Совершенные лжесвидетельства
Шрифт:
Однако и в воскресенье крупнейшая блондинка не появилась.
— Вот каковы Дела! — сказал уязвленный Мотыльков великолепной и тем, кто на него смотрит; — Придется забыть ваше телефонное число до грядущего понедельника. Мотыльков уплыл от вас первым классом в круиз Одесса — дальний взгляд на турецкий берег — сон об Италии — Одесса. Хоть с малых лет я сложился как пассажир трамвая, у этого железного поезда огромный, огромный потенциал… Не с палубы же мне вам названивать, тут и за борт выплеснет!
Он произнес это и в самом деле — не на верхней палубе лайнера, укротителя морей, но в глубинах объятого почти погребальным звоном трамвайного поезда, который, сплюсовав в черный список — и Мотылькова, и всех тружеников, и вирусные инфекции, и слова-паразиты, неистово грохоча и швыряя целое
Поезд сей ежеутренне обнаруживал лихой маршрут. Номер две чертовых дюжины. Сначала он шел вдоль местечка Последний Приют, полуотгороженного полуразрушенной стеной камня, где торчали в заводи ржавые леера и завалившиеся набок мачты со звездами и крестами на клотиках, а из больших деревьев протягивались сухие ветви, чтоб махнуть потерявшимся платочком — похоже, и живые стволы не простаивали порожними — в этих возможно, хоронили старые деревья. Потом, не сбиваясь с последнеприютского звона, трамвайный поезд выходил к мастерской, где умельцы тесали прямоугольные лодки и пеленали в глазеты красные и лилейные, а у сходен теснились автобусы черной масти с бесстыдною дверцей на заду. Следом стояли бюро по списанию всякой формальности и забор по продаже бумажных венков в металлической сбруе. И другой гостеприимный вход с монументальной вывеской: «Памятники». Толпа неотесанных торсов тосковала в окнах по обретению собственной головы, точнее — лица, и высматривала дарителей. И, наконец, выдержав качкую паузу за объездной суетой, трамвайный поезд рывком, срезая путешествующих в нокдаун, заходил за угол и вливался в шумную блочную улицу, запруженную — временно живущими.
Выбившись из трамвайного поезда, Мотыльков расправился в полный блеск и во всю дерзость и явился в работу — как обычно, лучезарным лебедем с царских прудов, и бросил на стол коробку «Птичьего молока», назначавшуюся великолепной Ольге Павловне, блондинке.
— Цып-цып! — призвал Мотыльков. — Истосковались без меня, мои девочки? Высушили сердце? Вот вам на гуманитарные нужды.
— Это же Вадичка! Стеснение в груди! Откройте кто-нибудь окно… И вы бросили нас на целую неделю?! — звучали голоса производственных дам.
— Что за дефицит приволок! Какое сладенькое! А коллеге Ракову и в ум нейдет, что у нас отрастают гуманитарные нужды. Никакой нравственности. Наталья, открой окно!
Производственные дамы, пронося ежедневные службы плечо к плечу с Мотыльковым, тоже любили его. Остаться ли в стороне, когда кто-то пред вами — жизнелюбив, размашист в делах и чертит смелую любовную линию, экстерьер приподнят, а взоры близятся к ястребиным, и всегда готов к славословию?
— Сашхен, как могу я работать ровно, припекаем вашим огнем? Надо немедленно распахнуть окно… — сказал он коллеге Александре, бабушке семейной заботы и предводительнице кулинарных рецептов. — Если босс станет рвать меня за неисполнение, я буду ссылаться на ваши неистовые прелести!
Главное с ней — не задуть бдительность, заметил он тем, кто на него смотрит. Или найдешь в руке кипу свежих фотографий, представивших серию — от детей до внуков, ждущих восторга на каждое неокрепшее лицо.
А наперснице журналов мод и мечты о красивой жизни Анне прибавил поцелуй к щеке, окунувшись в пыльцу абрикосового колера. И зажмурился: о жар драгоценный, о несгораемые металлы, перебравшие пальцы! Страстная спутница всего сверкающего, заметил он тем, кто на него смотрит. И произнес:
— Я счастлив забыть счет дням и являться под сень этого розана!
Деве неудач и овце пустого гнева Наталье Мотыльков сбросил с барского плеча:
— Опять отгоняла от тела поклонников, пока я топтался в чужбине? Их узкое место по-прежнему — мысль? А широкое — уличный словарь? Или, — с ужасом вопрошал он, — способы ухаживания нетрадиционны?
Падчерица счастья, шепнул он тем, кто на него смотрит. Право, оно снизошло бы умеренно пощекотать ее, приобнять и хлопнуть по заду, но она царапается и хамит!
— Вадька, а у меня как раз на носу день рождения, — сообщила коллега Александра, весело выбирая птичью коробку. — Обожаю с белой и с желтой начинкой, а ко мне липнут коричневые. Загадываю: если эта конфета
— Да святится рождение ваше во веки веков, моя сирень! — и Мотыльков оторвал от своего стола телефон и, упав на колено, переставил на стол к Александре. — Ваш! Безвозмездный дар — до следующего понедельника.
— Ну, ублажил! Телефон — это вам не снег с да? ждем, — причмокнула коллега Александра. — А хочешь снежинку? Тетушка выстригает снежинки — из всего, что ни встретит: из фантиков, промокашек, старых газет, из беспризорных документов… Редкая мастерица. Только взгляните: опять коричневая! Рискую еще. Если — белая, как чистый воздух, кто-нибудь откроет окно.
— А я всю пятницу жила на телефонной станции. С ближней очередью перезнакомилась! — сообщила коллега Наталья. — Будем переписываться: с днем рожденья, с Первым мая, как культурные люди. Наконец узнала, когда мне поставят телефон. Проведут прямо в гроб. Почему-то и там и здесь нечем дышать! Интересно, окно так и не откроется?
А Мотыльков и точно устроил пост, и в самом деле всю неделю не бередил — ни звоны, свистки и трещотки, ни ржанье и блеянье, ни токованье и голодный рев. Однако великолепная блондинка тоже отчего-то не послала за Мотыльковым. Что сокрушений о постной неделе, полетевшей, как постный едок — из ресторанного плюша, и как головы, не выдержавшие общий стиль тела, ведь за известными летунами и целый месяц воспарил белыми пятнами на карте, пустыми билетами, фальшивыми паспортами и не открыл Мотылькову ни блондинки, ни осмеянных ею святынь, досложенных почитателями — к длинным ногам ея… ни саксофона на золотых верандах… И ничто из картин Дары Лета — Осени и Сбор винограда не мелькнуло ни даже лоскутом, ни в отдалении.
Мотыльков недоумевал. В новый понедельник он прибыл, как обещал всем, кто на него смотрит, из Вечного города, правда, с ним разминувшегося, или из исхлестанного ливнем Батума, разминувшегося с солнечным, в общем задав марафон — одесской лестнице и поцелуи — позеленевшему от радости Дюку. И хотя запыхался и чуть дышал, но сразу звонил Ольге Павловне. А после звонил во вторник и в среду, и далее — согласно календарному однообразию, и всякий раз множество голосов сетовали, что великолепная блондинка минуту назад вышла. День за днем, как ни странно, обнаруживалось, что блондинка оставила материнское гнездо, покинула тьму служебных кабинетов, просочилась с политинформации, между прочим, до сих пор продолжавшейся, бежала с курсов английского, выпорхнула от любимой подруги — Неутолимой Алки, вышла из ателье мод, со спектакля, из магазина, из такси… Возможно, из поколения кочегаров и сторожей, тоже до сих пор веселящегося… Кстати, если удачливая персона освободилась от этого интерьерного или ландшафтного театра, ускользнула от этой организации событий, не угодит ли она — в тот павильон или в тот открытый пейзаж, или я заблуждаюсь? — вопрошал озадаченный Мотыльков у тех, кто на него смотрит. До сих пор каналы распространения личности поражали воображение — одна нога здесь, другая — там и уже следит! Однако место, где появлялась крупнейшая блондинка, было почему-то неуловимо для Мотылькова и, подобно совершенным глаголам, не имело настоящего времени, а существовало только в прошлом и в будущем. «Вероятно, скоро вернется», — обнадеживали Мотылькова иные гуманные голоса, и блондинка действительно возвращалась, хотя не туда, где исчезла минуту назад, но скорее — куда Мотыльков звонил вчера, а сегодня — не догадался, и до новой связи успевала уже ускользнуть в прошедшее или в грядущее, соблюдая при том редкую беспринципность относительно хода времени. И опять Мотыльков натыкался на слабеющий стук каблуков, и хотя еще слышал сквозь трубку ароматы французской шанели, и почти видел сквозь стены — растерянный градусник, посадивший Градус, но сама великолепная, словно предчувствовав, что Мотыльков грозно накручивает вертушку, нажимает кнопку, готовит атомный взрыв, спасалась бегством. Покинула все базовые точки существования, констатировал Мотыльков тем, кто на него смотрит. Или я не вижу ее, оттого что безмерно загрязнение окружающей среды?