Совершенные лжесвидетельства
Шрифт:
И уже на сломе третьего дня вдруг случилось чудо: тот человек шел ему навстречу улицей Вечера и Весны, пронося в волосах своих — угли и патроны ветра и подняв зябкий ворот темно-красного, выкроенного из заката плаща, и торопился, держась совсем близко от стен, от их отпущенного на второй план камня, и не видел просившего. Впрочем, и тому удалось заметить испрошенного — лишь в последний миг, чуть глубже рассеянности — и все бы минуло…
Видение, которое и неделю спустя… но рассыпанное на прокат параллелей: краски, игральные кости, гору тьмы — предстало в совсем случайном для него, утвердившемся уже за заставой дня переулке, где кости огней были брошены — в проигрыш и бездействовали, и ничто не отчеканивали от полной тьмы, лишь высота отделяла — от града звезд, и вдруг взошли и полыхали набухшие багровые буквы, имя кафе: Дамаск, и в замкнувшемся ночном воздухе построился грозный ряд поднявших вороты пунцовых окон, плеща под полой — непроницаемой восточной музыкой…
И новую неделю спустя — отблеск отблеска… в его глазах — или в волочащемся путешествии волнующимся на стороны трамваем, почти сошедшим — в разбитую на квадраты серебряную весну и скрепленным — завиральной длиной и спуртом бегущих по потолку поручней, и вылощенных рекламой
Через проход от него путешествовала старая Рассказчица с почти белыми глазами, но уточненная и удостоверенная — пальтовыми бантами, хлястиками и прочим ветшающим такелажем, провозя в складках, карманах, под шляпой — сопутствующий товар, дорожный набор: какие-то неотступные от нее полуплешивые местности, пересыпанные снегом нафталина или наоборот, и дрожжевое расползание чулана, и крупные нежно розовые жареные картошки с луком по прозванию поросята… Заносчивость все заносящего в слова… Путешествие в профиль: причастность и отстраненность, полупоклон — к окну, к увечьям и ранам весны, побитой — на кадры трамвайных окон и поэпизодно — на трамваи… В каком-то мгновении бледнели и гасли ночники и спиртовки зимы, в соседнем — уже шла им навстречу метель молочных бабочек… Дальше, униженно заложив в муфту дупла царское достоинство — скрюченные мумии стволов, несомненно, с разграбленными в дымовой завесе ветвей изумрудами и даже бериллами, зеленеющими в отрицательных величинах… И мелькания и убывания…
На первый взгляд ему показалось, что Рассказчица — всего лишь Бросающая на ветер случайные звуки, случайно сложившиеся в слова, и путешествовала в одиночестве, а между тем ее история не кончалась, она без умолку допроизносила и пополняла, укоряла, нравоучала, комментировала кому-то слепцу — знаки, проходящие в этой части весны — под профанными смыслами, хотя вся их истинная грандиозность… Но поскольку окно ее обращалось — к другим, сторонним значениям, он не мог проверить, как хороша интерпретация, и придраться и спорить. При том его смущал ненужный рефрен, заключавший каждые несколько фраз — Рассказчица неожиданна объявляла вязким официальным голосом: — Найден замшевый портмонет с тяжелой связкой ключей. Вам стоит немедленно обратиться… — здесь начинались сырые причмокивания, кашель и шелест — и не следовало ничего, кроме начала нового периода говорения.
Ему все время хотелось увидеть ее подразумеваемого собеседника, хотя бы — кого-то сидящего или стоящего поблизости, но, несколько раз оглянувшись, он не встретил ни тех, ни других. Вагон качался, смещал пассажиров, сдавал их в другие эпизоды, кто-то новый шел по проходу… Иногда Рассказчица или Бросающая на ветер случайные звуки допускала краткие паузы — возможно, слепец, он же невидимый, ей отвечал.
Последняя фраза, что ему посчастливилось ухватить, была просительной и почти льстивой: — Я же все время говорю тебе, — громко шептала она, — ничего чужого не ешь! Ничего чужого…
И когда сверху до низу разорвалась вдруг завеса, вернее — раскрылась трамвайная дверь, он уже на выходе при случайном полуобороте все же успел увидеть собеседника. Перед Рассказчицей и Бросающей, внимая реке ее слов, ползущей к расколу — надвое или…
IIX
2002
ЗАБЫВЧИВОСТЬ
ПОВТОРЯЮЩЕЙСЯ РЕКИ
Милейшая старая дама, передают мне, готова встретиться и прояснить для меня частности той ординарной и неотвязной, то есть вневременной коллизии: предательство или внезапная смена ориентиров, преображение, метаморфоза… в своем варианте можно выбрать любую тему, например, представить дело — исчезновением фигуранта, все равно в прежней прелести он больше не существует. Хотя, если кто-то не просматривает определенного лица, значит ли — что столь же слепы другие? Если я упустила след, пока пережевывала образ дитя, развлекая себя чувственными рядами, и с тех пор не встречала исчезнувшего (далее — Невидимого) ни в вереницах полустершихся комнат, уже вошедших одна в другую, как вымытые посуды, ни в книгах камней: хамелеонствующие александриты воздуха, опалы воды, ни даже в снах, так определенное лицо видела старая дама. И пусть она не в силах — по сложению не причин, но зазоров и казусов — сомкнуть сюжет с настоящим, зато — растянуть еще лет на двадцать… Правда, этот ход уже сквозил в одном моем сочинении, а все сочинения суть одно — скудная строка в руку щедрости: старой, как вымысел, дамы с оказией или с непрозрачным пакетом. Но уже — не к замеченному лишь автором персонажу (отраженная коллизия), а непосредственно ко мне, и не с морщинистой вещью, но — с магически плотной массой речи. Между делом затмив получателя — беспрецедентной свободой в его обстоятельствах. Вообще-то повторное обращение не входило в мои планы. Но законы драматургии — что скрадывает победительность драматургии — взыскуют завершенности: жертвоприношения слонов, то есть превратившихся — потерпевшим. Побудка, или воскрешение, прощение — что чванливее глупости не простить? — опаловая крошка, опальные объятия… Точнее — отозвание времени, оскверненного — врозь, половинчатостью или чьей-то светобоязнью, с проживанием заново — в традиции диалога. И если старая энтузиастка приветливо откроет, как кто-то, невидимый мне, был виден — всем, и весьма отчетливо, или — как видимый всеми был не замечен мной…
Ибо меня шокирует бесповоротность — поражение цели прямым попаданием и все, что нельзя корректировать, неустанно совершенствуя и преображая… кстати о преображении. Неосмотрительный лейтмотив: но что-то произошло — и… Здесь — уплотнение, невозможность — репродуцировать… Но в препозиции кое-кто намеривал себе волнующие поступки, а в постпозиции сделал непреднамеренное, и налицо вдруг — колошение трещин в доме судьбы вплоть до полного их размежевания, интервенция немотивированных тел и несистемных элементов… А я уже вдыхала любительскую сладость иной жизни! Дымки дичков или дички дымков в ее подвешенных садах… до слезы обратимы! Ведь распорядись имярек — как предполагал, как предписывало ему что-нибудь: правдолюбие — или оптимизм, мои надежды, парк транспортных средств… Но преломление, разводящее нас, меня и крылатую славу полуслучившегося, все более многоколенно и многолико. Разливая нас временами… пред чьей водой не предположить ли, что замысел приведен в исполнение, но — в другом материале… нецелевое использование средств… в другом масштабе или на невидимом фронте. Предшествовал — и пластично развоплотился, прошел… На межу человеков и птиц, смешавшись с богами… на линию заглядения — ясных шаровых красок и равновеликих полушарий лиц, на дикорастущую черту ассиметрии… Но редкие аборигены из того золотящегося распадка событий лишь показывают фатальное вкрапление и нечистоты формулировок. Что, черт возьми, произошло, и почему в моем варианте сего свирепствующего сюжета нельзя — ни ремарки…
Но разумеется. Не к запрету ли на правку собственных текстов — я пронесла через сорок оловянных и травяных царств и спасла от пересмотра мою художническую интуицию: никаких затемненных от подозрений, прельщающих мест, где бы он — по инерции, по ассоциации… словом, превзойдя мои пределы, многократно остался. Пока не сообщение о доброхотке, все это время буднично наблюдавшей — невидимого…
Впрочем, невзирая на оглашенную непреложность и прочерк в планах, я еще собираюсь просить о Невидимом… Рассыпанные до перепада в яблоки облака — или переходящие знамена осени… Улицу Розы, в чьем передержанном и излишне плотном сердце хранятся наши встречи — и на заставках дверей и окон этюдно представлены все, кто мной обожаем. Но сквозь эти жизнеутверждения и невзвешенные пассажи негоциантских особняков все навязчивей проступают дамское ателье, и новый конфекцион, и магазинчик с охотницким снаряжением… что за проводимость! Святой же двор столь необъятен, что, подавив его неритмичное присутствие — в рожденных из бедра дерева козлоногах по колено в опилках, и в голубином опереньи поленниц и в призраках роз, — процветают позднейшие наваждения: проникнутая английским абрисом крепость, и два консульства под крестами и звездами, и выставлены сверкать «мерседесы» или «тойоты»… Тиранить просьбами город полночи, которым я приближаюсь к какой-нибудь определенности, наблюдая из вязких па движения, как летят напиться лилового сидра луны — острова астр, как сошедшиеся с мраком обнаруживают себя — и негасимый страх — пылающими щитами окон… как атланты-деревья, превозмогая молниеносность штрихов, сливают свои громокипящие души — в горловину звездного большака… как пересыпается складчатое одиночество снега… И в случайном повторе тьмы возможен дом, перехваченный радиоголосами и чужими музами, ergo — мой…
Он получил анонс обо мне — с вечерней почтой. Надеюсь, он не смутился собственной щедростью и помнил, что дарованная им жизнь — преходящее. Рассрочка между случившимся (мной) — и описанием, включающим укрупнение, говорит в его пользу — он ждал. Чтоб устроить в моей жизни великолепный, сферический сквозняк — означить место, где недавно был.
Похоже, в последний раз мы виделись в День дарения велосипеда — на трехлетие моего участия в мире, хотя между миром и засеянной в сердцевине, в геенне века войной наши несколько бессердечных предстояний прибиты — почти к самой войне… к сорокадавним провинциям, под призор огня. Возможно, мы встречались и несколько ближе — в День дарения ложки на все времена… Псевдоострый коллаж в стиле пятидесятых: прессшпан, ультрамарин, сталь. На плоском от солнца сегменте улицы он вручил мне узкую голубую картонку с нержавеющими сокровищами: нож, трезубец и десертная ложка. Каковые приобрел для меня — между шагом, не подольщаясь к спесивой двери горы. Но в отличие от дара — опять остался невидим. Лишь жест — длань, похищающая с высот. По широте и небрежности хватившая в воспоминание — сразу два или пять перекрестков, где свершалось: на углу проспекта Парадов и улицы Борца Карла, там стоял полный сладкой музыкой театр и ловил проходящих… в позднейшем — непринужденно перелетевший, вобрав в себя уловленных… и на Неисходимой улице — накануне или на месте побега Розы. На углу реального мира — и более стойкого. Возможно, второй пучок инструмента — и остальные — вручались согласно прецеденту, но все совершенствуясь — смещаясь к более символичным ландшафтам, к помещению лезвия в златые колосья, на поздних перекрестках — секира и меч. Но несомненно — благословляющее нас скрещение улиц.