Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
— Ну что ж. Пусть так, — отсел я от Ладены, хотя сам чувствовал, что глупо говорить подобным тоном.
Меня съедало недоверие, и я не понимал, что задаю нелепые вопросы в самое неподходящее время.
— Послушай, — начал я через минуту снова, — зря ты сердишься. Просто меня интересует все, что связано с тобой.
— Хватит! — крикнула Ладена, даже не взглянув на меня.
— Нет, почему? Это захватывающая тема. Внесем ясность в ситуацию…
«Наверно, у нее с этим усатым что-то есть, раз она так упорствует», — невесело подумал я. Подсел опять, поймал ее запястье и добавил:
— Ну… посмотри на меня… Брось хмуриться… Что такого я сказал?
Она выдернула руку. Лицо у нее в ту минуту было совершенно неподвижным, гладким, как у статуи. Потом, вздохнув, подняла на меня серьезные
— Что нам тут еще делать? Я пошла домой.
— Наверно, все-таки — в общежитие, — поправил я со злостью, но злился больше на себя.
И то особое состояние нерешительности, когда хотелось быть с Ладеной и страшно было навязать ее себе на шею, не прошло даже на улице. Ладена смотрела с ледяной холодностью — и на прощанье мы сказали друг другу только «пока».
— Бывай!
— Надо нам все это оформить!
Под «этим» в ту минуту я имел в виду развод.
— Оформим, Алеш, не волнуйся!
Створки трамвайной двери сомкнулись, и я остался, как мешком прибитый, с Ладениным букетом в руке. Хотелось крикнуть на весь Национальный проспект: «Товарищи! Я уже семь часов женатый!» Но вместо этого я стал смеяться, махал букетом и бежал за трамваем как дурак.
10
Проснулся я с глухим предчувствием, что меня выгонят из дому. Что-то неладное со мной творилось, голова гудела, я посидел несколько минут на постели, думая о разных разностях и немного о Ладене, и тут раздался мелодичный удар часов, показывавших полдевятого. Пора было собираться к деду. Вечером мама объявила мне, что ему привезут уголь. Генеральная уборка в домике и забота о дровах, угле и огороде считались у нас в семье моей обязанностью. Я предвкушал уже, как облекусь в лыжную куртку и с удовольствием буду вкалывать на морозце.
Первоначально я хотел заскочить днем к Колману, потолковать насчет развода, но, к удивлению моему, он позвонил сам, как раз когда я, открыв дверцу шкафа, вытягивал оттуда свои старые брюки. Колман шумно дышал — я знал, что по утрам он делает зарядку с гантелями, — и хотел, чтобы я одолжил ему Паскаля, хотя звонил, понятно, не за этим. Договорились встретиться в пять часов в «Славии». Я допил в кухне чай, взял недочитанную газету и пошел к автобусу.
Когда въехали на Страгов[13], оглянулся на город. Над Виноградами сбились серые барашки облаков. Сегодня можно было ждать и снега. Я любил снег. И физическую работу на воздухе. При ней хорошо думалось… Дед приготовил мне картофельное рагу к обеду. Говорили мы мало. Дед у меня худой, высокий и страдает астмой. Читает много книг о путешествиях и любит их обсуждать со мной. Но в тот день обсуждения не клеились — голова у меня была занята Ладеной. Мне представлялось, что в дальнейшем, если мы еще станем встречаться, между нами будет непреодолимая преграда всяких недомолвок, и, сколько ни раздумывал на эту тему, ничего существенного не придумал. Решил я показать Ладене, что не так уж меня все это волнует, чтобы названивать ей каждый день, и, забрав утром лыжи, двинуться с какой-нибудь компанией в горы на субботу и воскресенье. «Почему нет?» — спрашивал я себя. Серьезные шаги я никогда не совершал самостоятельно — почему и на этот раз не пустить все на самотек? Главная проблема моей жизни — в неумении что-то отстоять. Ведь это папа хотел, чтоб я занялся историей, и говорил, что только к ней у меня склонность. Судил же он так по оценкам, которые мне ставили в выпускном классе, а у меня, возможно, были склонности и к медицине и, уж во всяком случае, к юриспруденции, я хотел стать судьей, прочел кучу брошюр на эту тему — мог бы представить папе целый список — и все-таки, когда дома обсуждали, в какой вуз подавать мне документы, не сказал о том ни слова. Возможно потому, что страшно накачался тогда аспирином… Только боюсь, что дело тут не в затянувшемся ОРЗ, и, будь я даже в самой лучшей форме, я все равно не смог бы противостоять отцу.
В два часа к деду зашел старик пан Духонь, а к трем я успел уложить уголь, навел блеск во всем доме и нагулял волчий аппетит. Пыль у меня была даже в ушах. Так что сначала я отмылся под душем, вычистил грязь из-под ногтей, причесал мокрые волосы и навернул две тарелки рагу, а уж тогда пошел прощаться с дедом и паном Духонем, которые почти не обратили на меня внимания — так были заняты партией в шахматы. Дед мой проигрывал — и молча протянул мне руку. Я поехал в «Славию».
Как только у Национального театра слез с трамвая, напоролся на одну девчонку из нашего подъезда. Мы по неделям с ней не попадаемся друг другу на глаза, но если я куда-нибудь спешу или вообще не в настроении разговаривать, то обязательно столкнусь с ней чуть ли не нос к носу — как нарочно. Я ей сказал: «Привет!» Она ответила и тут же стала спрашивать, заметил ли я ее новое кольцо (и что эти девчонки думают: в подзорную трубу, что ли, я смотрю людям на пальцы), и стала приставать, чтоб я его померил. К счастью, я куда-то задевал свое «обручальное», а то Милина — так зовут девчонку — могла бы разнести по дому какую-нибудь басню. Я ей сказал, что сдал за пятый семестр все экзамены и был ужасно занят, и она этому страшно удивилась. Она, мне кажется, способна удивляться по любому поводу. Впрочем, руки у Милины правда недурны. Ничего в ней такого нет, только вот эти узкие мягкие ладони. И тонкие пальчики. Сказал еще, что завтра еду в горы, что до начала лекций целая неделя, сказал, что как-нибудь к ним, на второй этаж, зайду, и побежал в кафе.
На десять минут опоздал — а Колмана там не было. Я прошел в самый конец зала, в нишу, где обычно собиралась наша компания (сидело тут несколько посторонних, свободных столиков, однако, было много), и занял место у окна, откуда открывается вид на Градчаны. Попросил кофе и, откинувшись на мягком кресле, стал смотреть на освещенный город. Это я делал и в другие дни, но россыпь огоньков, мерцающих в темной глуби Петршина[14], сегодня показалась мне особенно красивой. Представилось, как будет весной, когда все зацветет в старинном парке, возле Махи[15]… Тут позади меня раздался возглас:
— Отлично… Он уже пришел!
Это был Ченька Колман, и обращался он наполовину ко мне, наполовину к какой-то деве. Не знаю, для чего он притащил с собой постороннюю девчонку, когда мы собирались с ним серьезно обсудить вопрос развода. Девчонка была никакая. Шатенка, с влажными от снега волосами, и на ней сплошь наверчено было все вязаное — шарф, свитер, брюки…
Он нас представил.
Фамилия ее была Лепешицкая, и еще до того, как они сели, Ченек мне сказал:
— Когда у тебя будет время — посмотри…
И сунул в руку мне два сложенных листка. Потом подсел вплотную к Лепешицкой, вытянул ноги под столом и объявил:
— Ну как чудесно, что я тебя вижу!
Будто рассчитывал увидеть что-нибудь другое.
Сначала мы поговорили об Ондроушеке, я Ченьке рассказал, какой это, оказывается, мировой мужик. Ченька, разумеется, со мной не согласился, буркнул:
— А ты бы знал его, как я!..
Но мы, те, кто ходил к Ондроушеку на семинар, знали его получше Колмана. Потом он начал говорить, что собирает у себя на даче какую-то компанию — просто выкобенивался перед Лепешицкой до невыносимости. Я смолчал, закурил сигарету и своим видом Ченьке показал, что договаривался с ним о встрече по другому поводу — не для того, во всяком случае, чтоб я мог лицезреть его замотанную в шарфы девицу, которая была не в моем вкусе. Не знаю, понял он это или не понял, но только через четверть часа бесполезной болтовни перешел наконец к делу.
— Послушай, где ты откопал эту худышку? — сказал он.
Я в первый момент подумал, что это он о Милине, и подивился мысленно, как мала Прага, но он имел в виду Ладену.
— Ты обратил внимание, какой у нее вид?
— Какой? — сделал я недоумевающее лицо и посмотрел довольно сухо на его подругу, завернутую в шерсть, как в кокон.
— Какой? — спросил я еще раз.
— Воинственный!
«Вот глупость-то», — подумал я, но промолчал. Просто дал понять, что в таком духе обсуждать Ладену не намерен. До Колмана, конечно, не дошло: