Совершенные лжесвидетельства

Творчество екатеринбургского прозаика Юлии Кокошко давно уже пользуется безоговорочным уважением в писательских кругах. Ее литературные опыты не часто, но вполне систематически появляются в журнале «Урал»; еще более охотно их печатают журналы «новой волны» — «Лепта», «Несовременные записки», «Комментарии». А семь лет назад екатеринбургское издательство «Сфера» рискнуло выпустить их в свет отдельной книгой. Тираж ее, правда, был очень небольшой — всего лишь 500 экземпляров. Тем не менее авторский сборник «В садах…» был признан достаточным свидетельством состоявшейся литературной судьбы: прочитав его, Юлию Кокошко приняли в Союз российских писателей.

Более того, за этот же сборник

писательница удостоена вызывающе бескорыстной, но весьма престижной всероссийской премии имени Андрея Белого. Как гласит решение жюри, «за хрупкое равновесие пишущего между молчанием, трудным словом и изобретательностью, позволяющее не разрушать работу сердца». По мнению тех же авторитетных ценителей, «мастерство Юлии Кокошко, трансформируясь от публикации к публикации, раскрывает новые грани ее таланта и выдвигает в число ведущих мастеров современной русской литературы».

Что касается читателей, то мало сказать, что имя Юлии Кокошко абсолютному их большинству практически неизвестно. И это при том, что в 2000 году в Челябинске вышла ее вторая книга — «Приближение к ненаписанному». Думаю, и самая энергичная рекламная «раскрутка» не помогла бы: просто эта проза не предназначена для «массового потребления». Дело тут не в нарочитой усложненности, а в коренном свойстве таланта писательницы. Она иначе, чем большинство из нас, слышит и чувствует слово.

Возможно, вы обращали внимание на то, как много оттенков обнаруживает в «обыкновенном» белом цвете снега хороший живописец-пейзажист. Мне же доводилось еще быть свидетелем того, как одаренный экстраординарным слухом музыкант воспроизводил колокольный звон, ударяя по клавишам рояля: для него неразложимый (для моего уха) звук колокола — музыкальный аккорд из нескольких «простых» звуков. В этих аналогиях не раскрывается тайна необычной манеры письма Юлии Кокошко, а лишь содержится намек, которым читатель может воспользоваться, обратившись к текстам, составившим ее новую книгу. Но если погружение в музыкально-смысловой поток этой необычной прозы с первого раза у вас не получится — отложите книгу не с раздражением, а с уважением: вы встретились с феноменом, понимание которого превышает возможности нашего повседневного читательского опыта. Возможно, со второй или третьей попытки у вас получится взять этот барьер. А не получится — ну что ж, остается утешиться тем, что, может, и вы в своей профессиональной области достигли горизонтов, недоступных другим.

Валентин Лукьянин

Прошедший необратим, ну разве что — в музыканта, хотя на деле он… Главный прошедший, который как-то в пятницу вышвырнул свой ореол — в окно, с достойного этажа, придушил в хрустальной ладье папиросу, защитил шею шарфом, белым, летающим, и исчез. Никто не видел, как он спускался по лестнице и на нижней ступеньке совлекся с пути — сомнением или чужой собакой, принесшей язык цвета нежных весенних сумерек, слишком длинных, и вспомнил тигров утра с цирковой афиши: пасть неприлична — кровава, будто только что… И, прислонясь к темноте, обнаружив под крылами шарфа — не пиджак, но жилет, рекомендовался собаке: — Получеховский персонаж, всегда полупьян, но с небом в алмазах и с мыслию, у кого одолжиться… чем и подпортил самопровозглашенный вид… Может быть, когда его просроченный ореол реял над улицей, он болтался в этой горящей петле… или, выбирая стоимость заземления, докуривал у окна «Беломор».

Я сброшу с него последний пилотаж. Звезда-альфа выпускного курса. Несомненный кумир… Итак, он будет музыкантом. Струнные приближения к кифаре. Запиленная смычковая метафора — извлечение лучших звуков из наших душ… Что за звуки! Что за музыка ностальгии — где-то вдали… над шумным грабьармейским оркестром, волокущим — инструменты страстей или Времени: черные мешки рвущих внутренности волынок, и привязанные к черным посохам узелки скрипок, и срубленные головы барабанов, и медные тазы труб… а подмороженные сладким края мелодии — в ретроспекции или в редукции — непременно сведут отстоящих.

Я назову его как в жизни: Георгий, имя героя — или ракетница, из которой еще шутихи имен… Жора, громогласен и не кристален… Гера — по произволу: трагик, подозрительный безумец, неврастеник, шантажирующий — тонкой душевной организацией. Иди на французский манер — Жорж, бонвиван и циник… И на нижегородский — Герасим, нем и глух, подчеркнуто: к чужим слезам… Возможны античные насадки: Герадот, Гераклит (непроизносимый Герастрат — для деяний, не назначенных на произнесений) и так далее. Он читает Пушкина — наизусть, пространствами и временами: Михайловским, болдинской осенью, в час отсутствующего обеда… и Шекспира — наизусть: королевскими ролями, а к бездомному гению с запрокинутой в небесный Воронеж головой вдруг прохладен… а, невозможно? Ну, разумеется.-.. Участливый полувопрос: — Все перепуталось — и некому сказать: Россия, лето, Лорелея..?

Он выбрал бы — царить, волновать и ориентировать… в подсыхающих старицах — концептуальные девичьи картинки. Но в моем тексте роли раздаю я… Я оглядываюсь на него оценивающим прищуром — узким, прикладным взглядом. Герой-резонер, едкий очевидец, постепенно — централен и очевиден. Он умеет ловить высокие мысли времени… которые за отсутствием времени мы присвоим. Он будет самоотвержен… постепенно — отвержен. Он — или я, кто-то примет удар на себя: герой, излагая простоватые заветы автора… автор, отрекающийся от своих трюизмов, чтобы не стеснить — их произносящего. Лёгким, не ведающим темнот языком, с изящным выходом жаргонизмов.

Но к черту лукавство, он — герой-любовник. Такие влюбляются в сумасшедших женщин, в самых божественных! А если недостойные сходят с ума — прости их, Создатель, на которых ты отдыхал, отверзи бедолагам и босоножкам — заочную полемику. Хотя… пусть и миллион романов на его лицевом счету, ничего пронзительного в лице, ничего инфернального, вот разве глаза… Я напишу, что они сквозные: сквозящие прорези для глаз… Так растущий пред домом закат проглатывает — все высыпавшие к нему окна… Постой будущего — в восточном пропетом… Объявив дом сей — анемично плоским: стеной, пробитой насквозь — во встречный огонь… Я напишу: в глазах его, как в тех схвативших грядущее бойницах… как во фрамугах телескопа — выверено небо: по утрам феерическая голубизна, а вечером — громоздкий сумрак, двойные звезды — рай и ад. Пожалуй, не струнные, но духовые! Фагот, кларнет, флейта… Есть такое шикарное название: корнет-а-пистон. Откуда это у вас? Да вот, пригрелось…

Мы будем жить в восемьдесят пятом году и поместим его — в лучшее время: в московское. С утра — лекции, мастерские, интроспекции души художника… Сопутствующее: любовные перипетии, выдохи из недр, взгляды наповал, после занятий — неуследимые, ветвящиеся прогулки, и в какой бы швах ни завалились дороги, вдруг разом сходятся к ночи — на одной шестнадцатой высоте над Москвой. Длинный, как роман, общежитский коридор, чьи почти несосчитанные двери, несомненно, открываются — и в южные, и в снежные пределы, и на кутерьмы вод и камней.

Кто заблудший в нем ни есть, и чем не расставлен — его воздух! Воскурения из всяких уст: фимиамы, дымы, чады… Черные наплывы кофе и расплесканность кутежей: подмоченные остроты и разрывный хохот, и сухие язвительные реплики трагифарса… Крики — гортанные из конца в конец, ломкость и чопорность слов по флангам… Смрад вечернего барана от нечеткой, ибо безразмерной сковороды, о засаленный борт которой хватается, чуть выныривая — карликовый туркмен, крупнейший пловец (смотри: плов), плюс щекочущая чувство кавказская травка… и на крутом углу — дух квашеной овощи, и на последней капле — откуда ни возьмись — нарочный с глубочайшей чачей… Самый томящий звук из-за чужих, вдруг оглохший засовов: дробь пишущей машинки…