Совершенные лжесвидетельства
Шрифт:
Дорогая! Ездил в Алупку, специально пошел к дому, где ты жила.
Целыми днями шляюсь по Крыму. Изъездил все побережье. Вчера был в Бахчисарае. Здесь такая масса людей, что отсюда не вырваться. Сегодня с трудом достал билет на автобус. В Москве буду третьего, в середине дня. Что у тебя хорошего? Привет К-вым. Целую. 25 сентября 1957…
Поздравляю всех женщин с Новым годом! Желаю счастья, целую. Всегда ваш.
Итак, привеченное мной за оригинальность мое лицо — лишь подражание… Неверному гостю? Он приходит с облаками… Разносчику уличных чудес? Или день за днем я обращала к обожаемым мной горбоносым иудеянкам — к той воскресной и легкой, как благодать, и к той серебряно-пятничной, гнутой спазматическим часовым колесом — гримасу предательства? Предавая обеих — все оставшиеся им сроки?
За еще одно умолчание: тайный культ — другого, коему —
До меня у них была — другая семья. Другой студент — тот завышенный, резной красавец с тонкими усиками, в шинели длиною — до патинного томского снега: «Глухой боръ. Снегъ. Теплая компания. Стая вороновъ и проч… Пусть тебя не удивить, если не увидишь стаи вороновъ — пока я ждалъ тебя, они успели улететь…» Светлейший спутник на четверть века, взявшийся провести их самой безопасной дорогой, впрочем — тоже внезапно упершейся в войну. Но какая облученная счастьем — не прогулка, греза! Чем светлее, тем короче. И как он, все более неспешный, участив воспаленные глаза, все хуже различая беду, уже слившуюся с его собственным телом… как компаньон был мудр и весел, как пел, как петляли пальцы, волшебно перепутывая уклад клавиш! И разлуки — со щепотку почтовых карточек от пера пятничной, еще не серебряной — на изнанке собранного из видов Кавказа имени «ЗИНА»: Милая, дорогая моя детка Зиночка, не огорчайся, что ты отстала от группы по арифметике. Осенью наверстаешь, а сейчас поправляйся и набирай силы, чтобы в новом учебном году быть здоровой. Главное — будь послушной. Напиши мне, милая девочка, как здоровье папы и бабушки, меня это очень беспокоит, а все открыточки я буду присылать тебе. На снимке — гостиница, а рядом влево наша санатория. Мостик через реку Боржомку. Ужасный шум от этой горной речушки, когда просыпаешься ночью, то впечатление, что на улице проливной дождь… Крепко поцелуй за меня папочку и бабушку. Дорогая Зиночка, твои письма получила, я очень довольна, что тебе обещали достать все учебники. Как вы проводите с папочкой время? Пожалуйста, ухаживай за ним, а то он, бедный, устает порядком. Купила тебе и бабушке чувяки. Крепко тебя целую. Твоя мама…
Чужая телеграмма из конечного пункта: военной Москвы… Сторонящийся времени поезд в черном парусе дыма — туда и назад… Три дня переходящий от одной к другой — кубок с пеплом.
Впрочем, это — безвкусная страница моего раннего опуса, давно назначенного к сожжению и все ускользающего серы.
Их молчание. Их смятение — передо мной, неимущей.
Да облегчит им участь — мое волонтерство: извечное предпочтение чьим-то сомнительным воплощениям — их несомненного описания. Говорил псалмопевец: сыны человеческие — одна суета.
И, надеюсь, подражание невидимому — утрачивает видимость подражания.
И когда наконец сняли простывшие печати — то же, то же… Посланные с разными вестовыми — обложные, как зубная боль, орнаменты посеянных им в долине ада зубов… Боже! Сокруши зубы их в устах их; разбей, Господи, челюсти львов. Контузия… полость каменного леса, дальний заступ весла, обкалывающего речное стекло… Возвращение. Гром небесный и хлебные крошки вдоль синевы: растаявшие авиаторы… Чудесная и ненастоящая улыбка… Студенчество — пиры и отрады, вино головокружения, медальоны-рюмочки с юными лицами склонившихся — в каждой… Вспорхнувшие круглые блики очков, опрокинув семисвечник синиц в окне. Но на фотографиях — нет… да и я не помню его очков! Как и — всего остального… Несколько обмороченных черт пониженной видимости. Добрейший, добрейший… Вы говорите? Что-то я не заметила… как и всего остального. Да исчезнут, как вода протекающая… прежде, нежели котлы ваши ощутят горящий терн, и свежее и обгоревшее да разнесет вихрь…
И нескончаемый, заискривший перекрестки — провинциальный бульвар: пирамиды листьев… вошедшие в пирамиды в царственном прахе или пухе — тополя… трапы трав, прорастая сквозь царства и слетаясь — в высокие арочные своды… И не то беспечальность осеняет прерываемую ветром зелень, эти воздушные воронки, и сквозь сладость эфира — домино, домино, нет счастливее нас в этом зале… Или окончательная прозрачность входит в тополя, обернувшиеся к лету — верховными реками, в чьих зазубренных и прозрачных складках запеклась еще старая зелень… обернувшиеся к прохожему — разрывами солнца: слившимися с конями пунцовыми всадниками в охлестах грив. Или — перевязанные лоскутьями истлевших мундиров
И новый дом его, наконец испрошенный у кого-нибудь… у случившихся поблизости богов, у замешкавшейся под ногами земли, был цел — да крив, как огонь, и вместо крыши — чернобыльник… В дом сей вошла с ним шедшая мимо жена, и летающие вокруг хвори облепили новых, достойных королевства невинных детей его… ибо положили любить — день сегодняшний, и времени больше не будет… любить — что положили рядом, а сторожевое — уже настораживает. Но хитрец дома сего водил свой день седьмой и лето отдохновения — кружа и не поднимая глаз на испрошенной. И однажды, так говорит повествователь — я, или чья-то старинная поверенная, он решил выбрать — лучшее в осточертевшем чертоге: дорогу… и опять бросить все — и пройти по ней в прошлое, где отчаянно ждали… точнее, ждал уже один человек — тоже я. Спасая ползущую драматургию.
Тот заверенный моей нынешней собеседницей договор, по которому он с утра разбросил пред собою дорогу — о, ее убранство… Тот причудившийся мне аромат — сосна, жимолость, резеда… густая панорама почти случившегося: и, обгоняя ступенчатые улицы другой истории — светящиеся, обостренные контуры молодости.
Здесь — лейтмотив, главная тема: но что-то произошло — и… что-то, на чем кучевой интервал, область вычитаемого, непрозрачные связи… Далее — тем же вечером, в том же доме. И все прочее — разумеется… включая шатровую полынь. Лузга речных брызг, книжные грубости: глумления собачеев и свинарей.
Подробности от новой старой самарянки. Человек равен тому, что успели заметить — повторяемость вероятного: нынче ночью смерть собрала богатый урожай.
И мне уже не разобрать — в какой день и в какой архаической местности он впервые был выхвачен из тьмы и кто наставил на него свет. Как он взялся — в долине ада и что увидел на тех плантациях… проросшее во мне — раздражением и реактивностью. Как наспех и шумно был молодым, и куда отправился дальше, и в день каких времен сии пределы его стеснили. Конечно, теперь уже не важно… и не существенно, удалось ли мне справиться с тем, что он есть — как ложка и концентрическое колесо с просроченной машины времени, остальное — ночь, затворничество луны, дымы, тушевка снега… Привычнее — сочинить. Правда и — столь же привычное. Как те крадущие друг у друга вестовые.
Место исчезновения? Город на том краю ночи, где он исчез — для меня. Хотя в соседнем, на расстоянии утра, он все еще есть — инспирировав доказательный дом, и вписав во все реестры новых детей, и специально для маловеров — сомнительное, или особенность пересказа: томление студенчеством, инженерством, предводительством цеха…
Но объявлен город С., старовоинский госпиталь — в трех шагах от меня! Во второй и в последний раз — или тоже не в последний? — мой герой исчезает на театре моей жизни. По крайней мере, он наконец приехал. Безусловно, всеведение дало мне вычеркнуть часть влекущих участков, но подробно проведать — сей госпиталь, улучив в нем — моего последнего дядю. И разнюхать отсек, впитавший госпитальное все — до извержения носа. Правда, меж прибывшим сюда Невидимым и мной — опять ощущение сквозящего интервала, посвященного консервации стен. Или — успевший меж нами некто, кому дано приблизиться, но не дано — вступить.
Возможны его жена, она же шедшая мимо, и записные дети, не вступившие в город С., сдавшись — моей аморальной, но победительной линии: в последний час утвердив героя — в невидимых. Для себя — и для всех по ту сторону госпитального вала, ни к кому в С., не послав вестовых, что блудный брат их и всею жизнью жданный гость — вернулся. Точнее — возвращен, и дни его не имеют другого истолкования. И в цепочку — подслеповатые яблоки, прокатив на себе запекшееся солнце — мимо рук его, бездарно искавших по одеялу, но — к лучшим едокам… и понесшие от печеных яблок пустобрехи-куры золотой ряби, обещая себя — не ему, но истинным отцам — правды, реализма, особенной въедливости… или самому рыбному месту… Молоко и мед в шорах кадок, взяв не тот наклон и пролившись — не по осоту чужих усов, так по дурнишнику морщин, так по пастушьим сумкам щек и по кострам из автомобильных покрышек, оставив ему — государственное угощение брандахлыст… Ни чьих-нибудь праздных назойливых вопрошаний — о надежде, прочной, как шрапнель, или траченой, но все же… Ни расплетающихся быстрее, чем чапыжник его пальцев, чьей-то памяти велосипедных колес, что довезли бы — до ветра… и мимо — к огорошенной птицами дороге…