Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
— Как дела?
— Попить у вас не найдется?
— Есть. Минералка, только теплая.
— Давайте сюда! — Елинек первым схватил бутылку.
Запрокинув голову, он залпом выдул половину. Облил подбородок и жилет.
— Хорошо! — И он с благодарностью вернул мне бутылку.
Из-за его спины, насвистывая, появилась Илона. В рабочем костюме она выглядела не слишком привлекательно; не то что, например, на вечере, который мы устраивали в том году в Международный женский день! Ее молочно-белое лицо никак не вязалось с пылью, с замызганными дорожными знаками, которые она чистила, с грузовиком, на
— А мне не осталось? — спросила она, стягивая рукавицы с тонких рук. — Хоть капельку?
— Для тебя, Илона, все на свете!
Бальцар, высунувшись из кабины трехтонки, осторожно пятился вровень с автопогрузчиком, из-под гусениц которого летели комья земли и пыль. Через плечо Бальцар поглядывал в зеркальце заднего вида, следя, как растет куча земли в кузове. Но поминутно он отрывал глаза от зеркальца и двигался вслепую — за Илоной присматривал.
Я прошел немного назад, проверяя, хорошо ли очищена обочина. Работа никуда не годилась. Сомневаюсь, чтоб грейдерист опускал нож до самой земли. Видно, дал ему висеть свободно, и нож, наткнувшись на камень, подскакивал, минуя часть обочины, и снова, лениво опустившись под собственной тяжестью, отворачивал верхний слой земли к челюстям автопогрузчика.
Надо было думать, что так работали все. А я-то полностью доверял им и контролировал эту бригаду не так часто, как остальные!
— Венцль, поди-ка сюда! Стыдно!
Венцль подошел, подумал, нахмурился, вернулся к грейдеру и двинулся дальше.
Я подбежал и вытащил его из тесной кабинки — благо дверцу он оставил открытой.
— Ты мне это брось, разгильдяй! — прохрипел я.
Илона поставила бутылку прямо на дорогу, быстро подошла к оранжевой кабинке грейдера, возле которой я, дыша в лицо Венцлю, кричал, что на сей раз он принесет в получку только то, что причитается по ставке.
— Давайте поспорим — все будет в порядке! — сказала мне Илона; ее длинные, густые черные волосы, рассыпавшиеся по грязно-оранжевому жилету, блестели на солнце. — Еще ведь, елки, не вечер!
И она подбоченилась.
— А ты не вмешивайся, дуй к своему грузовику.
— Эй, пан начальник, давайте на пари — все будет хорошо!
— С чего это мне спорить?
— А спорим!
— На что? — уступил я.
Она смотрела на меня темными глазами, будто успокаивала. Это я понял. Глаза у нее большие, с темно-синей радужкой, нос в пыли, пыль на щеках, на ресницах…
— Если я выиграю — вы будете милым, добрым и вежливым и перестанете орать на людей. Идет?
— Ты еще и дразнишься! — вспыхнул я. — Какое же это пари?
— Что ж, можете отказаться.
— Нет. С какой стати? Только одно условие: чтоб мне к вам не ездить, а все тем не менее было бы в порядке.
— Ладно. Идет!
Разбивал нас Бальцар. А я, сам того не замечая, почему-то покраснел. Илона вложила в мою ладонь свою белую руку с тонкими пальцами, и эти пальцы, сжавшись в кулачок, так и замерли в моей ладони. При этом она пристально смотрела мне в глаза — еще и в тот момент, когда Бальцар, разбив наши руки, скрепил пари, в котором я так много проиграл.
Трехтонка была уже полностью нагружена. Я сел в кабину, и Бальцар подвез меня к конечной остановке. Пришел красный троллейбус, молчаливый и безразличный. Всю дорогу
После этой встречи Илона стала какая-то нервная, словно сама не своя. Но я ничего не замечал, она мне нравилась, и все.
В механическом цехе, куда я добрался через час, группа механиков уже с часу дня резалась в карты, хотя в нарядах у них была отмечена работа до половины третьего. Я порвал эти бумажонки и велел им заполнить новые, распорядившись, чтоб бухгалтерша вычла с них за неотработанное время. Механики потаращились на меня, поворчали, потом, однако, разошлись по мастерским.
Я сел на самом припеке, солнце жгло мне темя и проникало в самый мозг. Низкие панельные строения с плоскими просмоленными крышами и жестяными трубами зимнего отопления — в них у нас помещались мастерские — выглядели довольно обшарпанно. Справа, на берегу реки, за широкими воротами, лежали на еловых подпорках снеговые струги. Сверкала оранжевая краска. У самых ворот уже добрых полчаса бесцельно попыхивал тягач. Никто не садился в его кабину, никто оттуда не вылезал. Я велел разыскать водителя. Тот явился с заспанными глазами.
— Ты что, ходишь на работу отсыпаться?
— А я разве спал?
— Вид у тебя, будто ты три ночи глаз не смыкал.
— Столько и не смыкал.
— Значит, высыпайся дома! — гаркнул я и потребовал ключи.
Запер кабину, ключи отдал привратнику.
— Завтра перед сменой заставьте его дыхнуть в трубочку. Не забудьте! И только после этого отдадите ему ключи. А ты марш отсюда! — обернулся я к водителю. — Да зайди в контору, пусть удержат с тебя за сегодняшнюю смену. Будь любезен. Сделай это ради меня, детка.
Он похлопал глазами, но все-таки поплелся к деревянному бараку. Высокий шест, с которого опускалась к земле тонкая медная проволока антенны, закачался — по крайней мере мне так почудилось, — когда водитель, войдя в барак, со всей силы грохнул дверью.
Шли дни. Мы начали разрабатывать план зимних работ, что всякий раз занимало у меня добрый месяц. Напрыгался я с этим планом, наездился — дальше некуда. И вот после всех согласований и обсуждений я наконец-то смог в октябре доложить Смолину, что у нас все в порядке, пускай приходит зима, если ей угодно, и испытывает нас.
Наш мир — мой и моих сослуживцев — готовился к самой интенсивной деятельности. Не страшны нам были ни морозы, ни метели. И вот небо затянули тучи. Я не предугадывал, мне и во сне не снилось, какая надвигается зима, какие беды принесет она с собой. Я никогда не полагался на случай. Все учебные тревоги, которые я назначал, подтверждали, что мы выйдем на битву с зимой своевременно и во всеоружии.
У меня не было оснований сомневаться в людях, однако нельзя было и слишком им доверяться. Я жил в постоянной настороженности. И незаметно для себя дошел до такого состояния, когда видишь уже только то, что непосредственно у тебя под носом, но не дальше. Я знал, что мы любой ценой должны поддерживать главные магистрали, затем, в порядке очередности, дороги второй и третьей категории, и еще — что надо навести порядок и с людьми.