Сотворение мира

Крюкова Елена Николаевна

МОСТ НЕФ. ЭТЮД

Той зеленой воде с серебристым подбоем Не плескаться уже никогда Возле ног, отягченных походом и боем, Где сошлись со звездою звезда. По-французски, качаясь, курлыкают птицы На болотистом масле волны… Вам Россия — как фляга, из коей напиться Лишь глотком — в дымных копях войны. Я — в Париже?! Я руки разброшу из тела, Кину к небу, как хлеба куски: Где вы, русские?.. Сладко пила я и ела, Не познав этой смертной тоски — Пятки штопать за грош, по урокам шататься, Драить лестницы Консьержери И за всех супостатов, за всех святотатцев В храме выстоять ночь — до зари… О вы, души живые! Тела ваши птичьи Ссохлись в пыль в Женевьев-де-Буа. В запределье, в надмирных снегах, в заресничье Ваша кровь на скрижалях жива. И, не зная, как сода уродует руки, Где петроглифы боли сочту, Имена ваши носят парижские внуки: Свет от них золотой — за версту. О, Петры все, Елены и все Алексеи, Все Владимиры нищих дорог! Я одна вам несу оголтелой Расеи В незабудках, терновый, венок. А с небес запустелых все та ж смотрит в Сену Белощекая баба-Луна, Мелочь рыбную звезд рассыпая с колена, С колокольного звона пьяна.

ХРАМ АЛЕКСАНДА НЕВСКОГО В ПАРИЖЕ

Это две птицы, птицы-синицы, Ягоды жадно клюют… Снега оседает на влажных ресницах. Инея резкий салют. Рядом —

чугунная сеть Сен-Лазара: Плачут по нас поезда. В кремах мазутных пирожное — даром: Сладость, слеза, соль, слюда. Грохоты грузных обвалов столетья. Войнам, как фрескам, конец: Все — осыпаются! …Белою плетью Жги, наш Небесный Отец, Нас, горстку русских на паперти драной: Звездным скопленьем дрожа: Всяк удержал, и тверезый и пьяный, Лезвие злого ножа Голой рукою! А шлем свой кровавый Скинуло Время-Палач — Русские скулы да слезная лава, Лоб весь изморщен — хоть плачь… Сколь вас молилось в приделах багряных, Не упомянешь числом. Храма горячего рваные раны Стянуты горьким стеклом. Окна цветные — сердца да ладони. Радуга глаз витража. Рыжие, зимние, дымные кони. Жернов парит беляша. Крошево птиц — в рукаве синя-неба. Семечки в грубых мешках! Хлеб куполов! Мы пекли эти хлебы. Мы — как детей — на руках Их пронесли! А изящный сей город То нам — германский клинок, То — дождь Ла-Манша посыплет за ворот: Сорван погон, белый китель распорот, Господи, — всяк одинок! Ах, витражи глаз лучистых и узких, Щек молодых витражи — Руки в морщинах, да булок французских На — с голодухи! — держи! Встаньте во фрунт. Кружевная столица, Ты по-французски молчи. Нежною радугой русские лица Светятся в галльской ночи. В ультрамарине, в сиене и в саже, В копоти топок, в аду Песьих поденок, в метельном плюмаже, Лунного Храма в виду! Всех обниму я слепыми глазами. Всем — на полночном ветру — Вымою ноги нагие — слезами, Платом пурги оботру.

РАЗРЫВ

Взял грубо за руку. К устам, как чашу, Поднес — пригубил — и разбил. О боги, боги. Мы не дети ваши. Вы нас пустили на распыл. Подруга, слышь, — молочных перлов низка Мне им подарена была!.. — Мне, нежношерстной, глупой киске С подбрюшьем рысьего тепла… Подруга, ты умеешь по-французски, А мне — невмочь. Слоновой кости плеч Ты помнишь свет? И взор степняцкий, узкий, Светлей церковных свеч. Златые бары, грязные вокзалы, Блевотный, горький дух такси. И то, как Русь веревками связала — Чрез все «тубо» и все «мерси» — Мне щиколотки — чтоб не убежала! И кисти рук потресканных — чтоб я Всю жизнь, кряхтя и матерясь, держала Чан снежного, таежного белья! Чтоб, в уши завинтив ее алмазы — Блискучий Сириус, кроваво-хлесткий Марс — Под выстрелами умирала сразу, Как при разрывах принято у нас. И ты, фрондер, любовник фатоватый, Песнь лающий в ненашенскую тьму, Не заподозришь, что не девки мы — солдаты: По гордому наследству, по уму Неженскому, которого разрывом Не испугать: — мы — пуповину рвем! Прощай. Лишь в пустоте порвавшись — живы. Лишь лоскутами яркими — живем. А лоскуты сшивает в одеяло Безносая, безгрудая, — Она… Отыдь. Уже тебя поцеловала. Уже тебе ни капли не должна Своей карминно-винной, царской крови, Тугого тела, яростной души. …Умру — бери портрет, целуй глаза и брови И ноздри раздувай, припомнивши духи. И бормочи в слезах свои Пардоны, И Силь Ву Пле, и Господи Прости, — Не надо мне, Париж, твоей короны: Я голяком хочу на Русь ползти.

МЕМЕНТО ЛЮТЕЦИА

Метель громадой тысячи знамен Укрыла мавзолейный мрамор… Да, здесь остался, кто в судьбу влюблен — Три пастуха да старец Симеон, Портрет, ножом изрезанный, без рамы. Снег льет с небес — горючий, голубой. Он льет и засыпает нас с тобой, Наш мир гранитный и рогожный. Прилив — отлив. Гей, ледяной прибой! Немым — пред смертью — спеть возможно. Да, можно петь! И выть! И прокричать, И высыпать половой — слово. Нам Каинова спину жжет печать. Нам не поклонятся, не крикнут: «Исполать!» — Народы, чужды и суровы. А будут молча, зубы сжав, смотреть, Как мы в геенне огненной гореть Зачнем; как в выстывшей купели, Утробно сжавшись, мертвые — на треть, Мы будем песню петь, что — не допели. Что не допели во хмельных, донских степях. Не прохрипели в пулевых, взрывных полях Там, на Дуге, на Курском Коромысле. Ту, что шептали чревом — в рудниках. Ту, что — когда в петле зависли Елабужской ли, питерской — нутром Стенали! Выдыхали! Вырывали — Как жилу зверя рвет охотник — вон! Как древо — топором — Корявое, что выживет — едва ли… Но выживали — с песней на устах! С широкой, как метель и ветер! С этой — Сияющей, как иней на крестах, Как кровь — с гвоздей — на Божиих перстах, Смеющейся у гроба: «Смерти — нету!..» Да, здесь остался нищ — и стар, и млад. Россия — свищ. В нем потроха горят, Просвечены рентгеном преисподним. Мы кончены. Нас нет. Бьюсь об заклад: Кто в белизне сгорит — уйдет свободным. Глядите все: горят лабаз и мышь. И, Башня до небес, — как страшно ты горишь Среди серебряного града! То Вавилон?!.. …А где-то спит малец Париж В руках у минорита-брата. А может, францисканца?.. Капюшон Засыпан снегом; кашлем рот спален; Слезу вберут сухие щеки; И на руке, как на реке, малец — Ситэ в снегу, начало и конец, И синий небосвод высокий. И нам в тебя, Париж мой, не сбежать. Тебя нам на руках не подержать, В Нотр-Дам не преклонить лбы наши бычьи. Нам здесь осталось петь и умирать, А в серафимском, волчьем ли обличье — Равно. Кури говно да пей вино Из нефти, сулемы. Веретено Крути с куделею метели: Вперед, назад. Ты был живой — давно. В гробницу ляг. Под алое рядно Гранита. Кость царя, слуги — одно. Найдут через века. Сочтут темно. Об этом пой. Об этом мы — не спели.

КОРОЛЕВА МАРГО

1. СВАДЬБА

Обвожу застылыми очьми Этот мир. Кровью простыню ожгла, слезьми… — Сколько дыр!.. С кем я, Боже, только ни спала На пуху… Перед свадьбой — как топаз, светла На духу. Изгибали ржавой кочергой. Били в грудь. Перед свадьбой — помолюсь нагой, Как-нибудь. Дзынь бокалов! Бом тимпанов! Сверк Плеч и шей! …Так любила: камеристку Смерть — Вон — взашей. В жизни — тела желтый жмут лимон До костей. Перед смертью — побрякушки вон, Вон — гостей. Вон — парчу и злато, солод вин, Жемчуга. Перед смертью — ты одна, один, И снега. Царские — богат куничий мех!.. — Шубы — в пух… Перед смертью помолюсь за всех Я старух. Ибо там, давно, они, как я, Пили всласть Лед, и мед, и холод бытия, Стыдь и страсть. И в последнем кубке мне несет Мой король Снова: ночь, мороз, и крик, и лед, Снова —

боль. Ведь пока мне больно — значит, я Не ушла!.. Гости, гости, — сирая семья В ширь стола… Ешьте, пейте, — до отвала вин!.. …Пьян и сыт, На закраине стола — один — Бог мой спит.

2. ЛА МОЛЬ

Я в глаза тебя бью! …Я целую твои Зубы — белой полоской прибоя… Не упрятаться в мышью нору от любви. Под широкими звездами — вою. Ты колдун. Ты царапал мне крест на груди. Ты летел сквозь меня вороненком. Ты хрипел: «Королева!..» Вранье исследи Да замеряй рулеткою тонкой. Изучи жуткий огнь ненавидящих глаз, Хохот хилых лопаток разрыва И пойми, что все счастие — здесь и сейчас, А что будет — угрюмо и лживо. Помню узкие, стеблями, ноги; щеку — Лунным кратером; щучию спину. Ты танцуя вошел. Ты раздвинул тоску. Будто нож, из себя тебя выну. Помню — прозвищу выдохну в ухо: «Ла Моль!..» «Хендрикье!..» — «Рафаэлло!..» — «Джорджина!..» А на деле — разрезала русская боль И подвздошье, и бабью брюшину. Помню сине-зеленое море и хлад. Зубы клацали. Шуба не грела Ни душонку, что вечно глядится назад, Ни корявое — коркою — тело. Хлеб горячий телес! Ешьте, птицы небес! Чайки сыпались. В губы клевали. И ты падал с небес, будто коршун, отвес, И по мне руки-крылья хлестали. И меня пальцы-клювы кололи в уста, Жернова локтевые мололи… И смололи. И стала безвидна, пуста — Я: землею безумья и боли. Выступает по мне копьевидная соль. Покрывает тюремная наледь. Я глаза тебе вырву, слепая юдоль. Я сама поражу тебя — насмерть. А мнея не убьешь. Я ведь, бочка, пуста. Я ведь, выдра бесщенная, лыса. …Только с ребер Его канет птица креста На залив мой грудной, на объятье моста, На прибой затонувшего мыса.

3. ВАРФОЛОМЕЕВСКАЯ НОЧЬ

Жизнь, ты кроха. Ты малая мышка. Я так мало на свете жила. А меня протыкают, как пышку, Зубы холода. Когти стекла. Я прислужка. Меня пощадите. Копья в грязную тычут парчу. Золотые кровавятся нити. С гарпуном в чешуе — жить хочу. Жить! — Лимон, помидоры кусала. Белый пламень из кружки пила. Близ иконы, рыдая, стояла. Да молитва до звезд не дошла. Порот зад мой соленою розгой. Как, вспухая, алели рубцы! Вы, солдаты высокого роста, Пожалейте меня, подлецы… Рыжий! Ражий! Зачем ты копьище В грудь всадил мне, под ребра угнал… Видишь — красная кровь! Видишь — нищей Рождена, пока Бог не прибрал! Королевишны, голубокровки, — Вон они, по мышиным норам… А бедняги, а прахом торговки — С голой грудью, открытой ветрам! Мы не прячемся: смерть — она рядом. Знаем запах рубахи ее. Поклянемся и златом и гадом. Разорвем на повязки белье. И, ужасные раны бинтуя, И, губу прокусив до кости, Знаю истину, знаю простую: Эту жизнь, как огонь, пронести — Пронести!.. — нежной свечкой по кругу, По пустым анфиладам дворца, Где тела громоздят друг на друга Мертволикую тяжесть свинца, Где пылающих, пламенных, пьяных Остывает слоновья гора… Жить хочу. Жить хочу. Без обмана. И дожить. И дожить до утра. Наврала вам в лицо! — не прислужка. Я в крови королевской лежу. Звон зубов — об солдатскую кружку. Мрачный сок — по святому ножу. «ЖИТЬ!» — морозом и кровью по коже Грубо вышита древняя вязь. Умираю — за то, что похожа На судьбу: от нее родилась.

ЖАН-КРИСТОФ

Я вижу: молча, на мосту, Два кулака сжав за спиною, Стоит и глазом пустоту Сверлит — и небо над стеною Консьержери. Горит звезда Лимонной коркой — в пьяном дегте. И тишина. И никогда. И музыка впускает когти В глухую душу. В тяжкий плеск Отравленной, дегтярной Сены. Есть камни. Звезды. Лунный блеск. Любовь. Оскал ножа измены. Есть ненависть. Есть роды, где Слепая судорга коленей И дым кровей, и в борозде — Плуг — головенкой поколений — Взрезает землю поперек И вдоль. Есть таинство зачатья, Как стеаринный, слезный ток Вдоль икр и голеней Распятья. Есть старости белесый бред. Крик похоронный — бархат алый. И есть безумие — стилет! — А с лезвия Луна стекала, Когда входил он под ребро, Где желтый жир и бабья слякоть, Но так изогнуто бедро, Что суждено, сжав зубы, плакать. Вот это все — как рассказать?! Бах выболтал. И Моцарт выдал. И, Боже, музыку опять На снег, босой, из храма, выгнал. Святая мученица — и Мучительша, каких не сыщешь, Ты, музыка, взамен любви В ушах, как голый ветер, свищешь. Но мир — не музыка. Но мир — Он Богом слеплен, не тобою, Из грязи, из вонючих дыр, Из бирюзы под злой стопою. Из воплей рабьих и костей Солдатских; из телес, что тестом В котле зимы взойдут в людей, Займут средь звезд на небе место. Его ты не преобразишь. Не выродишь — ты разве баба?!.. И смоляной петлей — Париж: Голгофа, Мекка и Кааба. Ты проклят музыкой. Ты раб. И все звучит. И все немое. И когти лунных львиных лап Свисают с крыши над тобою. Сто поколений здесь пройдет: Венеды, хлодвиги и франки. Пребудут: ночь, и черный лед, И визги пьяненькой шарманки. И так же — над Консьержери — По шляпку вбита в горло боли — Звезда, твой фа-диез. Смотри Ты ей в лицо со дна юдоли. Плевать на то, что не сыграть. Что зрячий хлеб — глухие съели. Там, в пустоте, — рыдает мать Над голопузкой в колыбели. И это плачет Жизнь сама, Меняя мокрые пеленки, По Музыке сходя с ума, Как по нероженом ребенке, И эти слезы в пол-лица, И эти волглые рыданья — Твоя, мой гений, без конца Кантата, без роду-названья.

ЧЕРНАЯ МОЛЬ. ПАМЯТИ ВЕРТИНСКОГО

…Я знаю: там бананы и лимоны. Я знаю: слуг раскосых по щекам Там бьют, когда неловко, ослепленно Они укутывают в шубы важных дам. Там реки фонарей текут, сияя, В ночных, кроваво-мрачных, берегах… О господа!.. Я девушка больная — Чахоточный румянец на щеках!.. Подарят мне грошик — пойду я напьюсь, А может, сгрызу и жаркое. Я в танце с красивым юнцом покружусь, До щиколки ножку открою. Я знаю: там, где-то, волшебная жизнь! Супы черепашьи, алмазы… А ночью себе бормочу: продержись!.. А если не сдюжишь — так сразу…

* * *

…Вы за оконными решетками. Вы за смешными жалюзи. Вы в булошных стоите — кроткими, И лишь — пардон, шарман, мерси. Вы каблучишками — по гравию. Вы шинами — по мостовой. Вы парижанам всем потрафили: Вы представляете живой Страну, давно уже убитую, Страну, что — скоро век — мертва. …Ты! Над стиральными корытами Клонись, Психеи голова. И крестик со бечевки валится В златую пену до небес… В кафэ хозяин — дрянь и пьяница — Намедни под юбчонку влез. А пальцы толстые, дубовые, А нет ни силы, ни тоски… А ветки Рождества еловые — Во сне: до гробовой доски.