраке! И внезапно глаза мои — чисто рентген! — Стали зреть через доски и стены! И застыла я, видя узорочья вен И разверстые в страсти колена! И прижала ладонь, чтоб не крикнуть! — ко рту, Видя тех, кто в Прощании слился, И того, кто на писаную Красоту Пред холстом своим рюмкой крестился… И вошли все любовные жизни в меня! И чужая — как хлынула — горесть Или радость? — мне в грудь — да потоком огня: Вот тебе — наше все — Арс Аморес! Вот тебе — это наше Искусство Любви! И пускай нам Овидия нету, Баба тут же — чернила из раны — дави!.. — Опиши, как астроном — планету, — Всю любовь коммуналок, все страсти пивных, Все разлуки щенков несмышленых, Всю красу слез алмазных и плеч золотых Под рубахами бедных влюбленных! Ибо нету для Бога запретного, нет! Сами мы себя в склеп заточили. А любовь — даже злая — невидимый свет, Озаряющий в смерти, в могиле! И поскольку мне видящи очи даны, А из глотки — звенящее слово, Опишу я — Любовь. Это видеть должны. Это будет — с грядущими — снова.

35 КВАРТИРА. ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ

Заходи. Умираю давно по тебе. Мать заснула. Я свет не зажгу. Осторожней. Отдохни. Измотался, поди-ка, в толпе — В нашей очередной, отупелой, острожной… Раздевайся. Сними эту робу с себя. Хочешь есть? Я нажарила прорву картошки… И еще — дорогого купила!.. — сома… Не отнекивайся… Положу хоть немножко… Ведь голодный… Жену твою — высечь плетьми: Что тебя держит впроголодь?.. Вон какой острый — Как тесак, подбородок!.. Идешь меж людьми Как какой-нибудь царь Иоанн… как там?.. Грозный… Ешь ты, ешь… Ну а я пока сбегаю в душ. Я сама замоталась: работа — пиявка, Отлипает лишь с кровью!.. Эх, был бы ты муж — Я б двужильною стала… синявка… малявка… Что?.. Красивая?.. Ох, не смеши… Обними… Что во мне ты нашел… Красота — где? Какая?.. Только тише, мой ластонька, мы не одни — Мать за стенкой кряхтит… слышишь? — тяжко вздыхает… Не спеши… Раскрываюсь — подобьем цветка… Дай я брови тугие твои поцелую, Дай щекой оботру бисер пота с виска — Дай и губы соленые, — напропалую… Как рука твоя лавой горячею жжет Все, что, болью распахнуто, — счастьем отыдет!.. О, возлюбленный, — мед и сиянье — твой рот, И сиянья такого — никто не увидит!.. Ближе, ближе… Рука твоя — словно венец На затылке моем… Боль растет нестерпимо… Пусть не носим мы брачных сусальных колец — Единенье такое лишь небом хранимо! И когда сквозь меня просвистело копье Ослепительной молнии, жгучей и идикой, — Это взял ты, любимый, не тело мое — Запрокинутый свет ослепленного лика! Это взял ты всю горечь прощальных минут, Задыханья свиданок в метро очумелом, Весь слепой, золотой, винно-красный салют Во колодезе спальни горящего тела — Моего? — нет! — всех их, из кого сложена, Чья краса, чья недоля меня породили, Чьих детей разметала, убила война, А они — ко звездам — сквозь меня уходили… Это взял ты буранные груди холмов, Руки рек ледяные и лона предгорий — Это взял ты такую родную Любовь, Что гудит одиноко на страшном просторе! Я кричу! Дай мне выход! Идет этот крик Над огромною, мертвою, голой землею! …Рот зажми мне… Целуй запрокинутый лик… Я не помню… не помню… что было со мною…

ПРОЩАНИЕ ВОЗЛЮБЛЕННЫХ. СОЛОМОН И СУЛАМИФЬ

В ладонь тебя целую — чтоб сияла!.. А в губы — чтобы никогда… никто… На общежитское слепое одеяло От холода положено пальто. На плитке стынет чайник обгорелый. Кинотеатр в окне — страшней тюрьмы. И два нагих, два полудетских тела — В ночном нутре, в седом жерле зимы. О Господи! — не приведи проститься — Вот так, за жалких полчаса До поезда, — когда глядят не лица, А плачуще — глазами — небеса… Когда вся жизнь — авоською, горбушкой, Двумя билетами в беснующийся зал, Газетным оловом, больничною подушкой, Где под наркозом — все сказал… Но дай, любимый, дай живое тело, Живые руки и живую грудь. Беда проехала. И время просвистело. И выживем мы как-нибудь. Мы выживем — в подземных перелазах, Отчаянных очередях, Мы выживем — на прокопченных базах, Кладбищенских дождях, Мы выживем — по всем табачным клубам, Где крутят то кино!.. Мы выживем — да потому, что любим. …Нам это лишь — дано.

61 КВАРТИРА. СЕРАФИМА АНТОНОВНА

«…Зову к тибе аньгела, старичок мой Васятка. На третью операцыю тибя увезли. А я все упоминаю, как мы с тобой Васятонька мой спозналис, а твоя матерь — свекровь моя Царствие ей небесное все очень зла на меня была, сердилас шибко што я на цельных два года старше тибя была. Так и называла меня: старуха, больше и никак а однажды мы с ней в баню пошли, пару шибко наподдавали — она Царствие ей небесное уж парится любила Ну разделис и тут Ульяна дмитревна начала меня высматривать всю как я есть только што в зубы не заглянула вся скривилас сморщилас вроде сморчка и говорит: старуха ты и есть старуха гляди куды ж это годитси на животе на боках подушки под щеками да на шее — маленьки подушечки вся в подушках а што ж дальше будет в дверь не влезешь больно толста барыня раскормили тя в родительском-та доме. Он жа Васька тибя таку толстуху засмеет мужики таких не любят им штобы поцаловать

бабу не подушка а шея лебединая надобна. Д а и глаза у тибя маленьки да раскосы мордовски што это за глаза таки, туту и глаз-та нет одне щелочки. За што только тибя Васька взял, ума ни приложу. А я как давай плакать, села на лавку а слезы градом — в шайку с кипятком. И не знаю што сказать а знаю што все неправда это. Ну, кака же баба без живота робенка гдей-та носить вить надо. И плачу и плачу и остановитса не могу. А мать твоя свекровь моя все не унимаетса, и то ей не так и другое. Тут я Васенька не выдержала и встиала голая рядом с шайкой как царица кака, выпрямила спину и говорю, Ульяна дмитревна он меня любит а я люблю ево. И я все в нем люблю, и он во мне все И вот она как взовьется чуть меня кипятком ни ошпарила Дура говорит Любовь-та надо сохранять а то фить — и нетути ее ищи-свищи. Штож Васяточка мой она старая мудрая уж тогды была она была правая мать твоя. А я плохо хранила нашу любовь вить у тибя женщыны были и я про это знала вопщем-то. Но уж молчала и все тут. Хотя сильно плакала и подушку в рот пихала штоп ты не услыхал каки по ночам твоя жена концерты закатыват. Но ты и всего не знаешь, а я повинитса тибе хочу у меня веть тоже были случаи. Я уж уйти намеревалас от тибя совсем ты уж прости. Он почтальон наш был а ты на заработки тогды в Тюмень уехал, на нефтепровод. Вот он и повадилси, от мужа писем ждете нету все вам писем да так и вздохнет и поглядит хорошо так не погано а тепло аж горячо сердцу сделатса и щас горячо когда пишу. А ты как назло ничево не писал што ты там делал ума ни приложу работа работой а остальное время пьянствовал што ли. И вот этот-та и понял мужик што семьи тут нету или просто уж я так ему понравилас. Вить мужики как: им свобода дана вот они и петушатса а мы им голову на грудь приклоням потому што женщына всегды полюбит тово кто за ней бежит да хвост распускат. Но не в том тут дело было, я уж из тех возрастов вышла штоп на ухаживанье клевать. А попросту полюбил миня человек ну и я Васяточка я грешница так и казни миня я тоже. В прочем все думаю голову старую ломаю гдеж тут грех особый ну полюбили двое людей друг друга и што им делать-та прикажеш вить Васенька любовь она всегды святая так я думаю. Это только когды без любви это грех. А если любовь нет, не грех. Только никака ведунья не подскажет как тут быть если и ты замужем и у него семеро по лавкам. Так мы и встречалис бог знат где почитай два раза в году на Пасху да на Рождество, вот и нет ничево, а ты так ничево и не знал я вить была как мышь запечная ни словца ни сбрякнула. А ты тогды начал попивать всяки дружки набежали в холодильнике то и дело прятал чево выпить я ругалас а ты все кричал: што ругаишса, глянь на сибя в зерькало, кака красавица при таком-та муже стыд ругатса. Не вдомек тибе было Васенька, што не от тибя я така была а от другой любви. Прости мне Христа ради хоть это и не грех. Думаю так што не сложилос у нас с тобой што-та и права была Ульяна дмитревна прости што много пишу расписалас расквохталас старуха, не остановить.

Зачем все это написала, не знаю штобы легше стало на серце все жа помирать скоро я платочек сибе белый и чистое белье все приготовила на случай все лежит в комоде. Жду тибя из больницы как можно скорее поскрипим еще небо покоптим. Я тибе послала с люськой лимонов она из Москвы привезла каки-та витамины в них еще яблоков овсяного печенья и не кури много сильно прошу тибя, поживи еще на белом свете. Я чуствую сибя хорошо, нога сильно болит пью лекарство Люська привезла бруфен. Ну вот Васяточка мой што это на меня нашло сама не знаю, отправлю с Люськой все равно а то порву а тут вроде как исповеть вить каятса тожа уметь надо мы этово ни умеем ни кто. Целую тибя свет мой на множество лет и обнимаю крепко. Доктору Вере Васильевне кланяйса она просто аньгел, ее бог послал. От Ивана Митрофаныча поклон и он тибя ждет не дождетса на рыбалку карасей таскать с лапоть.

Твоя жена Серафима Антоновна»

…Письмо нашли в залатанной авоське, Где золотели толстые лимоны, Овсяное печенье раскрошилось. И смертное белье нашли в комоде, Как указала. Лишь не отыскали Отглаженного белого платка, О коем — лишь одна скупая строчка Во исповеди щедрой и великой.

ВЕНЕРА ПЕРЕД ЗЕРКАЛОМ

Так устала… Так вымоталась, что хоть плачь… Дай, Господи, сил… В недрах сумки копеешный сохнет калач. Чай горький остыл. Здесь, где узкая шпрота на блюде лежит, Как нож золотой, — Сознаешь, что стала веселая жизнь — Угрюмой, простой. В этом городе, где за морозом реклам — Толпа, будто в храм, — Что останется бабам, заезженным — нам, Исплаканным — нам?.. Эта тусклая джезва?!.. И брызнувший душ… Полотенце — ко рту… И текущая грязью французская тушь — Обмануть красоту… И неверный, летяще отчаянный бег В спальню… Космос трюмо — И одежда слетает, как горестный снег, Как счастье само… И во мраке зеркал — мой накрашенный рот: Сей воздух вдохнуть И подземный пятак из кармана падет — Оплачен мой путь. И на бархате платья темнеющий пот Оттенит зябкий страх Плеч худых — и, как солнечный купол, живот В белых шрамах-лучах… И когда просверкнет беззащитная грудь, Сожмется кулак, — Я шепну: полюби меня кто-нибудь! Это — просто же так… Пока грузы таскаю, пока не хриплю, Отжимаю белье, Пока я, перед зеркалом плача, люблю Лишь Время свое.

ЛЕСТНИЧНАЯ КЛЕТКА. ПИСЬМО ЗАКЛЮЧЕННОГО

…Что мне делать с пронзительным зреньем моим? Даже доски гробов, Даже тот сигаретный, тот зэковский дым Излучают любовь. Я под лампой подъездной такое письмо Пью глазами взахлеб, Что кладется судьбы ледяное клеймо На горячий мой лоб. Этот почерк убогий. Тетрадный листок. Цифирь: лагерный шифр. И пятнадцатилетний — убийственный — срок. Хорошо еще — жив. Я впиваюсь глазами: держись, человек! Беспредел будет — там… Ты о чем же мне пишешь, товарищ мой зэк, Брат ты мой по судьбам? Что мы, сытенькие, что мы знаем о вас?! Что вы пьете — чифир? Что вас бьют и под дых, и особо — меж глаз, Чтоб туманился мир? Что — воловья работа и песья еда? Что — мороз в зонах лют? Что от нечеловечьего, злого труда В тридцать — кости гниют?.. Брат мой зэк, я читаю каракули строк И от боли реву: «Отсидел почти весь присужденный мне срок. Удивлен, что живу. Был женат. Дочь не видел. Давно развели. Что и кто меня ждет? Ну вот выйду. И что? И куда — без любви? Без нее — всяк помрет. Познакомимся, Лена! Читал я Ваш стих, Где у зеркала Вы Все горюете — нету родных, дорогих, Нет как нету — любви! Может, мы друг для друга и будем судьба?.. Познакомимся, а?.. Вы не думайте плохо: вот зэк, голытьба!.. Изболелась душа. Вот мечтаю, что выйду, и свидимся мы! Будем делать дела… И не будет паршивой сибирской зимы, Что мне почки сожгла… Ну, а если ошибка, не в ту постучал Задубелую дверь, — Извините, что это письмо написал, До свиданья теперь…»

* * *

Братец, как же?.. Сжимаю я в хруст кулаки, Закусивши губу — От пятнадцатилетней барачной тоски, Что тащить на горбу… Ты зачем мне все индексы вывел свои?! Ждешь ответа небось?! Ждешь нежнейшей, желаннейшей женской любви, Ты, чей хлеб — мат и злость?! Брат мой! Что же тебе я в ответ напишу? Что другого люблю? Что другому молюсь, на другого дышу, Хлеб с ним, душу делю?! И представлю, как ты получаешь мои — Курьей лапой — листки, — И, скривясь, волчьи скалишься: нету любви! — И скулишь от тоски… Как представлю я это, как воображу — И — айда на вокзал, И — безумье: вот сына тебе я рожу! Ты ж про дочку сказал… Что содеял ты там — согрешил ли, убил, Иль тебя упекли Ни за что — все равно ты в сей жизни любил, Брат мой с мерзлой земли! И пускай роговицу там ест мерзлота, Плачет жизни предел — Я люблю тебя, брат. Я стою у Креста. Ты — любви захотел.

ВОСТОЧНЫЕ ЗАРИСОВКИ ХУДОЖНИКА, ЖИВУЩЕГО В КВАРТИРЕ №… ПОД ЧЕРДАКОМ

Открываю глаза. Розовое плечо Неровным светом освещает Неприбранный стол Жизни моей.

* * *

В Сухуми, В кофейне греческой мы пили кофе. А ночью в лодке, Привязанной ко ржавому буйку, Кофейное я тело целовал, И пахло йодом и веселым эвкалиптом Под плачущею синею Луной. Где эта девочка?.. В ладье какой плывет?.. …Я слишком редко захожу в кофейни.

* * *

Беру губами черничину соска. В запрокинутой улыбке — Звездами — зубы любимой. Под спину ей ладонь кладу, И тело изгибается дельфиньи, Как от ожога.

* * *

Подлесок чахлый. Фольговые блюдца озер. Прозрачна кровь холодных ягод. Север. И продавщица раков — Щеки розовы, как плавники сорожки, — Рослая, глаза — бериллы, волосы — соломой, Натура Дионисия, Стоит с корзиной; раки Громадные — хвосты как веера. Стоит и смотрит. И на нее смотрю. Поцеловать бы медный крестик на бечевке В ложбине меж холмов!.. Я покупаю всю корзину. Поезд Всего лишь пять минут стоит.