Советская поэзия. Том первый

Коллектив авторов

‹1933›

ВАСИЛЬ ЭЛЛАН (БЛАКИТНЫЙ)

(1894–1925)

С украинского

УДАРЫ МОЛОТА И СЕРДЦА

Удары молота и сердца — И перебои… и провал… Но снова должен разгореться Огнем пронизанный хорал: — Небо стеною встало — Гряньте с размаху: р-раз… Храбрые, — мы лишь начало. Миллион подпирает нас. Мы — только высекли искры, Вспыхнут миллиарды «Мы», Копья движением быстрым Распорют завесу тьмы.

‹1920›

ПИСЬМО

Я пришел с тобою попрощаться… — Что ж, прощай. Забудь напевы ветра. Голоса чуть слышные забудь В зарослях, в таинственных глубинах Милого, заброшенного парка. И забудь — безмолвного партнера. Так упрямо он шагает рядом — Словно тень твоя (иль тень его сама ты?) По одним путям и перепутьям, Так упрямо взором ловит взоры, Пьет — читает тайнопись души И, прервавши, — снова прочь уходит, Яростным исканием вливаясь В боевое море коллектива. Только знаю я: ты не забудешь (Будешь, будешь жить минувшим юным!). — Не скрывайся; знаю, понимаю, Как тяжки пласты покорности бывают. Знаю, знаю,

вижу — замечаю, Все томление, всю жажду мая. Это жизнь — смотри, — бушует, кличет, И не только в тишь библиотеки, В звездные владения науки, — Но и в гущу, на завод, в районы, В сборища людей — то наших, то враждебных — Что ж, иди, упрямый и активный, Будет все, как быть должно, Будет славно, славно, славно будет… Ну, а жизнь бушует, бьет, искрится, — И в той жизни я, партнер незваный, Буду жить лет с тысячу, никак не меньше. И тебя зову с собою. — Ну, прощай… А может, снова: здравствуй?…

‹1922›

ЭДУАРД БАГРИЦКИЙ

(1895–1934)

СТИХИ О СОЛОВЬЕ И ПОЭТЕ

Весеннее солнце дробится в глазах, В канавы ныряет и зайчиком пляшет, На Трубную выйдешь — и громом в ушах Огонь соловьиный тебя ошарашит… Куда как приятны прогулки весной: Бредешь по садам, пробегаешь базаром!.. Два солнца навстречу: одно над землей, Другое — расчищенным вдрызг самоваром. И птица поет. В коленкоровой мгле Скрывается гром соловьиного лада… Под клеткою солнце кипит на столе — Меж чашек и острых кусков рафинада… Любовь к соловьям — специальность моя, В различных коленах я толк понимаю: За лешевой дудкой — вразброд стукотня, Кукушкина песня и дробь рассыпная… Ко мне продавец: «Покупаете? Вот Как птица моя на базаре поет! Червонец — не деньги! Берите! И дома, В покое, засвищет она по-иному…» От солнца, от света звенит голова… Я с клеткой в руках дожидаюсь трамвая. Крестами и звездами тлеет Москва, Церквами и флагами окружает! Нас двое! Бродяга и ты — соловей, Глазастая птица, предвестница лета, С тобою купил я за десять рублей — Черемуху, полночь и лирику Фета! Весеннее солнце дробится в глазах. По стеклам течет и в канавы ныряет. Нас двое, Кругом в зеркалах и звонках На гору с горы пролетают трамваи. Нас двое… А нашего номера нет… Земля рассолодела. Полдень допет. Зеленою смушкой покрылся кустарник. Нас двое… Нам некуда нынче пойти; Трава горячее, и воздух угарней — Весеннее солнце стоит на пути. Куда нам пойти? Наша воля горька! Где ты запоешь? Где я рифмой раскинусь? Наш рокот, наш посвист Распродан с лотка… Как хочешь — Распивочно или на вынос? Мы пойманы оба, Мы оба — в сетях! Твой свист подмосковный не грянет в кустах, Не дрогнут от грома холмы и озера… Ты выслушан, Взвешен, Расценен в рублях… Греми же в зеленых кустах коленкора, Как я громыхаю в газетных листах!..

‹1925›

КОНТРАБАНДИСТЫ

По рыбам, по звездам Проносит шаланду: Три грека в Одессу Везут контрабанду. На правом борту, Что над пропастью вырос: Янаки, Ставраки, Папа Сатырос. А ветер как гикнет, Как мимо просвищет, Как двинет барашком Под звонкое днище, Чтоб гвозди звенели, Чтоб мачта гудела: «Доброе дело! Хорошее дело!» Чтоб звезды обрызгали Груду наживы: Коньяк, чулки И презервативы… Ай, греческий парус! Ай, Черное море! Ай, Черное море!.. Вор на воре! Двенадцатый час — Осторожное время. Три пограничника, Ветер и темень. Три пограничника, Шестеро глаз — Шестеро глаз Да моторный баркас… Три пограничника! Вор на дозоре! Бросьте баркас В басурманское море, Чтобы вода Под кормой загудела: «Доброе дело! Хорошее дело!» Чтобы по трубам, В ребра и винт, Виттовой пляской Двинул бензин. Ай, звездная полночь! Ай, Черное море! Ай, Черное море!.. Вор на воре! Вот так бы и мне В налетающей тьме Усы раздувать, Развалясь на корме, Да видеть звезду Над бушпритом склоненным, Да голос ломать Черноморским жаргоном, Да слушать сквозь ветер, Холодный и горький, Мотора дозорного Скороговорки! Иль правильней, может, Сжимая наган, За вором следить, Уходящим в туман… Да ветер почуять, Скользящий по жилам, Вослед парусам, Что летят по светилам… И вдруг неожиданно Встретить во тьме Усатого грека На черной корме… Так бей же по жилам, Кидайся в края, Бездомная молодость, Ярость моя! Чтоб звездами сыпалась Кровь человечья, Чтоб выстрелом рваться Вселенной навстречу, Чтоб волн запевал Оголтелый народ, Чтоб злобная песня Коверкала рот, — И петь, задыхаясь, На страшном просторе: «Ай, Черное море, Хорошее море!..»

‹1927›

Т В С

Пыль по ноздрям — лошади ржут. Акации сыплются на дрова. Треплется по ветру рыжий джут. Солнце стоит посреди двора. Рычаньем и чадом воздух прорыв, Приходит обеденный перерыв. Домой до вечера. Тишина. Солнце кипит в каждом кремне. Но глухо, от сердца, из глубины, Предчувствие кашля идет ко мне. И сызнова мир колюч и наг: Камни — углы, и дома — углы; Трава до оскомины зелена; Дороги до скрежета белы. Надсаживаясь и спеша донельзя, Лезут под солнце ростки и Цельсий (Значит: в гортани просохла слизь, Воздух, прожарясь, стекает вниз, А снизу, цепляясь по веткам лоз, Плесенью лезет туберкулез.) Земля надрывается от жары. Термометр взорван. И на меня, Грохоча, осыпаются миры Каплями ртутного огня, Обжигают темя, текут ко рту. И вся дорога бежит, как ртуть. А вечером в клуб (доклад и кино, Собрание рабкоровского кружка). Дома же сонно и полутемно: О, скромная заповедь молока! Под окнами тот же скопческий вид, Тот же кошачий и детский мир, Который удушьем ползет в крови, Который до отвращенья мил, Чадом которого ноздри, рот, Бронхи и легкие — все полно, Которому голосом сковород Напоминать о себе дано. Напоминать: «Подремли, пока Правильно в мире. Усни, сынок». Тягостно коченеет рука, Жилка колотится о висок. (Значит: упорней бронхи сосут Воздух по капле в каждый сосуд; Значит: на ткани полезла ржа; Значит: озноб, духота, жар.) Жилка колотится у виска, Судорожно дрожит у век. Будто постукивает слегка Остроугольный палец в дверь. Надо открыть в конце концов! «Войдите». — И он идет сюда: Остроугольное лицо, Остроугольная борода. (Прямо с простенка не он ли, не он Выплыл из воспаленных знамен? Выпятив бороду, щурясь слегка Едким глазом из-под козырька.) Я говорю ему: «Вы ко мне, Феликс Эдмундович? Я нездоров». …Солнце спускается по стене. Кошкам на ужин в помойный ров Заря разливает компотный сок. Идет знаменитая тишина. И вот над уборной из досок Вылазит неприбранная луна. «Нет, я попросту — потолковать». И опускается на кровать. Как бы продолжая давнишний спор, Он говорит: «Под окошком двор В колючих кошках, в мертвой траве, Не разберешься, который век. А век поджидает на мостовой, Сосредоточен, как часовой. Иди — и не бойся с ним рядом встать. Твое одиночество веку под стать. Оглянешься — а вокруг враги; Руки протянешь — и нет друзей; Но если он скажет: «Солги», — солги. Но если он скажет: «Убей», — убей. Я тоже почувствовал тяжкий груз Опущенной на плечо руки. Подстриженный по-солдатски ус Касался тоже моей щеки. И стол мой раскидывался, как страна В крови, в чернилах квадрат сукна, Ржавчина перьев, бумаги клок — Всё друга и недруга стерегло. Враги приходили — на тот же стул Садились и рушились в пустоту. Их нежные кости сосала грязь. Над ними захлопывались рвы. И подпись на приговоре вилась Струей из простреленной головы. О мать революция! Не легка Трехгранная откровенность штыка; Он вздыбился из гущины кровей, Матерый желудочный быт земли. Трави его трактором. Песней бей. Лопатой взнуздай, киркой проколи! Он вздыбился над головой твоей — Прими на рогатину и повали. Да будет почетной участь твоя; Умри, побеждая, как умер я». Смолкает. Жилка о висок Глуше и осторожней бьет. (Значит: из пор, как студеный сок, Медленный проступает пот.) И ветер в лицо, как вода из ведра. Как вестник победы, как снег, как стынь Луна лейкоцитом над кругом двора, Звезды круглы, и круглы кусты. Скатываются девять часов В огромную бочку возле окна. Я выхожу. За спиной засов Защелкивается. И тишина. Земля, наплывающая из мглы, Легла, как не струганая доска, Готовая к легкой пляске пилы, К тяжелой походке молотка. И я ухожу (а вокруг темно) В клуб, где нынче доклад и кино, Собранье рабкоровского кружка.

‹1929›

ЛЕВ КВИТКО

(1895–1952)

С еврейского

ЛЕНИН

Превыше неприступных гор, Потоков искристых ясней То светлое имя, То светлое имя, Зовущее в бой, Ведущее нас за собой К бесспорной победе. В ком пламенно сердце, Чья речь вдохновенна, Тот знает то имя, Тот помнит то имя, Тот верит в то имя, Простое и вечное имя — Ленин!

‹1926›

ПИСЬМО ВОРОШИЛОВУ

Климу Ворошилову Письмо я написал: «Товарищ Ворошилов, Народный комиссар! В Красную Армию Нынешний год, В Красную Армию Брат мой идет. Товарищ Ворошилов, Я его люблю, Товарищ Ворошилов, Верь ему в бою! На работе первым Был он кузнецом, Будет он примерным В армии бойцом. Товарищ Ворошилов, Поверь, ты будешь рад, Когда к тебе на службу Придет мой старший брат! Слышал я: буржуи Задумали войну, Хотят они разграбить Советскую страну. Товарищ Ворошилов, Когда начнется бой, Пускай назначат брата В отряд передовой! Мой брат стреляет метко — Увидишь это сам, Когда стрелять прикажешь На фронте по врагам. Товарищ Ворошилов, А если на войне Погибнет брат мой милый, Пиши скорее мне. Товарищ Ворошилов, Я быстро подрасту И встану вместо брата С винтовкой на посту».

‹1928›

ОДНАЖДЫ

Я осенью в своем саду работал, Готовя место для кустов сирени. И, чтобы ей просторнее жилось, Я выкопал две маленькие елки И положил в сторонку — у плетня. «Сирень весной душистой развернется Ей будет тут привольно, хорошо. Вы, елочки мои, не обижайтесь, И вас я не оставлю без призора, Хорошее местечко вам найду». Так думал я, работая усердно. На следующий день пришел печник, И мы с ним перекладывали печи. Потом картошку долго убирали, Белили дом… Потом пришла зима. И вот однажды, вечером морозным, Сидел я с книжкой и блаженно грелся В покойном кресле около огня. Вдруг во мне похолодело сердце — Я вспомнил, что про елочки забыл. Они меня, наверно, долго ждали — Два коренастых милых медвежонка, И, не умея голоса подать, Беспомощно и кротко погибали. А я забыл! А я про них забыл!.. Пришла весна. Я вышел в сад пахучий И первым делом бросился к сирени. А в стороне… Да что ж это такое?! Две елочки, два кротких медвежонка, Игольчатые ветки растопыря, Стоят, купаясь в солнечном деньке. Они меня, наверно, долго ждали, Их дождики охлестывали злые, Осенний ветер маял и студил. Тогда они к земле припали близко И крепко к ней корнями присосались В неистребимой жажде бытия. И я стою в молчании глубоком И думаю: «Какое это чудо — Земля животворящая моя!»

‹1944›

РАБОТА

Работа ждет меня давно. Я потружусь от всей души. Я позабыл какая, но — Ведь все работы хороши! Работа ждет меня с утра, Дел недоделанных — гора! Они кричат, они галдят. А что они хотят? Чтоб я к ним руки приложил, Доделал их и довершил. Я верю им! Как не работать этими руками, Когда ладони чешутся, горят. Как сильная струя уносит камень, Волна работы унесет усталость И дальше мчит, как водопад трубя! Страна, благословенная трудом, Как хорошо работать для тебя!

‹1948›

ЛУЧИ СОЛНЦА

Сиянье солнечных лучей — Не из разряда мелочей. Недаром, пламенней алмаза, Сосулька запылает сразу От искры солнечных лучей. Сосулькам суждено истаять, И даже память не оставить, И кануть в речку иль в ручей, Но вот что капли мне пропели, И вот что слышалось в капели: «Мы и блистали и горели В сиянье солнечных лучей!»