Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
Я ухмыльнулся, подождал еще немного. Бальцар ухватил у меня на затылке прядь волос и больно дернул. А я ждал — что дальше. Я уже со всем примирился. И не потому, что выпил.
Я перебирал в уме все, что касалось отношений между мной и ними, между ними и моим ничтожеством. Душой и сердцем я стремился к этим людям в оранжевых жилетах и теперь ждал, чтоб они налили мне глоток спиртного.
— Да держи ты ровно! — нахмурился Бальцар и похлопал меня по затылку.
В мозгу моем разом спало давление, сильнее забилось
— Выдержал, — произнес Достал и отправился на поиски пустой бутылки, чтоб с ее помощью изображать джазовый барабан.
— Я тебе налил, подлец ты этакий, — процедил Бальцар, — но помни! Сядешь зимой ко мне в машину — врежусь с тобой в самый глубокий сугроб, чтоб тебе там подохнуть. Пей!
— Спасибо за откровенность, Войта, — сказал я.
Мне стало хорошо — отличное самочувствие! Я оглядел зал и встретил взгляд Смолина. Тот подтолкнул свою долговязую жену, и оба взяли рюмки — выпить со мной.
Я поднял свою до того стремительно, что плеснул на паркет. Люди за соседними столиками оглядывались на меня, словно я разыгрывал бог весть какую комедию. Они никогда не видели меня таким и теперь поглядывали с недоверием. Водитель, которого я недавно отправил восвояси за то, что он спал на работе, ухмылялся и толкал локтями дружков — они считались у нас самыми отъявленными лодырями, однако требовали величайшего к себе уважения. И эти веселились, забавлялись на мой счет.
Илона смотрела на меня с отчаянием. Я не понимал ее взгляда, все еще не догадываясь, в каком я ложном положении; и я не знал, что выражение горечи на моем лице скорее отталкивает людей.
— Пей же, Зборжил! — крикнули от стола шоферов, кто-то засмеялся.
Илона взглядом просила меня уйти, не мучить ее, что ли, а я не понимал, чего она хочет. Пол подо мной закачался, пошел кружить. Рюмку я осушил залпом — брызнули горячие слезы.
— Что же ты со мной не чокнулся, приятель? — прохрипел Бальцар. — Давай еще!
Я подставил рюмку, он налил. Мы чокнулись.
— Ох, и подлец же ты, — пробормотал он.
Досталу он налил в пустую бутылку. Мы чокнулись втроем.
Глаза Илоны успокоились. Она встала и тоже чокнулась с нами.
— Понял ты, о чем я? — бормотал Бальцар. — Понял ведь?
— Что-то голова трещит, — заявила Илона, поставила рюмку на стол, взяла сумочку и направилась за пальто.
Подошел Смолин — в одной руке сигарета, другая рука в кармане. Выдохнул дым в лицо мне.
— Илона домой собралась, — сказал он, глядя ей вслед. — Может, проводишь?
— Там видно будет.
— А ты расшевелился, Йозеф. Это хорошо. Я уж думал, не вернешься, когда ты недавно исчез вместе с ней.
— Мой стиль. Являться и исчезать в нужный момент.
— Ты будто малость не в себе? Оглянись, как людям весело! Правда, здорово? Вот таким я всегда представлял себе наш коллектив. За одним столом, в одном зале. Вместе работать, вместе отдыхать.
Я сохранял хладнокровие.
— Что ж ты жену не привел? Из-за Илоны?
— Ага, — сказал я. — Именно из-за нее. И только ради нее валяю дурака с Бальцаром, терплю визги Пструговой и брань шоферюг. Как раз. Нет, Оскар, я пришел сюда по другой причине.
— Ладно. Все идет как надо. А то нет? Глянь-ка!
Люди веселились, музыка играла. Не скажу, чтоб наши ребята были оригинальны. Распевали под оркестр, обнимались, угощали дорожных мастеров…
Я поискал глазами Павличека. Его не было.
— Где же твоя тень? — спросил я.
Смолин засмеялся.
— Тень? Хорошо сказано! За женой побежал. Сейчас придет.
В этот момент и открылась дверь: Павличек с женой, модной тридцатилетней женщиной в длинной юбке, в девически-розовой кофточке. Здороваясь с окружающими, супруги пробирались к столику Смолина.
— А что, Илона бегает за тобой? Впрочем, какое мне дело, приятель…
Не договорив, он неуклюже отошел. Бальцар похлопал меня по плечу.
— Спокойной ночи. Мне пора. Илона-то ушла. Счастливо.
— Тебе тоже.
Все сидели, один я стоял, озирая зал, сизый от сигаретного дыма.
Павличек льнул к жене, она гладила его по щечке надушенной лапкой. Вроде проверяет, хорошо ли муженек выбрит.
Смолин хохотал, весело, шумно, от души. У него был сильный голос с широким диапазоном, почти как у Карузо. Он рассказывал соленые анекдоты, мастера подсели к нему, хохоча во все горло. Смолинова хихикала в скомканный платочек, украдкой поглядывая на мужчин.
— Да сядьте вы, чего стоите? — сказала мне Анка Пстругова; она курила, и рукой, в которой держала сигарету, показала мне на свободный стул. — Хотите, налью?
Я кивнул.
— До дна!
Я выпил до дна, и по телу разлилось расслабляющее тепло.
— Еще одну!
Я заколебался.
— До дна! — повелительно сказала Анка. — А то вид у вас, как у святоши на молитве. Где, черт возьми, вы растеряли настроение? Неужели все всегда должны помнить, что вы какой-то там начальник? Пейте!
Она и себе налила, пригубила. Я выпил и эту рюмку и развалился на стуле.
— Вот и правильно, — удовлетворенно заметила Анка, гася сигарету. — Пошли, попрыгаем!
Она потянула меня за руку и повела танцевать.
— Идем же! — подбодряла она меня мягкой, едва заметной улыбкой.
Мы закружились. Голова моя описала внутри себя круг и понеслась куда-то. Я чувствовал, что сильно опьянел.
— Вот и правильно, — доносился до меня довольный голос Анки. — Из вас еще может выйти толк…