Советская поэзия. Том первый

Коллектив авторов

‹1919›

СКОРБНЫЙ ДЕНЬ

Сегодня скорби пробил час, Сегодня скорбь пронзила нас, Сегодня алые знамена Склонил, скорбя, рабочий класс. Сегодня, хмурым зимним днем, Об Ильиче мы слезы льем, Его заветы вспоминая, Народ прощается с вождем. В рабочем классе скорбь и стон, Но, до зубов вооружен, Шагает с траурной повязкой Он впереди людских колонн. В своей печали он суров И до конца разбить готов, Борясь за дело ленинизма, Любые происки врагов. Ильич к борьбе призвал народ, На сто веков глядел вперед, И путь, который указал он, К счастливой жизни нас ведет. Отметим горечь этих дней, Сплотив ряды еще тесней Вокруг знамен непобедимых Великой партии своей!

‹23 января 1924 г.›

ЛАСТОЧКА

После

долгой спячки зимней Пробуждается земля — И вершины и низины Вышивают зеленя. И весенний темперамент За узором ткет узор, За орнаментом орнамент На степной кладет ковер. Виснут капли дождевые, Как жемчужины, с небес, И концерты птиц живые Оглашают звонкий лес. Снова мать-земля сырая Соком все поит, растя, — Словно грудью мать родная Кормит милое дитя. Полдень ясный и высокий. Вытирая потный лоб, Слышит: бьют земные соки! — Благодарный хлебороб. Пробудилось все живое, С каждым часом жизнь живей. Начал дело трудовое Даже малый муравей. У засеянного клина Шустро ласточка снует. В клюве — прутик или глина. Гимн весне она поет. Прославляя труд и братство, Пой, ударница труда! Коль бедняк взрастил богатство — Будет с хлебом он всегда!

‹1927›

ЯН СУДРАБКАЛН

(1894–1975)

С латышского

ВЕСЕННИЙ ГИМН ДЕРЕВЬЕВ

Мартовский утренник. Холод. Лед. Но, дебри хрупкие ломая И землю к небу поднимая, Древесный сок в стволах поет! Мил мне, деревья, ваш голос живой! Мне ведь казалось, что поздно бороться. Думал: увидеть вас вновь не придется И не удастся одеться листвой. В чудной ошибке признаться я рад. В сотнях смертей жизнь, бессмертна, таится, Где б я ни скрылся, вновь превратится Мир вкруг меня в этот яблочный сад. Живо прекрасное, чтоб освежить Души жасмином сквозь пыль суховея. Я в половодье! Всегда на волне я! Омут? Упрямец, я выплыву жить! В зорях над городом вейся, ветвь! Ветры морей вас, деревья, качали. Точно спартанцы, мы зиму встречали. С вами я в путь собираюсь и впредь. Кто, точно мать, мне поет? Я исчез Между стволов. Голос в них раздается. Это не жаворонок несется. Это — весна. Ветви. Бездна небес!

‹1919›

СЕРДЦЕ

О сердце, ты такой заботы Не знало много сотен лет! Нет меры, нет счета Смертям и горю… предела нет. Сердечное ожесточенье, Семь вечностей ты длилось — семь веков Гнев гонит воина в сраженье. Бой — избавленье от оков. Сердца солдатские пылают. В бой! И — бороться до конца! Цель высока — солдаты знают, Что счастьем зацветут сердца!

‹1941›

ЛАТЫШИ ИДУТ В БОЙ

Я слышу вести: морозной ранью Идут полки латышские в бой, И зарево северного сиянья У них не меркнет над головой. Горит над стрелками в огне и дыме, Сердца согревает лучом золотым, Чтоб вместе с жаворонками родными Весной вернуться на родину им. И русский солдат говорит в окопах: «Слыхали, друзья, о латышских стрелках? Их Ленин послал на штурм Перекопа, Мечом они были в его руках. А нынче наследники их продолжают Старинного братства закон боевой. Советскую землю освобождая, Идут латыши вместе с нами в бой». А в Латвии вести о них синица Разносит, вещунья, во все уголки. И в воздухе запах весны струится, Для встречи девушки вьют венки. И только предатель дрожит, бледнея, В той вести он слышит себе приговор: Растоптаны будут коварные змеи И начисто выметен весь наш двор. В семье Красной Армии перстень свободы В жестоких битвах латыш кует, Чтоб Латвия вечно на счастье народу Носила сверкающий перстень тот.

‹Январь 1942 г. Москва›

О БУДУЩЕМ

Пусть говорят, что, ветром исщербленный, С годами осыпается гранит, Что поле битвы зелень молодит И материнства не скудеет лоно, Что зарастают мхом следы былого, Сочиться медом соты будут снова. Иное скажет тот, кому судьбою Годину бедствий пережить дано… Пройдут десятилетья — все равно Он будет помнить все пережитое И до последнего сердцебиенья Не ведать ни забвенья, ни прощенья. Войны жестокой заживятся раны, И солнечными станут дом и сад, Но вдруг опять, как много лет назад, В поту проснется ночью он нежданно: «Сигнал атаки… Танки! Где гранаты?…» И до рассвета не уснуть солдату. Душа мечтать о вечном счастье рада, Жизнь расцветет, но, друг, не позабудь, — Уже сиял пред нами светлый путь, Как вдруг поднялся зверь из бездны ада. Лишь красная звезда все эти годы К рассвету новому вела народы. Войны предшествующей стихли бури, И голос мой о братстве пел, но он Был громом новой битвы заглушен. Но поклянусь, что вечною лазурью Отныне будут небеса лучиться, — Что не посмеет зло с добром сразиться. Не кончена борьба. Ей нет предела. В борьбе природу покоряем мы, Сражаемся с приспешниками тьмы, Чтоб ярче с каждым днем заря алела, И в дайнах будет внуками воспета Борьба со злом, борьба во имя света.

‹1944›

КЛЕНЫ ЦВЕТУТ

Прекрасна Латвия в цвету кленовом! С травой ручей болтает говорливый, Клен в воду зонтики цветов роняет, И пахарь грома первого разрывы, Сняв шапку, слушает: «Весна меня встречает И урожай богатый обещает. Нетерпеливо Сивка бьет копытом, Жизнь скоро встанет колосом налитым». Кленовый зонтик падает, порхая, Скользит и вновь взлетает, легкокрылый. Весна идет, цветами осыпая Тех, кто за счастье бился, чьи могилы Сиянье вечной славы озарило; Мы помним, помним лица дорогие — Но о живом заботятся живые. Пусть родником могучей силы вечно Воспоминанья остаются с нами. Пусть мысль терзает сонных и беспечных: «Что сделал ты, чтоб увенчать их память Достойными бессмертия делами?» Кто видел землю, политую кровью, Тот ждет весны с особенной любовью. Жизнь, воскресая, к радости стремится. Редеет скорбь туманом предрассветным. Летит в грядущее мечта-синица, И подымается в труде заветном Земля родная кленом златоцветным, Что ветви новой жизни предо мною Раскинул первой мирною весною. Прекрасна Латвия в цвету кленовом.

‹1946›

СИРЕНЬ В ЗИМНЮЮ НОЧЬ

В годовщину смерти Александра Пушкина

Полной пригоршней черпают время часы, Мне четырежды прокуковала кукушка: «Похороны не проспи! Путь неблизок до Пушкинских Гор. Там могила разверзнется скоро В монастырском саду. Бьют ломами промерзлую землю!» Нет, я рано проснулся, но я опоздал. Все случилось давно, в беспросветные годы, Когда выстрел раздался И — Поэт онемел. Но я ночь эту чувствую, вижу, Как на склонах заснеженных Пушкинских Гор Распускаются кисти сирени. Может, царь запретит и жандармов пошлет, Чтоб зимою сирень не цвела? Мрак развеян теперь навсегда. Осененная красной звездой, Твоя родина стала свободной, Поэт! Всех народов посланцы приходят к тебе, Как предвидел пророчески ты. И всяк сущий язык повторяет: Счастье, братство, свобода! К торжеству наших дел ты причастен, Поэт! Из темницы ты вывел свободу, В радость ты переплавил печаль, Напоил вдохновением племя младое И на братство людей созывал. Бьют часы мои старые. Ты, кукушка седая, трудись И минуты сгребай! Вот уж солнце свой лик показало. А Поэт, молодой и бесстрашный, идет, Далеко слышен голос его, И бессмертья сирень расцветает.

‹1962›

ГЕОРГИЙ ШЕНГЕЛИ

(1894–1956)

БЕТХОВЕН

То кожаный панцирь и меч костяной самурая, То чашка саксонская в мелких фиалках у края, То пыльный псалтырь, пропитавшийся тьмою часовен, — И вот к антиквару дряхлеющий входит Бетховен. Чем жить старику? Наделила судьба глухотою, И бешеный рот ослабел над беззубой десною, И весь позвоночник ломотой бессонной изглодан, — Быть может, хоть перстень французу проезжему продан? Он входит, он видит: в углу, в кисее паутины Пылятся его же (опять они здесь) клавесины. Давно не играл! На прилавок отброшена шляпа, И в желтые клавиши падает львиная лапа. Глаза в потолок, опустившийся плоскостью темной, Глаза в синеву, где кидается ветер огромный, И, точно от молний, мохнатые брови нахмуря, Глядит он, а в сердце летит и безумствует буря. Но ящик сырой отзывается шторму икотой, Семь клавиш удару ответствуют мертвой немотой, И ржавые струны в провалы, в пустоты молчанья, Ослабнув, бросают хромое свое дребезжанье. Хозяин к ушам прижимает испуганно руки, Учтивостью жертвуя, лишь бы не резали звуки; Мальчишка от хохота рот до ушей разевает, — Бетховен не видит, Бетховен не слышит — играет!

‹1923›

ПЛАНЕР

Мячик футбольный тиская, Выкруглилась фанера, — Тело супрематистов, Веретено планёра. Гнутся, как брови умные, Вздрагивая от страсти, Крылья его бесшумные, Кинутые в пространстве. Это не рев и ржание Конных бригад мотора, — Ветреное дрожание, Пульс голубой простора. Небо на горы брошено, Моря висит марина Там, где могила Волошина, Там, где могила Грина. Именно над могилами Тех, кто верил химерам, Скрипками острокрылыми Надо парить планёрам. Там, где камни ощерились, Помнящие Гомера, Надо, чтоб мальчики мерялись Дерзостью глазомера. Там, над памятью старого, Надо, чтобы играла Юная блажь Икарова Мускулом интеграла. Иначе требовать не с кого, Иначе не нужны нам Радуги Богаевского, Марева по долинам. Надо ж в горнем пожарище Выверить (помощью метра), Правда ль, что мы — товарищи Воздуха, неба, ветра?