Советская поэзия. Том первый

Коллектив авторов

‹27 ноября 1959 г. Варшава›

РОБЕРТ ЭЙДЕМАН

(1895–1937)

С латышского

С ТОБОЮ И СО ЗВЕЗДАМИ В БЕСЕДЕ

С тобою и со звездами в беседе Не замечал я, как бегут минуты, Как гаснут окна на домах соседних И как вагон последнего трамвая Прошел, под липами бульвара громыхая. Ну что же, если голова седеет, — Лишений много вынес я в борьбе! Но в сердце жар, как прежде, не скудеет, И силы юности я чувствую в себе. И я за то когда-то шел в сраженья, Затем мне ненавидеть было надо, Чтоб, милая, теперь с тобою рядом Стоять под звездами счастливые мгновенья И чтобы завтра вновь пойти За послезавтра в наступленье.

‹1927›

ПАВЕЛ АНТОКОЛЬСКИЙ

(Род. в 1896 г.)

ВСТУПЛЕНИЕ

Европа!

Ты помнишь, когда В зазубринах брега морского Твой гений был юн и раскован И строил твои города? Когда голодавшая голь Ночные дворцы штурмовала, Ты помнишь девятого вала Горючую честную соль? Казалось, что вся ты — собор, Где лепятся хари на вышке, Где стонет орган, не отвыкший Беседовать с бурей с тех пор. Гул формул, таимых в уме, Из черепа выросший, вторил Вниманью больших аудиторий, Бессоннице лабораторий И звездной полуночной тьме. Все было! И все это — вихрь… Ты думала: дело не к спеху. Ты думала: только для смеха Тоска мюзик-холлов твоих. Ты думала: только в кино Актер твои замыслы выдал. Но в старческом гриме для вида Ты ждешь, чтобы стало темно. И снова голодная голь Штурмует ночные чертоги, И снова у бедных в итоге Одна только честная боль. И снова твой смертный трофей — Сожженные башни и села, Да вихорь вздувает веселый Подолы накрашенных фей. И снова — о, горе! — Орфей Простился с тобой, Эвридикой. И воют над пустошью дикой Полночные джазы в кафе.

* * *

Мне снился накатанный шинами мокрый асфальт Косматое море, конец путешествия, ветер — И девушка рядом. И осень. И стонущий альт Какой-то сирены, какой-то последней на свете. Мне снилось ненастье над палубным тентом, и пир, И хлопанье пробок, и хохот друзей. И не очень Уже веселились. А все-таки сон торопил Вглядеться в него и почувствовать качество ночи! И вот уже веса и контуров мы лишены. И наше свиданье — то самое первое в мире, Которое вправе хотеть на земле тишины И стоит, чтоб ради него города разгромили. И чувствовал сон мой, что это его ремесло, Что будет несчастен и все потеряет навеки. Он кончился сразу, едва на земле рассвело. Бил пульс, как тупая машина, в смеженные веки.

ЧЕРНАЯ РЕЧКА

Все прошло, пролетело, пропало. Отзвонила дурная молва. На снега Черной речки упала Запрокинутая голова. Смерть явилась и медлит до срока, Будто мертвой водою поит. А Россия широко и строго На посту по-солдатски стоит. В ледяной петербургской пустыне, На ветру, на юру площадей В карауле почетном застыли Изваянья понурых людей — Мужики, офицеры, студенты, Стихотворцы, торговцы, князья: Свечи, факелы, черные ленты, Говор, давка, пробиться нельзя. Над Невой, и над Невским, и дальше, За грядой колоннад и аркад, Ни смятенья, ни страха, ни фальши — Только алого солнца закат. Погоди! Он еще окровавит Императорский штаб и дворец, Отпеванье по-своему справит И хоругви расплавит в багрец. Но хоругви и свечи померкли, Скрылось солнце за краем земли. В ту же ночь из Конюшенной церкви Неприкаянный прах увезли. Длинный ящик прикручен к полозьям, И оплакан метелью навзрыд, И опущен, и стукнулся оземь, И в земле святогорской зарыт. В страшном городе, в горнице тесной, В ту же ночь или, может, не в ту Встал гвардеец-гусар неизвестный И допрашивает темноту. Взыскан смолоду гневом монаршим, Он как демон над веком парит И с почившим, как с демоном старшим, Как звезда со звездой, говорит. Впереди ни пощады, ни льготы, Только бури одной благодать. И четыре отсчитаны года. До — бессмертья — рукою подать.

ВСТАНЬ, ПРОМЕТЕЙ!

Встань, Прометей, комбинезон надень, Возьми кресало гроз высокогорных! Горит багряный жар в кузнечных горнах, Твой тридцативековый трудодень. Встань, Леонардо, свет зажги в ночи, Оконце зарешеченное вытри И в облаках, как на своей палитре, Улыбку Монны Лизы различи. Встань, Чаплин! Встань, Эйнштейн! Встань, Пикассо! Встань, Следующий! Всем пора родиться! А вы, глупцы, хранители традиций, Попавшие как белки в колесо, Не принимайте чрезвычайных мер, Не обсуждайте, свят он иль греховен, Пока от горя не оглох Бетховен И не ослеп от нищеты Гомер! Все брезжит, брызжет, движется, течет И гибнет, за себя не беспокоясь. Не создан эпос. Не исчерпан поиск. Не подготовлен никакой отчет.

НЬЮТОН

Гроза прошла. Пылали георгины Под семицветной радужной дугой. Он вышел в сад и в мокрых комьях глины То яблоко пошевелил ногой. В его глазах, как некое виденье, Не падал, но пылал и плыл ранет, И только траектория паденья Вычерчивалась ярче всех планет. Так вот она, разгадка! Вот что значит Предвечная механика светил! Так первый день творения был начат. И он звезду летящую схватил. И в ту же ночь, когда все в мире спало И стихли голоса церквей и школ, Не яблоко, а формула упала С ветвей вселенной на рабочий стол. Да! Так он и доложит, не заботясь О предрассудках каменных голов. Он не допустит сказок и гипотез, Все кривды жерновами размолов. И день пришел. Латынь его сухая О гравитации небесных тел Раскатывалась, грубо громыхая. Он людям досказал все, что хотел. И высоченный лоб и губы вытер Тяжеловесной космой парика. Меж тем на кафедру взошел пресвитер И начал речь как бы издалека. О всеблагом зиждителе вселенной, Чей замысел нам испокон отверст… Столетний, серый, лысый как колено, Он в Ньютона уставил длинный перст. И вдруг, осклабясь сморщенным и дряблым Лицом скопца, участливо спросил: — Итак, плоды осенних ваших яблонь Суть беглые рабы магнитных сил? Но, боже милосердный, что за ветер Умчал вас дальше межпланетных сфер? – Я думал, — Ньютон коротко ответил, — Я к этому привык. Я думал, сэр.

В МОЕЙ КОМНАТЕ

Геннадию Фишу

В моей комнате, краской и лаком блестя, Школьный глобус гостит, как чужое дитя. Он стоит, на косую насаженный ось, И летит сквозь пространство и время и сквозь Неоглядную даль, непроглядную тьму, Почему я смотрю на него — не пойму. Школьный глобус, — нехитрая, кажется, вещь. Почему же он так одинок и зловещ? Чтобы это понять, я широко раскрыл Мои окна, как шесть серафических крыл. Еще сини моря, и пустыни желты, И коричневых гор различимы хребты. Различима еще и сверкает огнем Вся Европа, бессонная ночью, как днем, Вся вмещенная в миг, воплощенная в миф, Красотою своей мудрецов истомив, Финикийская девочка дышит пока И целует могучую морду быка, Средиземным седым омываемая, Обожаемая, не чужая — моя! Школьный глобус! Он школьным пособием был, Но прямое свое назначенье забыл. И завыл, зарыдал на короткой волне, Телеграфным столбом загудел в вышине: — Люди! Два с половиной мильярда людей, Самый добрый чудак, самый черный злодей, Рудокопы, министры, бойцы, скрипачи, Гончары, космонавты, поэты, врачи, Повелители волн, властелины огня, Мастера скоростей, пощадите меня!

МЫ

Пусть падают на пол стаканы Хмельные и жуток оскал Кривых балаганных зеркал. Пусть бронзовые истуканы С гранитных срываются скал! Все сделано до половины. Мы в смерти своей не вольны. В рожденье своем неповинны, — Мы — волны растущей лавины, Солдаты последней войны. Да, мы! И сейчас же и тут же, Где шел сотни раз Ревизор, — Равнину обходит дозор! На узкий просцениум стужи Бьют факелы завтрашних зорь. Кто этого пойла пригубил, Тот призван в бессмертную рать. Мы живы. Нам рано на убыль. Мы — Хлебников, Скрябин и Врубель, И мы не хотим умирать! А все, что росло, распирая Гроба человеческих лбов, Что вышибло доски гробов, Что шло из губернского края В разбеге шлагбаумных столбов, Что жгло нескончаемым горем Пространство метельной зимы, Что жгло молодые умы Евангельем, и алкоголем, И Гоголем, — все это мы! Да, мы! Что же выше и краше, Чем мчащееся сквозь года, Чем наше сегодня, чем наше Студенческое, и монашье, И воинское навсегда!

ЖАРА

Был жаркий день, как первый день творенья В осколках жидких солнечных зеркал, Куда ни глянь, по водяной арене Пузырился нарзан и зной сверкал. Нагое солнце, как дикарь оскалясь, Ныряло и в воде пьянело вдрызг. Лиловые дельфины кувыркались В пороховом шипенье жгучих брызг. И в этом газированном сиянье, Какую-то тетрадку теребя, Еще всему чужой, как марсианин, Я был до ужаса влюблен в тебя. Тогда мне не хватило бы вселенной, Пяти материков и всех морей, Чтоб выразить бесстрашно и смиренно Свою любовь к единственной моей.

* * *

Словами черными, как черный хлеб и жалость, Я говорю с тобой, — пускай в последний раз! Любовь жила и жгла, божилась и держалась. Служила, как могла, боялась общих фраз. Все было тяжело и странно: ни уюта, Ни лампы в комнате, ни воздуха в груди. И только молодость качалась, как каюта, Да гладь соленая кипела впереди. Но мы достаточно подметок износили, Достаточно прошли бездомных дней и верст. Вот почему их жар остался в прежней силе И хлеб их дорог нам, как бы он ни был черств. И я живу с тобой и стареюсь от груза Безденежья, дождей, чудачества, нытья. А ты не вымысел, не музыка, не муза. Ты и не девочка. Ты просто жизнь моя.