Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
Ничто не могло расстроить меня сильнее, чем если б кто-нибудь сказал, будто все наши усилия — я говорю чисто предположительно, — будто весь наш труд не имеет смысла и великой цели. Господи! Пусть мне не говорят, что можно жить, не думая о хороших дорогах, связывающих людей друг с другом. В сущности, я довольно поздно осознал, что эти артерии, и вены, и капилляры — вещь важная для общества, в котором я живу, и означают для меня все. Под словом «все» я подразумеваю ни больше ни меньше как огромный мир, в котором дышу. Всех людей с их невозможными и непостижимыми ссорами, с их характерами и недостатком сообразительности, с их стремлением выколотить побольше денег или урвать
Месяцев шесть назад явился ко мне Зденек Елен из Марковичек с женой. Они ждали в комнате Кветы, пока я закончу разговор с районом, и вошли, взволнованные и нерешительные. Вид у Еленовой был неважный.
Елен сел, пододвинул стул жене.
— С чем пришел, Елен?
— Давно собирались к вам, товарищ…
— Ну выкладывай, что у тебя там.
— Да вот Вера…
— В чем дело? — Я посмотрел на женщину, и по ее лицу прочитал: неладно с ней. — Что с вами, пани?
— Мы с ней третий год работаем на асфальте, — начал Елен. — И ей нехорошо. Голова у нее кружится. Расскажи, как было в последний раз, — подбодрил он жену, но той было не до рассказа.
Я и без слов видел — надо что-то делать.
— Продолжай, Елен. Не тяни.
В дверях появился Смолин, взглянул на посетителей — они сидели к нему спиной — и тихонько щелкнул пальцами в знак того, что я ему нужен.
— Давай, Елен. Время — деньги.
— Все у нее из рук валится. Не можем мы работать при асфальте, в этой вони и жаре, ради того только, чтобы получать к зарплате каждый день по литру молока.
— Продолжай.
— Ходила она к врачу.
Еленова подняла усталые глаза. Да, глаза у нее были измученные.
— Она здорово переутомилась. Как придем домой — ложится. За детьми я ухаживаю. Двое у нас, дочка и сын.
— Сколько вам лет? — спросил я, не знаю зачем.
— Двадцать пять, пан начальник, — голос у нее дрожал.
— Хорошо, что пришли ко мне. Что я могу для вас сделать?
— Не знаю…
— Что сказал врач?
Женщина ответила тихим, болезненным голосом.
— Что мне надо переменить работу, пан начальник.
— Переведите ее на другую работу. Хотя бы на склад. Ей будет хорошо в сухом и чистом складе…
Елен был уверен, что жене становится дурно от запаха расплавленного асфальта, который тонкими струйками льют из цистерн на выровненную подушку старых дорог.
На складе в Марковичках работала толстая кладовщица, перевести ее было некуда. Короче, ничего не получалось. Кладовщица только в будущем году собиралась уйти на другое место — зарплата ей была мала; Еленова согласится и на маленькую, только бы работать там, где чисто и нет вони…
Разговор наш был недолгим, я пометил у себя необходимые данные и попросил принести справку от врача. Теперь-то я знаю, проверять было незачем, они говорили правду. Эта правда так и кричала с болезненного лица Еленовой. Когда они
Наше предприятие не рассчитано на то, чтобы строить дороги, мы всего лишь скромные ремонтники, наше дело чинить и поддерживать их, латать, чтобы по ним могли ходить машины. Такие гиганты нужны для крупных дорожных строительств. Я сразу понял, что наш директор вбил себе в голову, поддавшись соблазну, достать всю эту заграничную роскошь, хотя, конечно же, она нам ни к чему. Битый час Смолин с упоением толковал мне об этом.
— Прекрасно, — сказал я в ответ на его вопрос, что я об этом думаю, — мы можем отлично использовать их на складе у реки, рядом со снеговыми стругами. Выйдут великолепные снимки, на фоне ольх и верб, ведь для цветной фотографии нужен красивый фон.
Расставшись со Смолином, я прошел мимо Сильвы, она тюкала пальчиками по клавишам машинки — сегодня ногти у не были серебряные, — сухое и теплое помещение благоухало импортными сигаретами — целые две пачки лежали на краю обширного письменного стола, заваленного бумагами.
Я постучал по этому столу.
— Золотко, не научишь, как курить такую роскошь?
Она плавно, легко подняла глаза, опушенные густыми ресницами, и, мягко улыбнувшись, собиралась ответить.
Но я повернулся и вышел. В коридоре меня поджидала Квета, поманила рукой. Дала на подпись бумаги, в том числе несколько ведомостей, и сказала:
— Звонила Карабиношова.
— Илона? Когда?
— С минуту назад.
— Попросили бы подождать у телефона.
— Не могла я: вы так долго сидели у директора.
— Что ей было нужно?
— Говорит, вы с ней заключили пари и будто вы проиграли.
— Не может быть.
— Да. И она требует выигрыш.
— А я и не знаю, что проиграл! По крайней мере никто мне не говорил, что я как-то нарушил наше условие.
— У них на участке была Еленова, плакала. Сказала, что вы ей не поверили. Ей ужасно плохо.
Я задумался над этим известием. Зазвонил телефон. Меня вызывали на трассу.
— Кветинька, как только поступит медицинское заключение из поликлиники, дайте мне знать. Будьте так добры. Еленову нужно перевести на другую работу… Надо подыскать для нее что-нибудь.
Но никакой справки так и не поступило. Никто ничего не сообщал. Два месяца спустя я узнал, что Еленова в больнице, потом ее увезли на облучение. У нее оказалось белокровие, и будто бы ничто не могло ее спасти. Все это я узнал позже, когда наступил конец.
На похоронах я спросил убитого горем Елена, почему мне не прислали заключение врача, может быть, я что-нибудь сообразил бы. Он ответил: незачем. Я им не поверил, когда они ко мне приходили, когда жена его была больна, но еще жива…
Наши главные дороги прорезают холмы и предгорья, ныряют меж высоких откосов, тянутся по лесам и полям. Я езжу по ним, тщательно слежу, чтоб они были ровными и прочными, чтоб все было в безупречном состоянии. Директор несколько раз звонил мне, поздравлял с успехами, которых день ото дня становилось все больше. Явился ревизор из вышестоящей инстанции, покопался в бумагах, сначала высказал мнение, что наш годовой план занижен. Только когда я вывалил перед ним кучу документов и отчетов за прошлый год, он поверил и удалился ни с чем.