Сотворение мира

Крюкова Елена Николаевна

СУМАСШЕДШИЙ ДОМ

Устав от всех газет, промасленных едою, Запретной правоты, согласного вранья, От старости, что, рот намазав, молодою Прикинется, визжа: еще красотка — я!.. — От ветра серого, что наземь валит тело, От запаха беды, шибающего в нос, — Душа спастись в лечебнице хотела! Врачам — лечь под ноги, как пес! Художник, век не кормленный, не спавший. Малюющий кровавые холсты. Живущий — или — без вети пропавший — За лестничною клеткой черноты, Все прячущий, что невозможно спрятать — За печью — под кроватью — в коадовой — Художник, так привыкший быть проклятым! В больнице отдохни, пока живой. И, слава Богу, здесь живые лица: Пиши ее, что, вырвав из петли, Не дав прощеным сном темно забыться, В сыром такси сюда приволокли; А вот, гляди, — небрит, страшнее зэка, Округ горящих глаз — слепая синева, — Хотел, чтоб приняли его за человека, Да человечьи позабыл слова! А этот? — Вобла, пистолет, мальчонка, От внутривенного — дрожащий, как свеча, Крича: «Отбили, гады, все печенки!..» — И сестринского ищущий плеча, — Гудящая, кипящая палата, Палата номер шесть и номер пять! Художник, вот — натура и расплата: Не умереть. Не сдрейфить. Написать. На плохо загрунтованном картоне. На выцветшей казенной простыне. Как в задыханье — при смерти — в погоне — Покуда кисть не в кулаке — в огне! И ты, отец мой, зубы сжав больные, Писал их всех — святых и дорогих — Пока всходили нимбы ледяные У мокрых щек, у жарких лбов нагих! И знал ты: эта казнь — летописанье — Тебе в такое царствие дана, Где Времени безумному названье Даст только Вечность старая одна.

АВТОПОРТРЕТ В МЕТЕЛИ С ЗАЖЖЕННОЙ ПАКЛЕЙ НА ГОЛОВЕ. БЕЗУМИЕ

Бегу. Черной улицы угорь Ускальзывает из-под ног. Я жизнь эту кину, как уголь, В

печи раскаленный садок. Напился?! Сорвался?!.. — Отыди, Святое Семейство мое! Художник, я все перевидел! Холсты я сушил, как белье! Писал, что писать заставляли. Хотел, что — велели хотеть… Нас силою царской пытали, А мы не смогли умереть! Мы выжили — в зольных подвалах, Меж драных эскизных бумаг. Сикстинская нас целовала — Со всех репродукций — впотьмах… Мы днем малевали призывы! А ночью, за древним вином, Ссутулясь, мы знали: мы — живы В убийственном царстве стальном! Вот из мастерской я — на воздух, Орущий, ревущий, — бегу! Что там еле теплитесь, звезды?! Я — паклю на лбу подожгу! Обкручена лысина светом, Гигантским горящим бинтом! Не робот, не пешка, — комета! Сейчас — не тогда, не потом! Безумствуй, горящая пакля, Трещи на морозе, пляши! Голодную выжги мне память И сытую дрему души! Шарахайтесь, тени прохожих, В сугробов ночную парчу!.. Не сливочным маслом — на коже Краплаком ожог залечу. Юродивый и высоченный, Не улицей затхлой промчу — Холстом на мольберте Вселенной, Похожий на Божью свечу! В кармане тулупа — бутылка… Затычку зубами сдеру — И, пламя зачуя затылком — Взахлеб — из горла — на ветру — Все праздники, слезы и пьянки, Жар тел в оснеженье мехов, Все вопли метельной шарманки, Все лязги горячих цехов, Кумашные русла и реки Плакатов, под коими жил, Где юные наши калеки У дедовых черных могил, — Все льды, где прошел ледоколом, Пески, что сжигали ступню!.. — Всю жизнь, где на холоде — голым Стоял, предаваясь Огню.

ЕЛЬ. НОВЫЙ ГОД. ЛЮДИ ВОКРУГ СТОЛА

…Из тьмы табачной и пустой Горели ветки кровью алой. Стояла ель с лицом святой И, плача, на костре сгорала. Над мисками горя, свеча Объедки, рюмки освещала И из-за потного плеча — Снега, сугробы одеяла… Шел Новый Год. Уже прошел. Пылали медные шандалы. Мороз был крепок и тяжел — Стального, синего накала. Все выпили. Устали есть. И тьма дрожала и горела. И свечи приносили весть О том, что будет в мире белом. Вот ты глядишь во тьму, отец… Открой бутылку «Кюрдамира»!.. Лишь на театре — тот конец Безумного, седого Лира… И зуб серебряный блестит, И любишь ты тепло и баню, Ну, а за водочку простит Господь… (молитву — лишь губами…) За то простит, что в морду дал Тупому, с масленой душою, Который все икру едал И мыслью запивал чужою… И благо бы твою ругнул Картину!.. Критика — могила, Искусство — жизнь!.. Но — саданул Как поддых: «Рафаэль — мазила!..» И гул поднялся из земли. Обида — ярым блеском бреда. И ты пошел, как корабли, Да нет — как жесткая торпеда! Потом вас разнимали… Ты, Пришед домой, лишь руки вымыл И в честь Великой Красоты Рябиновки — по новой выпил… И плакала, старея, мать: «Ведь срок дадут за эту стычку!.. О, как нам жить и выживать!..» И подносила к газу спичку… Вот, мама, ты глядишь на свет Свечи, что треплет язычишко В дыму, где ужин да обед, Где все — нехватка либо лишку… Вязанье да больничный дух Пенициллина — от халата, От бус, сожженных содой рук, — Дух смертной, кварцевой палаты… Страданье, кровь, — и плачь не плачь На кухне под гитару мужа, Вот утро, и — в больницу, врач! И щеки трет наждачно стужа, И ест глаза тот золотой, Тот рыжий купол… Здесь от века Был храм горящий и святой… А нынче — хлад библиотеки… Вперед!.. Вспоить и накормить… Испечь пирог — вот вся молитва… И вылечить. И полюбить. И выругать — острее бритвы… И, как бодряцки ни держись, Лицом в ладони пасть однажды: Какая маленькая жизнь — И вот ни голода… ни жажды… И снова в запахе воды, Что тащат в ведрах санитарки, Почуять запах той Беды, Где — формалин… и где огарки Свечей — что маленький детей Глаза!.. А зеркала — закрыли… О мать… О если бы смертей Избегнуть!.. Если б — эти крылья… А то нам — руки да тела, Лбы да согбенные лопатки… Но Божья Матерь тоже шла Ступнями — вдаль — и без оглядки… Вот ты, подруженька семьи, Актриса с голосом волчиным, Прокуренным, — не соловьи, А хрипы да смешки мужчины! Ты, толстая, как бы копна, Усмешкой жгущая кривою, — Ты за столом плыла одна Такою царской головою! И все стихи, которым — бой! — Которым имя было — пламя! — Дрожали потною тобой, Хрипелись яркими губами! Ты слизывала сласть помад. Лицо соленое блестело! Малек, я зрела Рай и Ад Вселенными — в едино тело… Гадай, актерка, в Новый Год! Не свечки — а глаза сыновьи… Огонь идет из рода в род — Над панихидой и любовью. И, приходя в наш утлый дом, Кричала ты стихи, как чудо, — И восхищалась я трудом, Что грызть насущной коркой — буду… Ох, Господи!.. Да сколько их — Под этой елкою смолистой — Веселых, старых, молодых, В кораллах, янтарях, монистах, В стекляшках, коим грош цена, В заляпанных вином рубахах — Ох, Господи, да жизнь — одна, И несть ни бремени, ни страха… Куда вы, гости?! О, не все Принесено из грязной кухни!.. И чье заплакано лицо, И чьи глаза уже потухли?!.. А вот еще — картошка фри!.. А вот салат — сама крошила!.. (А бьется лишь: «О, не умри… О, сделай, чтоб навеки — Было…») Глядите, — я сама пекла… А я и печь-то — не умею… Куда же вы — из-за стола?! Лечу наперерез, немею, Хватаю за руки, ору: Еще и третий чай не пили!.. Крыльцо. Под шубой на ветру: Мы были. Были. Были. Были.

ГОРБУН У ЦЕРКВИ. ВОЛОГДА

Я весь завернулся в плохое тряпье. Оглобля — рука… Я — телега… А купол стоит, как страданье мое, Над Вологдой синего снега! Художник, спасибо, узрел ты меня, Жующего скудную пищу Под этим венцом золотого огня, На этой земле полунищей. С огромным таким, несуразным горбом, В фуфаечке латанной, драной — Неужто зайду я в рабочий альбом Вот так, наудачу да спьяну?.. А Вологда наша — кресты-купола!.. Жар масла от луковиц брызнет: Что, малый калека, — а наша взяла Любви, и веселья, и жизни!.. Художник, спасибо! Я просто горбун, А ты — ну, я вижу, ты можешь. Гляжу на рисунок — идет колотун И сердце — морозом — до дрожи. Я много чего бы тебе рассказал… Да смолоду выучил сам ты: Деревня и голод, барак и вокзал, Тюряги, штрафные, десанты… А Вологда стынет седой белизной, Пылает очьми-куполами!.. И горб мой, гляди-ка, встает надо мной — Сияньем, похожим на пламя… Я эту часовню весь век стерегу: Здесь овощ хранит государство… А небо — река!.. А на том берегу — Иное, счастливое царство… А люди идут, говорят как поют, Ругаются страшно и зыбко… А Страшный — малеванный — сбудется Суд, И сбудется Божья улыбка — Над миром, где бьют по коврам на снегу, Где птичьего — искры! — помета, Где вкусно махорку свою подожгу Для мыслей большого полета… И так затянусь… И так ввысь полечу… Поежусь в фуфаечке драной… Художник… затепли во храме свечу За все мои рваные раны…

ЧУДЕСНЫЙ ЛОВ РЫБЫ

Огромной рыбой под Луною — Волга: Как розовая кровь и серебро! Бери же сеть да ставь!.. Уже недолго — Вот все твое добро: Дегтярная смола ветхозаветной лодки, Тугая, ржавая волна — И женский лик Луны, глядящий кротко С посмертного, пылающего дна… Ловись же, рыба! Ты — еда людская. Скрипи, уключина! Ты старая уже. Ох, Господи, — рыбачка я плохая, Но в честь отца, с его огнем в душе, Так помня тех лещей, язей, что ты, с крючка снимая, Бросал в корзину в деньгах чешуи, — Ты молодой, ты, маму обнимая, Ей шепчешь на ухо секреты: о любви… — Так в полный рост встаю я в старой лодке. Клев бешеный. Не успеваю снять: Река — рыбалка — слезы — смех короткий — Пацанка на корме — невеста — мать — Рыдающая на отцовом гробе — И снова — в плоскодонке — на заре — Старуха в пахнущей лещами робе. И рыба в серебре. И космы в серебре.

ПОХОРОНЫ

Хоронили отца. Он художником был. Гроб стоял средь подрамников, запахов лака — Средь всего, чем дышал он и что он любил, Где меж красок кутил, где скулил, как собака. Подходили прощаться. И ложью речей, Как водою студеной, его омывали… Он с улыбкой лежал. Он уже был ничей. Он не слышал, чьи губы его целовали. Гордо с мамой сидели мы в черных платках. Из-под траура — щеки: тяжелое пламя. И отец, как ребенок, у нас на руках Тихо спал, улыбаясь, не зная, что с нами… Нет, он знал! Говорила я с ним как во сне, Как в болезни, когда, лишь питьем исцелимый, Все хрипит человек: — Ты со мной, ты во мне, — И, совсем уже тихо: — Ты слышишь, любимый?.. А

потом подошли восемь рослых мужчин, Красный гроб вознесли и на плечи взвалили. И поплыл мой отец между ярких картин — Будто факел чадящий во тьме запалили. Его вынесли в снег, в старый фондовский двор. И, как в колокол, резкий рыдающий ветер В медь трубы ударял! И валторновый хор Так фальшивил, что жить не хотелось на свете.

ДУША ЛЕТИТ НАД ЗЕМЛЕЙ. НЕОКОНЧЕННАЯ КАРТИНА

…Прости, прости же, дочь. Ты положила Туда — с собой — бутылку да икону… И вот лечу, лечу по небосклону И плачу надо всем, что раньше было. И больше до тебя не достучаться. А лишь когда бредешь дорогой зимней В дубленочке, вовек неизносимой, — Метелью пьяной близ тебя качаться. Я вижу все: как входишь в магазины И нищую еду кладешь рукою В железную и грязную корзину, Плывя людскою гулкою рекою. Я вижу все — как бьет отравный ветер Тебя, когда идешь ты узкой грудью Насупротив такого зла на свете, Что легче камнем стынуть на распутье. Я вижу, как — осанистей царицы — Ты входишь в пахнущие потом залы Золотоглавой, смоговой столицы, Которой всех поэтов было мало! Но слышу голос твой — браваду улиц, Кипение вокзалов, вой надгробий — Когда гудишь стихами, чуть сутулясь, Ты, в материнской спавшая утробе! О дочь моя! Да ты и не святая. Клади кирпич. Накладывай замазку. Пускай, немой, я над землей летаю — А ты — мои голосовые связки. Так спой же то, что мы с тобой не спели: Про бубен Солнца и сапфиры снега, Про вдовьи просоленные постели, Про пьяного солдатика-калеку, Про птиц, что выпьют небеса из лужи, Пока клянем мы землю в жажде дикой, Про рубщиков на рынке — и про стужу, Где скулы девки вспыхнули клубникой, Про поезда — верблюжьи одеяла Повытерлись на жестких утлых полках! — Про то, как жить осталось очень очень мало В крутой пурге, — а ждать уже недолго, — Про то, как вольно я летаю всюду, Бесплотный, лучезарный и счастливый, — Но горя моего я не забуду, И слез, и поцелуев торопливых! Твоих болезней, скарлатин и корей. Глаз матери над выпитым стаканом. Земного, кровяного, злого горя, Что никогда не станет бездыханным. И в небесах пустых навек со мною Искромсанная тем ножом холстина И мать твоя над рюмкой ледяною, Когда она мне все грехи простила. И только грех один…

Франция. Фреска

Вода — изумрудом и зимородком, И длинной селедкой — ронская лодка, И дымной корзиной — луарская барка. Парижу в горжетке Сены — ох, жарко. В камине камня трещит полено — Пылает церковь святой Мадлены, Швыряет искры в ночку святую… Париж! Дай, я Тебя поцелую. Я всю-то жизнешку к Тебе — полями: Где пули-дуры, где память-пламя, Полями — тачанок, таганок, гражданок, Где с купола — жаворонок-подранок… Бегу! — прошита судьбой навылет: Нет, Время надвое не перепилит! Рубаха — в клочья?!.. — осталась кожа Да крестик меж ребер — души дороже… Бегу к Тебе — по России сирой, Где вороном штопаны черные дыры, Где голод на голоде восседает, А плетью злаченою погоняет! Ты весь — бирюза меж моих ладоней. Сгорела я за Тобой в погоне. И вот Ты у ног, унизан дождями, Как будто халдейскими — Бог!.. — перстнями… А я и не знаю — что делать девке? Забыла русские все припевки. Лежишь, в мехах дымов, подо мною?! — Валюсь Тебе в ноги — сковородою — Где в стынь — расстегаи, блины, форели! Где реки — в бараньих шкурах метелей! А елки!..а зубья кровавых башен!.. Париж, наш призрак велик и страшен, Наш призрак — выткан по плащанице Снегов — кровоточащей багряницей: На рельсах, скрепленных звездой падучей, Мужик — лоб во проволоке колючей… И ноги льдяны! И руки льдяны! Не счесть рябин в хороводе пьяных! А над затылком — доска пылает: «ЗЕМЛЯ, ТВОЙ ЦАРЬ ТЕБЕ ВСЕ ПРОЩАЕТ…» И я, Париж, у Креста стояла. И я завертывала в одеяло Легчайшее — кости да кожа — тело. А пламя волос во пурге летело. А ты… — из мерзлот, где сутемь да слякоть, Я так мечтала, сгорбясь, заплакать Над жгучей жемчужиною Твоею, Над перстнем — розовым скарабеем — На сморщенной лапе старухи-Европы, Над кружевом — в прорези грязной робы Наемного века! Над яркой бутылкой Купола Сакре-Кер! …над могилкой Той маркитантки, кормившей с ложки Солдат в императорской, злой окрошке — О, где там парижский, а где там русский, — Лишь взор — от слез — по-татарски узкий… И ветошь — к ране, и кружку — в зубы… Париж! Неужели Тебе не люба — Я: руки — в масле, я: скулы — в соли: Чертополох — на Твоем подоле! Пылинка, осколок полярной друзы — Я здесь, прорвавшая века шлюзы Размахом сердца, сверканьем тела… Я так предстать пред Тобой хотела, Как мать калеки — пред Чудотворной! Мы, люди, — у Бога в горсти лишь зерна: Во вьюге брошена, проросла я Сюда, где Мария Стюарт — молодая, Где мчится Шопен, в кулаке сжимая Ключи от музыки, где немая Шарманщица плачет перед Ван-Гогом, А он ее угощает грогом И в зимнюю шапку кладет монету! И прочь — с холстами — по белу свету! А Ты горишь за спиной кострищем, Мой принц, Париж, что взыскуем нищим… Я в Нотр-Дам залечу синицей. Златым мазком мелькну в колеснице Беззвучного Лувра: картиной — крикну!.. Зазябшей чайкой к воде приникну: Лицо, и шея, и подбородок — В Тебе, изумруд мой и зимородок, Фонарь мой — во мраке родных острогов, Оборвыш мой — у престола Бога: Гаврош — с гранатой — под левой мышкой… Париж. Я с Тобой. Не реви, мальчишка. Шарманщик играет близ карусели. А мы с Тобой еще не поели Каштанов жареных…

ВОЛОДЯ ПИШЕТ ЭТЮД ТЮРЬМЫ КОНСЬЕРЖЕРИ

Сказочные башенки, черные с золотом… Коркою дынною — выгнулся мост… Время над нами занесено — молотом, А щетина кисти твоей полна казнящих звезд. То ты морковной, то ты брусничной, То — веронезской лазури зачерпнешь… Время застукало нас с поличным. Туча — рубаха, а Сена — нож. Высверк и выблеск! Выпад, еще выпад. Кисть — это шпага. Где д, Артаньян?!.. — Русский художник, ты слепящим снегом выпал На жаркую Францию, в дым от Солнца пьян! А Солнце — от красок бесстыдно опьянело. Так пляшете, два пьянчужки, на мосту. А я закрываю живым своим телом Ту — запредельную — без цвета — пустоту. Я слышу ее звон… — а губы твои близко! Я чую эту пропасть… — гляди сюда, смотри! — Париж к тебе ластится зеленоглазой киской, А через Реку — тюрьма Консьержери! Рисуй ее, рисуй. Сколь дрожало народу В черепашьих стенах, в паучьих сетях Ржавых решеток — сколь душ не знало броду В огне приговоров, в пожизненных слезах… Рисуй ее, рисуй. Королев здесь казнили. Здесь тыкали пикою в бока королям. Рисуй! Время гонит нас. Спина твоя в мыле. Настанет час — поклонимся снежным полям. Наступит день — под ветром, визжащим пилою, Падем на колени пред Зимней Звездой… Рисуй Консьержери. Все уходит в былое. Рисуй, пока счастливый, пока молодой. Пока мы вдвоем летаем в Париже Русскими чайками, чьи в краске крыла, Пока в кабачках мы друг в друга дышим Сладостью и солью смеха и тепла, Пока мы целуемся ежеминутно, Кормя французят любовью — задарма, Пока нас не ждет на Родине беспутной Копотная, птичья, чугунная тюрьма.

ЗОЛОТАЯ ЖАННА

Горький сполох тугого огня Средь задымленного Парижа — Золотая мышца коня, Хвост сверкающий, медно-рыжий… Жанна, милая! Холодно ль Под вуалью дождей запрудных? Под землей давно твой король Спит чугунным сном непробудным. Грудь твоя одета в броню: Скорлупа тверда золотая… Я овес твоему коню Донесла в котоме с Валдая. Героиня! Металл бровей! Средь чужого века — огарок Дервних, светлых, как соль, кровей! Шпиль костра и зубчат, и жарок. Пламя хлещет издалека — Волчье-бешеное, крутое. Крещена им на все века, Ты сама назвалась — святою! И с тех пор — все гудит костер! Красный снег, крутяся, сгорает! О, без счета твоих сестер На твоей земле умирает! За любовь. За правду. За хлеб, Что собаки да свиньи съели. И Спаситель от лез ослеп, Слыша стон в огневой купели — Бабий плач, вой надрывный, крик Хриплогорлый — ножом по тучам: Золотой искровянен лик, Бьется тело в путах падучей! Вот страданье женское! От Резко рвущейся пуповины — До костра, чей тяжелый плот Прямо к небу чалит с повинной! Стойте, ангелы, не дыша! Все молчите вы, серафимы! Золотая моя душа Отлетает к моим любимым. И костер горит. И народ Обтекает живое пламя. Жанна, милая! Мой черед На вязанку вставать ногами. Ничего не страшусь в миру. Дети — рожены. Отцелован Мой последний мужик. …На юру, Занесенном снежной половой, На широком, седом ветру, От морозной вечности пьяном, Ввысь кричу: о, я не умру, Я с тобой, золотая Жанна! С нами радость и с нами Бог. С нами — женская наша сила. И Париж дымится у ног — От Крещения до могилы.