Совесть
Шрифт:
Домла, сам не веря себе, приподнялся на диване, посидел немного. Что же это за чудо случилось с ним за ночь? Вчера он продиктовал свои письма и тогда же, вечером, почувствовал внезапное облегчение. Сегодня впервые за неделю спал спокойно и проснулся легко. Кстати, где эти письма-завещания? Пусть их пока никто не видит.
Письма были спрятаны в выдвижной ящик, а на столе под абажуром лежала записка:
«Дедушка! Мы приходили. Вы так хорошо спали, не захотелось будить. В холодильнике — сметана, молоко, в термосе — чай. Мы поехали в район, к отцу. Вернемся вечером.
Хайдар, Латофат».
От
Долго же он спал. Солнце вон как высоко стоит. Домла умылся, достал из холодильника сметану, взял лепешку, налил чаю из термоса и впервые за последнюю неделю с аппетитом позавтракал. Вдруг его внимание привлекла строчка из записки: «Мы поехали в район, к отцу» — и сразу вернулась тревога.
«Может, уже сняли с работы? Сняли и исключили… Нет, этого не может быть! Снять, конечно, могут. Ошибки серьезные. Но чтобы исключить из партии — нет, такого быть не может!»
И тут во дворе резко, раня слух, затрещал мотоцикл. Через минуту, стуча сапогами, вошел Прохор.
Знакомая старая каска, неизменная гимнастерка и большие кирзовые сапоги — вот он весь тут, стоит посреди комнаты, моргая невинными синими глазами.
— Что я вижу, товарищ профессор? Вы сидите — ну совсем молодой беркут! Поздравляю, дорогой, поздравляю!
Прохор подошел, обнял домлу, отстранился и еще раз осмотрел друга с ног до головы.
— Молодец, старина. Вот теперь можно поверить, действительно ты был сотником и мардикером! Крепок, крепок. Есть порох в пороховнице…
— А ты как?
— Я тоже не жалуюсь, здоровье — слава богу! — Прохор присел рядом с домлой. Принимая пиалу из рук Нормурада-ата, весело подмигнул: — Да-а… заскучает там Гульсара-биби, дожидаясь такого…
— Не в моей Гульсаре, в тебе все дело! — грустно пошутил домла. — Совсем собрался уже отдать душу аллаху, да подумал: надо сначала- дописать заказанную Прохором книгу, а то ведь и на том свете найдет, не даст покоя! — Нормурад-ата взял со стола толстую папку, на которой было выведено четкими буквами: «Древо жизни», положил перед Прохором, — Вот, кончил наконец! Можешь прочитать, дорогой, тут все про твою любимую арчу, — удовлетворенно и не без гордости посмотрел на друга.
— Ладно уж, зачем… — Прохор поставил пиалу с чаем на стол. — Что толку теперь от этой твоей книги…
Вот уж не ожидал домла таких слов. Снова кольнуло в самое сердце.
— Это почему же ты так считаешь? — деревянным голосом произнес, пытаясь скрыть обиду.
— Причина простая. С Минг булаком опоздал, там все по-прежнему. Так и останется, пока твой племянник сидит на своем месте. Теперь хоть десяток таких книг напиши — толку не будет. — И встал, нервно теребя рваное ухо.
Опять Атакузы! О, дорогой мой Прохор! Попадаешь в самое больное место. Домла вынужден был замолчать — ждал, пока немного утихнет частый перестук в груди. Тихим голосом, будто берег что-то внутри себя, проговорил:
— Племянник мой уже не будет раисом, можешь быть спокоен. Не знаю, изменится ли дело с приходом другого…
— Не волнуйся, раиса твоего не так легко ссадить. Я час назад видел — катается на своей «Волге» по Минг булаку и… — Прохор не успел договорить, замер. Побелевший Нормурад-ата, пошатываясь,
— Поехали!
— Послушай, Нормурад…
— Поехали, я тебе говорю! — рявкнул вдруг домла. И совсем тихо: — Сам, своими глазами посмотрю. И если только Атакузы там, при тебе скажу ему..;
Не слушая, вышел из комнаты, не дожидаясь хозяина, полез в люльку мотоцикла.
«Поторопился ты, старик. Опять пошел на поводу у своего гнева. Видно, так и останешься неразумным до конца своих дней. Доедешь ли ты еще до Минг булака?»
Мотоцикл трясся, подскакивал на неровностях, и каждый раз в груди больно кололо. Но вот, кажется, и Минг булак. В лицо подуло свежим ветерком. Знакомые запахи — скошенное сено и арча, вдохнул, и будто чуть полегчало.
Чудо, чудо земное — Минг булак! Места, где прошли далекие, но так запавшие в память годы детства! Вот они — луга, где он бегал босиком, весь мокрый от росы. Такими видел их и месяц назад — не изменился вечно свежий, благоуханный Минг булак. Луга все так же ярко зеленели, их не тронул и зной, будто выкупались в здешних прозрачно-чистых родниках…
Домла смотрел и не мог насмотреться на чудо, знакомое и любимое с детства. Не мог надышаться ароматом арчового леса и скошенных трав…
Не было видно ни людей, ни машин. Но вот свернули с дороги и выскочили на поляну. Ее пересекал гравийный тракт. Здесь стояли несколько самосвалов. Краны отвешивали над ними усердные поклоны. Было непонятно, то ли грузят огромные, в обхват человека, трубы, то ли складывают на машины сваленные у дороги деревья. Однако работа шла — над поляной стоял пчелино-ровный гул моторов, звенели голоса рабочих. У первого крана, в стороне от тракта, заметно выделялся среди других краснолицый великан. Он то прикладывал руки к усам-подкове, то передвигал на голове старую измочаленную тюбетейку и что-то говорил рабочим. Али-Муйлов — узнал домла. В грязной рубашке, в разбитых сапогах, но лицо круглое, красное, как спелое яблоко.
«Выходит, после скандала с Абидовым с бригадирства сняли. Перебросили сюда!» Нормурад-ата подал знак Прохору.
Мотоцикл подкатил к самому крану. Увидев стариков, сходящих с мотоцикла, рабочие приостановили работу, в ожидании уставились на них. Али-Муйлов вдруг засуетился, видно, узнал домлу, заулыбался, приложил руки к груди:
— Э-э… почтенный домла, какими молитвами в наших краях?
Нормурад-ата сделал шаг, и вдруг земля под ногами качнулась. Пришлось схватиться за руль мотоцикла.
— Где Атакузы?
— Атакузы-ака? Они уехали в город, на райком. Только сейчас и уехали…
— А вы что тут делаете?
— Мы? — переспросил Али-Муйлов и еще больше расплылся в улыбке. — Работаем, почтенный домла.
— Работаете! — Нормурад-ата затрясся, двинулся на Али-Муйлова.
— Нормурад! — Прохор попытался остановить его, но домла вырвал руку и закричал, трясясь и багровея:
— Когда только наша земля избавится от таких тупиц, как ты! Прекрати! Сейчас же прекрати безобразие! — хотел что-то еще сказать и не смог. Земля, небо, деревья, люди — все заходило, закружилось, и он, хватая руками воздух, всей тяжестью тела рухнул на подбежавшего Прохора. Последнее, что услышал, — писклявый голос Али-Муйлова, он доносился словно издалека: