Современная чехословацкая повесть. 70-е годы
Шрифт:
— Заверяю вас, уважаемый товарищ начальник эксплуатации, на сей раз вас беспокоит не пьяный. Звонят из транспортного отдела, ваша организация нам подчинена, с вашего разрешения.
— Вы там новый?
— Новый.
— То-то и оно. А то я узнал бы вас по голосу. — Я не сдержал смешка. — С добрым утром. Принимаю к сведению. Но позвольте заметить, я все еще не знаю вашей фамилии.
Нас разъединили, раздались прерывистые гудки, я положил трубку. Открылась дверь кухни, жена зажгла свет. Я огляделся. На полу валялись женские чулки с поясом. На столике возле моей постели мирно, металлически тикал будильник.
Эва
— Приготовить тебе что-нибудь в дорогу?
— Пожалуйста, не утруждай себя, иди-ка спать.
— Почему ты не хочешь?
— Да ты никогда мне ничего не готовила. Зачем? Я привык. Чего уж тут. Тебе вовсе не обязательно подниматься всякий раз, как меня вызывают. Позвоню в диспетчерскую и поеду.
— Почему ты? У тебя для этого люди есть.
— Не нравится мне этот ветер, заносы, «столетняя зима». Ладно. Надо ехать, и дело с концом.
— А я-то хотела побыть с тобой. Глупо, конечно, думала, хоть раз сделаешь по-моему, посчитаешься со мной. Значит, ошиблась? Да отвечай же что-нибудь!
— Как всегда. Ошиблась. В том-то и дело: мы с тобой ошибаемся порознь и никак не можем сойтись.
Еще не отзвучал первый резкий звонок, а я уже поднял трубку. Опять этот хриплый голос:
— Фамилию мою нечего спрашивать! Ее легко установить. Я сегодня дежурный. Уверяю вас, это самое несущественное, вы действуйте! И немедленно сообщите, как только дорога к Рудной будет освобождена. Я сказал ясно, да? Там ведь завод!
— Работы налажу. И сразу сообщу. Вы не звонили в диспетчерскую?
— Звонил, — нетерпеливо ответил он. — Там, видно, все спят. Не дозвонился.
— Номер-то у вас правильный?
— Господи!
— А то бывает. Спасибо. Все?
— Все. Ваша диспетчерская мирно храпит.
Подошла жена.
— Чего он хотел?
Она смотрела на меня, но ее глаза были холодны, они не спрашивали, не уговаривали. Отметили только, что я смотрю куда-то сквозь бетонные стены нашего дома, куда-то вдаль, во тьму, которая манит и отпугивает.
— Похоже, дело скверно. Звонили из транспортного отдела. Надо сейчас же ехать.
— Ну и беги, — зло процедила жена. — Беги! Час ночи, все нормальные люди спят!
— Пурга метет и после полуночи, — довольно уныло сообщил я. — А движение по дорогам, хоть ты лопни, не желает прекращаться.
— Так приготовить тебе что-нибудь?
— Как обычно. Вдобавок — теплый пояс на поясницу.
— Не надо было цапаться с этим типом. Как его фамилия?
— Не сказал. А голоса по телефону я распознавать не умею. Особенно зимой, когда я вечно не высыпаюсь.
Эва вышла; приоткрылась дверь спальни, и на мой столик лег широкий пояс кроличьего меха. Я набрал номер диспетчерской. Ответа не было. Набрал еще раз и держал трубку до тех пор, пока не отозвались.
— Наконец! С добрым утром, господа. Что поделываете, ребята? Спите? Где Павличек? Он ведь сегодня дежурит!
Диспетчер был совсем сонный и не умел этого скрыть.
— Товарищ начальник, — виновато ответил он, — ну, задремал я за столом. Самую малость. Эти авралы измотали меня вконец…
— А шеф у тебя на что? Дай мне его!
— Идет, идет он, — извиняющимся тоном пробормотал диспетчер; некоторое время все было тихо, потом в телефоне щелкнуло — трубку передавали.
— Опять ты спал в кресле, на столе-то
— У телефона Павличек. В чем дело? Что происходит?
— Это я спрашиваю, что происходит! Звонили из района. Из района! Дорогу от Брода до Рудной замело.
— Иисусе Христе!
— Крепко спите, диспетчеры и дежурные! Это вам дорого обойдется, не будь я Зборжил! Опоздали на два-три часа! Готовьте машины со стругами. И фрезу. Пускай греют моторы и ждут меня. Я поеду с ними в Брод. Позвоните на бродский участок. И в Стритеж. А ты, Павличек, немедленно с машиной за мной, к гастроному. Да пошевеливайся. Через двадцать минут я должен быть на участке!
Я положил трубку и перевел дух. Я злился. Быстро натянул мохнатый зеленый индийский свитер — я любил надевать его в такие походы, — плотные вельветовые брюки, горные ботинки и форменную меховую шапку, которая отлично согревает голову в самый трескучий мороз.
— Ну, спокойной ночи.
Жена, видно, озябла. Она стояла в дверях, немая, с упреком во взоре, за которым я распознал скрытую злость. Прошипела:
— И вовсе я не хотела быть с тобой. Мне вообще ничего от тебя не нужно. Так, пришла глупая мысль встать, попросить тебя не уезжать. Никогда ты не был и не будешь другим. Раз навсегда говорю тебе, что разведусь, стану жить одна!
— Когда вернулся сын? В одиннадцать его еще не было дома.
— В какой-то дискотеке был. Пожалуйста, не беспокойся о нем. Ни о чем не беспокойся, иди, считай снежные хлопья. Пускай бы нападало на сто метров! Чтоб тебе вообще не вернуться домой!
— Не пугай, — сказал я. — С тобой и спозаранку не соскучишься…
— Дело твое. И прощай. Прощай! — выкрикнула она, нахмурилась, судорожно сцепила пальцы. — Видеть тебя не хочу!
— Не устраивай сцен.
— Никогда не устраивала. А жить с тобой — вот уж не радость. Никогда не было радостью.
Я отпер дверь, сунул ключ в карман. Перекинул через плечо сумку и вышел на промороженную лестницу.
— И не возвращайся! Найди себе притон, ночуй там, живи, где хочешь и с кем хочешь. Не хочу я с тобой жить! Слышишь? Не хочу!
— Будь здорова, — ответил я и запер дверь.
Но еще раз вернулся. Жена стояла в прихожей, прислонясь к кухонному косяку. Мне стало ее жалко. Впервые за долгое время, может, за целый год, стало мне ее жалко, но я ничего не мог поделать. Надо было идти. А может, этого-то и не следовало делать. Она все стояла, неподвижная и ненавидящая, и вдруг я понял ее, взглянул как бы с другой стороны. Она не шагнула ко мне, нет, даже не шевельнулась. С лестницы несло ледяным холодом — она даже не поежилась. Я добился обратного. Наверное, меня вернуло какое-то сентиментальное чувство или, скорее, смутное желание понять друг друга, увидеть какой-то просвет, чтоб можно было забыть оскорбительные слова, и добился обратного. Она ожесточилась. Глаза холодные, не желающие понимать. Роли сами собой переменились — теперь уже я будто клянчил, а она сурово отвергала. Все напрасно. У меня были убеждения, у нее — мечта, без которой она не могла жить. Мне не хотелось дольше слушать, как воет сквозняк, тянущий из натопленной комнаты, и видеть, как жена не желает меня знать. Захотелось — это было мне так необходимо! — просто выйти вон, чтоб завеяло меня стометровым снегом, а потом постепенно выгребаться из-под него…