Советская поэзия. Том первый

Коллектив авторов

Успокоилось и спит, Солнцем высвечено резко, Море, кроткое на вид, — Ни валов, ни волн, ни всплеска. Одолело маету, Дремлет, вытянувшись плоско, Тело смуглого подростка Бронзовеет на свету. И от прибережных плит До полоски окоема По морю покой разлит, Дрема, оторопь, истома. Рыба от избытка сил Взбила рой соленых блесток, И от этого подросток Трепет в теле ощутил. И когда, плывя рывками, Загорелыми руками Он в охапку море сгреб, Пенистыми гребешками По воде прошел озноб. Белый парус, провисая, Ждет недвижно ветерка. Только тень его косая На воде дрожит слегка. Два растрепанных и тощих Облака с горы ползут. Может быть, начнется дождик Через несколько минут. Небо цвета сливы

спелой Беспокоит рыбака. Головой качая белой, Он глядит на облака И вздыхает то и дело… Море крепко спит пока.

ПАВЛО ТЫЧИНА

(1891–1967)

С украинского

НА МАЙДАНЕ

На майдане возле церкви революция идет. — Где чабан? — толпа взметнулась Он повстанцев поведет! Ну, прощайте, ждите воли! Эй, по коням! Шашки вон! — Закипело, зашумело, только марево знамен… На майдане возле церкви шепчут матери, грустны: — Озари ты им дорогу, светел месяц, с вышины! На майдане пыль спадает.  Сна — не превозмочь… Вечер. Ночь.

‹1918›

ОЙ, УПАЛ БОЕЦ С КОНЯ…

Ой, упал боец с коня и припал к снегам. — Слава! Слава! — докатилось и легло к ногам. И поднес тогда он руку к сердцу своему. Был бы рад еще такую пережить зиму. Ой, рубили мы врагов да на всех фронтах! Сел на грудь, закаркал ворон, черный ворон-птах. Грянул революцьонер — зашатался свет! Умирая в чистом поле, всем послал привет.

‹1918›

НЕ ЗЕВС, НЕ ПАН…

Не Зевс, не Пан, не Дух святой, — Но в Солнечных Кларнетах Вселенской жизни ритм и строй, Звучащий на планетах. Я был — не Я. Туманный сон, Мечтанья, призыванья, И тьмы властительной хитон, И чьих-то рук касанья. Проснулся Я, и стал я — Ты: Вокруг меня волною Встают миры из темноты Симфонией сплошною. И, в ней ответно прозвенев, Летел я в блесках, светах… Отныне знаю: Ты — не Гнев, Ты — в Солнечных Кларнетах!

‹1918›

ПЛУГ

Евгену Тычине

Ветер. Не ветер — буря! Дробит, ломает, с землей вырывает… За черными тучами (громом! над кручами!), за черными тучами мильон мильонов мускулистых рук… Катит. В землю врезает (будь то город, дорога, луг), в землю плуг. А на земле люди, звери, сады, а на земле алтари и боги: о, пройди над нами, строгий, рассуди! И были такие, что прочь убегали в пещеры, озера, леса. «Что нам несут небеса?» — взывали. И никто не ударил в кимвал. (Огневого коня ветер гнал — огневого коня — в ночи.) И только их мертвые, стылые очи повстречали красу нового дня! Очи.

‹1919›

ЗА ВСЕХ СКАЖУ…

За всех скажу, за всех переболею, мне каждый час — на исповедь, на суд. Глубинами души не обмелею, вершинами раскрыленно расту. Еще вовек так сердце не мужало! Не раскалялся так мой дух в огне! О ясный дух — без яда и без жала — давно ты спишь? — Вот новый день ко мне пришел, всего наполнил, — я вдыхаю здоровье новое, я вижу цель. Нет, не мечтаю, глаз не закрываю, — ирония и гордость на лице, ирония… Дорогие, какое мне дело, первый я поэт иль последний? Надевайте короны и смело отверзайте уста… Дорогие, какое мне дело, поздний я предтеча иль ранний? Что ж, играйте в пророков и смело отверзайте уста… Там, за мною, за мною, за мною, столько их из глухих деревень! А навстречу железной стопою наступающий день. Там, за мною, за мною, за мною, столько их от сохи, от станков. Предо мною счастливое море, море голов… Ну, куда же теперь я направлюсь, как же мне оглянуться на вас, если солнцем пронизан мой разум, солнцем — уста!.. Я дорос, моя сила дозрела, я увидел далекий рассвет. Дорогие, какое мне дело, первый я или нет?

‹1922›

ЧУВСТВО СЕМЬИ ЕДИНОЙ

Я сторонюсь чужих и чуждых болот, трясин и мелких бродов. Сияет радугою дружбы мне единение народов. Оно такой встает вершиной! Оно таким дыханьем дышит! Ударишь громом в сердцевину — и гром другой в горах услышишь. И гром

другой взрывает дали и радуешься, молодея, что стала радуга из стали, сердца народов дружбой грея. И сам ты вдруг — как гром над кровлей, как молниями озаренный, как будто выпил на здоровье из родника воды студеной. Ой, выпил, выпил да утерся, и припадаешь снова, снова, и открываешь первородство в глубинах языка чужого. Его коснешься ты — все мягче, все легче он тебе сдается, — хоть слово сказано иначе, но суть в нем наша остается. Как будто так: в руках подкова упругая все гнется, гнется, и разом вдруг — чужое слово в родной язык родным ворвется. То не язык, не просто звуки, не слов блуждающие льдины, слышны в них труд, и пот, и муки — живой союз семьи единой. В них шум лесов, цветенье поля и волны радости народной. В них единенье, кровь и воля от давних дней и по сегодня. И вносишь ты чужое слово в язык прекрасный и богатый. А это входит все в основу победы пролетариата.

‹1936›

Я УТВЕРЖДАЮСЬ

Я есмь Народ, чья праведная сила ни в чьем порабощенье не была. Беда грозила мне, чума меня косила, — а сила снова расцвела. Чтоб жить — ни перед кем не унижаюсь. Чтоб жить — я все оковы разорву. Я становлюсь, я утверждаюсь, — я все живу! Захватчица! Меня ты пожирала, моих сынов казнила, дочерей, железо, хлеб и уголь расхищала… Все злее нападала, злей! Ты думала — тобою поглощаюсь? Но, подавившись, падаешь в траву… Я становлюсь, я утверждаюсь, — я все живу! Я есмь Народ, чья праведная сила ни в чьем порабощенье не была. Беда грозила мне, чума меня косила, — а сила снова расцвела. Сыны мои, бойцы родного края, вас буду я за подвиг прославлять, — спешите же, отцов освобождая, детей спешите вызволять! На украинских и на русских нивах, на белорусских — призываю вас! — уничтожайте недругов кичливых, — настал отмщенья час! Пускай изранен я, но не склоняюсь: победы день предвижу и зову. Я становлюсь, я утверждаюсь, — я все живу! На поле битвы новь заколосится, мир будет с удивлением взирать: что за колосья! а земля! землица! — Ну, как же не сиять? И я сияю, в выси устремляюсь, своих орлят скликаю к торжеству… Я становлюсь, я утверждаюсь, — я все живу! Гром орудийный в небе отгрохочет, и жизнь опять пойдет на мирный лад: в полях косилки застрекочут, заводы загудят. И я могучей жизнью наполняюсь, как солнце, озаряю синеву… Я становлюсь, я утверждаюсь, — я все живу! Я есмь Народ, чья праведная сила ни в чьем порабощенье не была. Беда грозила мне, чума меня косила, — а сила снова расцвела. Фашистский змий, дрожи! Я распрямляюсь!  А ты лежишь, поверженный, во рву. Я становлюсь, я утверждаюсь, — я все живу!

‹1943›

ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ

(1891–1967)

РОССИИ

Распухла с голоду, сочатся кровь и гной из ран отверстых Вопя и корчась, к матери-земле припала ты. Россия, твой родильный бред они сочли за смертный. Гнушаются тобой, разумны, сыты и чисты. Бесплодно чрево их, пустые груди каменеют. Кто древнее наследие возьмет? Кто разожжет и дальше понесет Полупогасший факел Прометея? Суровы роды, час высок и страшен. Не в пене моря, не в небесной синеве, На темпом гноище, омытый кровью нашей, Рождается иной, великий век. Уверуйте! Его из наших рук примите! Он наш и ваш — сотрет он все межи. Забытая, в полунощной столице Под саваном снегов таилась жизнь. На краткий срок народ бывает призван Своею кровью напоить земные борозды — Гонители к тебе придут, Отчизна, Целуя на снегу кровавые следы.

‹1920›

* * *

«Разведка боем» — два коротких слова. Роптали орудийные басы, И командир поглядывал сурово На крохотные дамские часы. Сквозь заградительный огонь прорвались, Кричали и кололи на лету. А в полдень подчеркнул штабного палец Захваченную утром высоту. Штыком вскрывали пресные консервы, Убитых хоронили, как во сне. Молчали. Командир очнулся первый: В холодной предрассветной тишине, Когда дышали мертвые покоем, Очистить высоту пришел приказ. И, повторив слова: «Разведка боем», — Угрюмый командир не поднял глаз. А час спустя заря позолотила Чужой горы чернильные края. Дай оглянуться — там мои могилы, Разведка боем, молодость моя!