Сотворение мира
Шрифт:
— Какова будет позиция Кошалы?
— А какова будет позиция Персии?
Я не был готов к такой прямоте.
— От Таксилы до Магадхи тысячи миль.
— Мы слышали, что войско Великого Царя передвигается быстро.
— Тогда вы должны знать, что войско Великого Царя занято на западе с греками, это…
Я счел излишним объяснять такому культурному человеку, кто такие греки. Если ему нужно было знать, кто это, он уже узнал. Как потом оказалось, принц Джета вообще ничего не знал о Европе.
— Другая часть войска — на северных границах, — сказал я. — Сражается с кочевниками.
— С нашей родней, — улыбнулся принц.
— В тридцатом или сороковом колене. Но каковы бы ни были наши древние узы, сейчас они реальные враги.
— Да, конечно. Но несомненно, у Великого Царя есть войска в его сатрапии на реке Инд.
— Только для обороны. Он никогда не пошлет их в Магадху.
— Вы уверены?
— Великий Царь владеет долиной Инда на протяжении менее одного поколения. Без персидского гарнизона…
— Понимаю. — Принц вздохнул: — Я надеялся…
Он сделал изящный и неопределенный жест, но я еще не научился понимать язык жестов, как говорят индийцы. В самых тонких вопросах они прибегают к жестам — эта форма общения восходит к первобытным танцам.
— Как вам понравился мой зять?
— О, весьма. Он кажется очень изысканным и… сентиментальным.
— Он определенно сентиментален. Однажды он неделю проплакал над смертью своей птички.
— Но распорядитель двора не заплачет! — сказал я и подумал: «Теперь проверим, проникла ли магадханская секретная служба в этот грот принца Джеты».
— Да. Это жесткий человек. Он мечтает о захвате Варанаси. И падении Кошалы.
— И это его единственная мечта?
— Пасенади — святой человек. Ему нет дела до этого мира. Он архат. Это значит, он близок к просветлению, окончательному исчезновению, слиянию с миром.
— И поэтому его страна также близка к исчезновению и слиянию, хотя и не к просветлению?
Принц Джета пожал плечами:
— Почему царства должны отличаться от царей? Они рождаются. Живут. Умирают.
— Почему же вас волнует, что Кошала напоминает тело человека месяца через три после смерти?
— О да, волнует. Из-за сангхи.
Слово «сангха» обозначает секту или общину буддистов. Но слово «сангха» и это понятие появились за века или даже за тысячелетия до Будды. В индийских республиках сангхой называют совет глав родов. В некоторых республиках каждый член совета называет себя раджой или царем — очень милое нарушение главного монархического принципа: если все цари — царя нет. В те дни ни в одной республике не было настоящего правителя.
Поскольку сам Будда был сыном члена совета в республике Шакья, его часто называли принцем. Но его отец был всего лишь одним из сотен так называемых царей, которые собирались для совместного управления республикой. Но в то время как в республиканской сангхе решение принимает половина ее членов плюс один, буддийская сангха не может принять никакого решения, если хоть кто-то возражает. Когда Будда окончательно угас, это правило причинило секте немало бед.
— Вы боитесь царя Бимбисары?
— Нет. Это наш друг.
— Варшакары?
Принц Джета начертил на белом — нет, голубом — песке звезду.
— Это типичный распорядитель царского двора. Ему представляется опасной любая секта.
— Республик?
— Именно. И поскольку Бимбисара стар, а Варшакара молод, то разумно предполагать худшее. — Принц Джета рассмеялся: — Знаете, почему я не могу стать настоящим буддистом? Я должен одновременно заниматься политикой и соблюдать заповеди.
— И какие же заповеди вы не соблюдаете?
В те дни я придавал большое значение словам. К тому же тысяча и одна религия в Индии повергли меня в полное замешательство. Индийцы признавали все, а это то же самое, что не признавать ничего. Когда я разжигал священный огонь в затененном месте, ко мне подходили любопытные брахманы. Они были неизменно вежливы и задавали вопросы, но никогда не приходили снова. Ума не приложу, как моему деду удалось бы их обратить.
— Я слишком связан с этим миром, — сказал принц Джета.
Он бросил камешек в сияющий голубизной бассейн у наших ног, и через мгновение к нам выплыла стайка дельфинов. Но когда дельфины вынырнули, то оказались молодыми девушками. Каждая держала завернутый в водонепроницаемую шкуру музыкальный инструмент.
— Я подумал, вам захочется послушать музыку. Я так спроектировал гору и грот, чтобы музыка звучала здесь наилучшим образом. Боюсь, я недостаточно практикуюсь во всех шестидесяти четырех искусствах, но музыка — единственное искусство, которое считаю близким к…
Он мудро не стал ни с чем сравнивать то, что считал несравненным.
Не скажу, что концерт мне понравился так же, как голубой свет над водой, от которого все предметы становятся бестелесными, как от хаомы.
Теперь я гадаю, не было ли все это подстроено намеренно. Но многое из того, что принц Джета рассказал тогда о Будде, запало мне в память. Может быть, освещение в сочетании с музыкой каким-то образом вызывает такие же видения, как хаома или демоническая сома? Ответить мог бы только принц Джета, но он уже давно сменил тело, что сидело рядом со мной, на… На что? На тело младшего индийского божества, имеющее по меньшей мере две руки и почти вечное блаженство перед окончательным ничем.
Пока играла музыка, принц Джета описал мне четыре буддийские благородные истины:
— Первая истина — жизнь есть страдание. Если ты не получаешь желаемое, то страдаешь. Если получаешь — тоже страдаешь. Между получением и неполучением человеческая жизнь подобна потрескивающему огню. Ведь вы согласны?
— Да, принц Джета.
Я всегда говорю «да», чтобы узнать побольше. Настоящий угреверт — вроде Протагора или Сократа — захотел бы выяснить, что такое страдание. Страдание от получения. Страдание от неполучения. Если этим расщепителям волос дать достаточно острый нож, сам факт человеческой жизни окажется иссечен в ничто. Я считаю это пустой тратой времени. В голубой пещере под искусственной горой мне хотелось поверить хотя бы на мгновение, что жизнь — это потрескивающий огонь.