Советская поэзия. Том первый

Коллектив авторов

‹Киев, 1918›

ПЕЧАЛЬ

В нежнейшей из моих улыбок, В моем внимательнейшем взгляде Печаль, как вор, присутствует незримо. И вот опять печаль сейчас Сквозь дверь распахнутую, не стучась, Пришла ко мне, как гость на пир приходит… Она пришла от мальчика обиженного, Родителями изгнанного из хижины. В миг одиночества она спешит ко мне, Ложится на сердце мое, Как тусклый зимний день на снежные поляны Иду я тихо к родникам моих страданий, Не зная — боль моя легла ли на весы, Я вижу взгляды жертв залитых, посиневших. Мои страдания растут над бездной мира, И старая тоска бредет, как ветер ночи, Чтоб мне сказать: «Ты одинок в страданьях глубочайших, Умом и сердцем бродишь над мирами, Как тихую овцу на отдых к ночи, Тебя погонит смерть и заберет с собой». И тяжко, тяжко за непрожитые дни, — Как бы на старом тракте вехами они, — И тяжело и больно мне за мир, Что перед лезвием стоит себе с молитвой… И

обнимаю я столпы душевной веры И говорю: «Я человек, чей малый след затерян в поле, Я человек, в чьем теле скорбь, чье сердце без защиты Чего еще я жду!»

‹1919›

ЙОХАННЕС БАРБАРУС

(1890–1946)

С эстонского

ВЕСНОЙ

Вглядись, как к чаше полного бутона пчела приникла в жажде воспаленной: отрава или мед? Поникли лепестки под бременем тяжелым, и клонится бутон на стебле напряженном: блаженство или смерть? В порыве яростном, безудержном и жадном до сердцевины проникает жало: убийство или страсть? Вглядись, как к чаше полного бутона пчела приникла в жажде воспаленной: так расцветает жизнь.

‹1918›

АНАРХИЧЕСКАЯ ПОЭЗИЯ

Презренье мое уничтожит сто тысяч солдат, сто тысяч штыков, сто тысяч винтовок, что смерть изрыгали, Я таков. Я безжалостной ненавистью испепелю пятьдесят королей, пятьдесят королевских регалий и тронов. Ярость моя — сильнее патронов, разрушительней бризантных снарядов, летящих, визжа. О, громовые раскаты, бунтарский порыв миллионов, взметнувших плакаты багряного мятежа в ливне пуль… Погоди, погоди! Проклятье мое распрямится и кинется к сейфам и кассам. Никакая броня не в силах укрыть от меня сокровищ награбленных! Биржевикам толстомясым спасения нет! Взгляды рабочих голодных, как летучие змеи огня,  настигают везде богачей. Куда бежать от суда? Эй, заводчик, торгаш, кровопийца-кащей! Вы страшитесь погибели неминучей, цепляетесь жадно за жизнь и висите подле сети паучьей, у края ловчих тенет, где гудящие мухи в агонии дергают клейкие нити. Вам — пасторы да попы, духовная каста. — пора с пирами проститься, поститься вам надо! Беснуется паства: баста! Смиренные чада до самой земли сровняли строптивых церквей шпила и вместо лживой любви, возглашаемой в храмах, взрастили таинства истинной дружбы людей. В страданьях рождаются тысячи ересиархов упрямых, незримых мучеников, апостолов новых идей… Презренье мое уничтожит сто тысяч солдат, сто тысяч штыков, сто тысяч винтовок, что смерть изрыгали. Я безжалостной ненавистью испепелю пятьдесят королей, пятьдесят королевских регалий и тронов!..

‹1920›

ВОЗРОЖДЕНИЕ

Я сгорел в пожарах страсти, горя, ненависти, счастья. Пепел мой смешался с прахом юной ведьмы и монаха, с поцелуем их прощальным на огне костра венчальном! Но, сожженный, возрождаюсь в новой плоти, в новой жажде жизни, творчества, горенья — вновь костры, вновь Воскресенье…

АВТОПОРТРЕТ

О душе промолчу: душа — вне предела Магнетической буре страстей отдана, бесформенна, эфемерна она. Я опишу геометрию тела. Лицо — круг. Выдвинут вперед нос — треугольник с гипотенузой. Очерченный поцелуями рот навечно обвенчан с музой. Транспортир бровей: не видать ни зги в чернети этих разлатых штуковин. У смуглых век две синих дуги, — поверьте, я очень греховен. Глаза — оттенка балтийской волны. Зрачков расширенных темные недра, горящие взоры из глубины, как снопы цветов, исторгают щедро. В ушах «Интернационал» — хорал. Шкала настроений — непостоянна. В моей груди — мятежа интеграл. Сердце — радуга, флейта Пана.

‹1924›

ОСЕННЕЕ

Пол опустевшей безрадостной нивы вымела осень — до колоса. В сердце — зевота полей сиротливых, засухой сжатые полосы. Грабли сгребли все, что срезали косы. Вянет листва облетелая. Осень подходит, туманная осень. Что ж! Ничего не поделаешь! Ветер осенний ограбил природу. Нивы остались раздетыми. Может, и творчество этого года как-то невзрачно поэтому? Да уж: посев мой удачливым не был! Сеянный в засуху грустную, вырос без влаги чахоточный стебель, зерна качая безвкусные. Чахлых скирдов обнаженные ребра встали скелета громадою. Стук молотилок добычею доброй хмурое сердце не радует. Осень шумит на картофельном поле ржавой ботвой да бурьянами. Борозды, вдаль убегая на волю, рельсами блещут туманными. Грустные мысли бегут поневоле в дали, где озимь печалится. Что-то припомнилось… Так среди поля камень знакомый встречается.

ОТДАЛЕНЬЕ

Еще во мгле ты виден, край мой бедный, — насильем заткнут рот, и зубы гневно сжаты, но расцветает в синеве победной душа — окровавленной, но крылатой. Пусть в ранах сердце, пот на лбу смертельный, но зори все светлей, и день приносит вести, что близится из дали запредельной час начинать святое дело мести. День в пушечных громах встает, штыками лучей — свободу нам неся и рабство руша; звени же,  песня, словом и делами, в лесу и в ветре шаг победы слушай! Цепь свастики уже теряет звенья, советский мощный меч не ласков к вражьим спинам. Народ! Все меньше наше отдаленье, и сам его убавить помоги

нам!

‹Февраль 1944 г. Листовка›

ОБ ОДНОЙ ПОТЕРЕ

…Я тем упорней отдаюсь работе,

Чем ближе чую грустный свой конец.

Ю. Сютисте. «Чужие мысли» Кто сердцем лишь живет, — идет путем страданий по щебню колкому былых очарований: что шаг, то в чувстве рушится мечта. Но так, лишь так поэзия родится; когда в душе кровавый терн язвит, то в корчах слов родится красота. Кто жизнью лишь живет, в том смерть и воскресенье, несет он груз забот, признанья и презренья; неугасимым пламенем объят, страшится: все ль он втиснет в стих потоки, спешит, пером выгранивая строки, почуяв — жизнь уходит на закат. Кто жил поэзией, тот знает, сколь суровый долг налагает жизнь, когда столь хрупко слово: а что, коль труд навек прервется вмиг, когда в глазах внезапно мир темнеет? Электролампа тоже вдруг мертвеет, взор ослепив, когда накал велик. Кто для народа жил, для торжества идеи, тот жив, поэзией и нас и внуков грея: нам самое большое отдал он! То, в чем сердец богатство воплотилось, что по волнам столетий устремилось, сильней, чем смерть, чем жадный зуб времен!

РАЗДУМЬЯ

1 Прими мой привет, знакомая чаща. Вершины запомнили буйство шквала и злобного ветра кашель свистящий, но эта пора уже миновала. Мне кажется, нынче праздник пресветлый: устав от рычанья гневного грома, чуть слышно вздыхают мирные ветви, спокойно под крышей зеленого дома. Прими мой привет, обитель лесная. Разлука с тобой далась нелегко мне, я все твои влажные шелесты знаю, объятья и тихие сказки помню. Покой обрету в материнском лоне. Тоску одиночества сразу снимет нежнейшая ласка листьев-ладоней, к просторному небу рванусь я с ними. Склонюсь головой на колени леса, услышу, как травы встают из праха, сомкнется шуршащих ветвей завеса, и разум прогонит призраки страха. 2 Посмотришь назад — сплошные пустоты, пробелы, огрехи, не спетые песни. Потери считать — собьешься со счета, в пыли затерялись ценные перстни. Но если мы душу, как платье, проветрим и, слушая пенье простенькой птицы, забытой мелодии вдруг поверим, из Савла апостол может родиться. Любви не ценили, не верили в верность, на чувства смотрели с легкой улыбкой, а нынче, из памяти всплыв на поверхность, мелькают они не пойманной рыбкой… Деревья стоят, в мундиры одеты, и мох под ногами — ковром наилучшим, и радость полета теплится где-то — в зеленой траве, под камнем горючим. В дыханье земли свобода такая, что сердце летит к вершинам крылатым, а солнце, по капле с деревьев стекая, становится вдруг стихов концентратом. Я кланяюсь лесу низким поклоном, как любящий сын, певец и наследник! И будет моим талисманом зеленым иголка сосны в разлуке последней. Сегодня стволы поют, словно струны, и я растворяюсь в наплыве аккорда… А лес прославляет счастья кануны и гимны победе слагает гордо.

‹1946›

ВЕРА ИНБЕР

(1890–1972)

ПЯТЬ НОЧЕЙ И ДНЕЙ

На смерть Ленина

И прежде чем укрыть в могиле Навеки от живых людей, В Колонном зале положили Его на пять ночей и дней… И потекли людские толпы, Неся знамена впереди, Чтобы взглянуть на профиль желтый И Красный орден на груди. Текли. А стужа над землею Такая лютая была, Как будто он унес с собою Частицу нашего тепла. И пять ночей в Москве не спали Из-за того, что он уснул. И был торжественно-печален Луны почетный караул.

‹1924›

ТРАМВАЙ ИДЕТ НА ФРОНТ

Холодный, цвета стали, Суровый горизонт… Трамвай идет к заставе, Трамвай идет на фронт. Фанера вместо стекол, Но это ничего, И граждане потоком Вливаются в него. Немолодой рабочий — Он едет на завод, Который дни и ночи Оружие кует. Старушку убаюкал Ритмичный шум колес: Она танкисту-внуку Достала папирос. Беседуя с сестрою И полковым врачом, Дружинницы — их трое — Сидят к плечу плечом. У пояса граната, У пояса наган, Высокий, бородатый — Похоже, партизан, Пришел помыться в баньке, Побыть с семьей своей, Принес сынишке Саньке Немецкий шлем-трофей — И снова в путь-дорогу, В дремучие снега, Выслеживать берлогу Жестокого врага, Огнем своей винтовки Вести фашистам счет… Мелькают остановки, Трамвай на фронт идет. Везут домохозяйки Не щедрый свой паек, Грудной ребенок — в байке  Откинут уголок — Глядит (ему все ново). Гляди, не забывай Крещенья боевого, — На фронт идет трамвай. Дитя! Твоя квартира В обломках. Ты — в бою За обновленье мира, За будущность твою.